Читать книгу Под открытым небом. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2 - Александр Малиновский - Страница 22

Теперь спасение Ковальского было, кажется, только в работе и в занятиях, которыми себя нагрузил. Вечером мчался в областной центр на курсы английского языка.

Александр решил подготовиться к сдаче кандидатского минимума. С языком было проще, можно посещать курсы ещё и по субботам. Занятия по философии проходили только в будние дни. Он решил готовиться самостоятельно.

Когда собрал всю необходимую литературу, на столе образовалась стопа не менее, чем из двух десятков книг. Философия когда-то была увлечением, теперь становилась, хотя и временной, но крайней необходимостью.

Понимая, что наскоком всё не одолеть, призадумался над системой подготовки. Её Александр себе определил, как понимал, нелёгкую, но надёжную. Решил на все вопросы написать ответы. Каждый объёмом не более двух-трёх страниц с цитатами из первоисточников и ссылками на издания, из которых взят материал. Чтобы облегчить усвоение, решил обращаться только к тем публикациям, в которых, как ему казалось, наиболее доступно излагался материал. И только так, «начерно» пройдясь по всей программе, разобравшись в азах, засесть за основательное изучение по этому выверенному путеводителю.

Он выполнил первую часть своего плана за полгода. На столе лежала пухлая общая тетрадь, вся исписанная мелким почерком. Он настолько освоился с первоисточниками и учебниками, что они уже не повергали его в трепет. Теперь, задумавшись, ставил стакан с чаем на солидный том выдающегося классика философской мысли Гегеля и уже не считал это фамильярностью. Гегель стал предметом его особого внимания. Ковальский изменил бы себе, если бы и в изучении философии не проявил дотошность. Казалось, он забыл, что готовится всего лишь к сдаче кандидатского минимума. Поражало то, что Гегеля никто до сих пор как следует не оценил.

– Вот слушай, – говорил он Суслову, который при этом не мог не зевать. – Удивляюсь тому, как человечество неслыханно жестоко обошлось с великим мыслителем. Он в одиночку впервые на планете проделал ещё в начале девятнадцатого века огромаднейшую работу: разобрал все арсеналы мыслительных определений, используемых человеческим разумом. И выстроил их в порядке логической преемственности смысла. Он впервые рискнул навести порядок в содержании самого нашего разума. И тем самым заложил основы принципиально новой науки – грамматики разума.

– Зачем тебе это? Ну, не задумал бы одолеть минимум свой, и без Гегеля прожил бы, – недоумевал Суслов.

– Может быть, и так, но я натолкнулся на то, что нельзя теперь не замечать.

– Ты – химик, Александр! И хороший практик. О тебе по заводу легенды ходят, а ты решил теперь податься в философы? Зачем тебе это? Хаос в голове – это плохо.

– Нет, голова садовая! Как раз в этом смысле его «Энциклопедия философских наук» похожа на периодическую систему Менделеева. Она даёт всему порядок, понимаешь?

– Стоп! – сказал, приподнявшись с койки, Владимир. – Могу я на тебя ведёрко воды холодной вылить?

– Валяй, – пожал плечами Ковальский.

– Без обиды?

– Давай-валяй, – вновь пожал недоумённо плечами Ковальский.

– Оставь ты эту философию! Вот сдашь экзамены и – брось, выбрось из головы…

– Но почему?

– Эта философия – такая же дама, как твоя Руфина, заведёт в дебри. Ты – увлекающийся. В результате будет только беда.

– Но при чём здесь Руфина? – спросив, Александр побледнел.

– А при том! Я могу предположить: вначале – лёгкий флирт с философией. Но потом, я тебя знаю, будешь копать и копать и убежишь либо в аспирантуру на кафедру философии, либо ещё что крутанёшь и – нет Ковальского-производственника! Есть сморщенный скучный кандидат философских наук, преподающий бедным студентам эту бесполезную мешанину понятий и набор тем, от которых большинство просто мутит. Меня лично мутило здорово.

– Но отторжение у студентов от того, что преподаватели философии вязнут в вольном мелкотемье. Надо по Гегелю переходить к системной науке, которой является истинная философия.

Суслов, как всегда, когда у него кончалось терпение, покраснел. Лицо стало от этого даже привлекательнее, живее и энергичнее.

– Я тебе говорю: сорвёшься в философию – в итоге буду вытаскивать тебя из очередного кризиса.

– Да иди ты! Какого кризиса! Ты – химик! Так вот, подобно тому, как таблица Менделеева нужна не только для химии, но и для многих остальных наук, точно так же грамматика разума необходима сегодня всем частным наукам, которые она соединяет между собой воедино. Понимаешь?

– Понимаю, но что теперь конкретно делать? – попытался свернуть разговор Владимир и в последний миг опасливо поёжился: «Сейчас заведётся ещё на полчаса».

– Общество в конце концов придёт к созданию искусственного интеллекта. А раз так, философию надо преподавать будущим инженерам как системную науку, как грамматику разума.

– Понятно, – неторопливо согласился Суслов. Про себя добавил: «…что дело тёмное».

* * *

Первую декаду мая в нагромождении праздничных дней Ковальский просидел над учебниками, штудировал английский и философию. В начале июня сдал философию – на «отлично», а язык – на «хорошо». И не жалел, понимая, что знает его не очень.

* * *

В один из приездов Александра домой Екатерина Ивановна спросила:

– Саша, почему ты с Руфиной не приезжаешь? Али больше не вместе? Всю зиму один.

– Не вместе, мам.

– Что ж так-то, какая бабёнка хорошая?!

Он думал, что на этом разговор закончится, но мать продолжала:

– Разборчивый ты больно. Так нельзя… Она ладненькая такая…

– Мам, – решился Александр, – мы разошлись от того, что у неё не может быть детей.

– Ой, батюшки! – всплеснула мать руками. – Новая беда! Я вижу, ты какой-то смурной. И как это получился такой невезучий, обязательно найдёшь, где горевать? Головушка ты моя садовая… Вон недавно Тамара Заречная приезжала со своими двумя, такие крепенькие… Мальчик и девочка. Про тебя не спросила, когда встретились. Но видела я: очень хотелось узнать. И что же вы теперь, поодиночке опять?

– Да, решили, что у нас останется дружба…

– Дружба? Какая же одна только дружба промеж мужика и бабы? Придумал тоже… Найди себе бабёнку, чтоб любила тебя, и женись, а то пропадёшь…

…Они о многом поговорили, хотя материнские её простые советы иногда забавляли. Но он не возражал. Боялся обидеть.

И Александру стало легче на душе. Умела Катерина засветить светлый лучик…

* * *

…Ковальский и Суслов, оживлённо о чём-то беседуя, идут по главной улице города.

– Братцы-кролики, не узнаёте? – От газетного киоска к ним важно шагнул Свинарёв. Подмышкой – голубенькая папка.

– А, Колюнчик! – быстро отозвался Суслов. – Где пропадаешь? Не видно-не слышно.

– Я сейчас в городском комитете народного контроля. Жена в роддоме. Дел невпроворот, – солидно пояснил Свинарёв.

– Женился? – вполне натурально удивился Суслов.

– Вот ты даёшь! Жена уже дочь родила. Полгорода знает.

– Поздравляем! – протянул руку Ковальский. – Нормально всё в семье?

– Было хорошо, но сегодня мне сюрприз преподнесла…

– Какой?

– Говорит, когда выпишусь и приду домой, тебя чтоб там не было. Видали, что делает? Я у них с мамашей живу, в их квартире. Вот и фасонит.

– А чего она так тебя? – поинтересовался Суслов.

– Не сложилось, а так, вроде, ничего… Только разок сказала: «С тобой, жеребцом, жить тошно». Чего так?.. Я, правда, не удержался, с одной лаборанточкой кобельнул, пока жена в роддоме. Но она никак не должна была узнать.

– Значит, снова в общежитие?

– Может, и так. Она – настойчивая.

Когда уже расходились, Суслов вспомнил:

– А фамилию-то сменил?

– Конечно! Как же! У меня слово с делом не расходится.

– И как ты теперь прозываешься?

– Фамилия-то?

– Ну, да!

– Красивая – «Старчевский»!

Суслов громко хохотнул.

Когда же новоявленный Старчевский выдержанной солидной походкой, мелькая в толпе голубенькой папкой, зашагал своей дорогой, Владимир не удержался:

– Он там про жеребца какого-то говорил? Мне припомнилось:

Владимир любил классиков. А Ковальский – ещё и лошадей. Они дружно рассмеялись.

– Владимир, ты два раза подряд не ночевал в общежитии, где пропадаешь? У Леночки?

– Нет, не у Леночки, – нехотя отозвался Владимир.

– А где?

– У Татьяны. Помнишь, мы с тобой как-то заходили в музыкальное училище? Я тебя знакомил.

Александр вспомнил крупную уверенную брюнетку.

– Она, кажется, замужем?

– Была. Года два назад мужа, строителя, убило плитой.

– Дети есть?

– Сыну четыре года. У неё с матерью – трёхкомнатная квартира, дача. Татьяна – директор музыкального училища, – угрюмо глядя перед собой, перечислил Суслов.

– И одним махом всё устроил себе? – не выдержал Александр.

Владимир молчал, но недолго:

Стихи прозвучали неожиданно. Лицо Владимира было непроницаемо.

«Что это с ним? – содрогнулся Ковальский. – За этим кроется что-то серьёзное?»

Для многих на заводе Суслов – «свой» парень, добродушный и непритязательный. Но Ковальский-то знал ему цену.

Суслов переживал, что продвижение по службе у него не столь удачно, как у Ковальского. Часто беды у человека бывают оттого, что не знает он, где его место и какова цель. Суслов понимал, чего хотел. Он признался однажды Ковальскому:

– Я знаю свой потолок, за тобой не угнаться. Но главным инженером когда-нибудь могу стать.

«В чём же теперь дело? Перестал верить в себя?» – недоумевал Александр.

Ковальский решил поговорить с Владимиром чуть позже, в более подходящей обстановке, не на улице…

Они шли молча. Каждый думал о своём.

Когда уже подходили к общежитию, Владимир обронил:

– Только не ровняй меня со Свинарёвым, я немножко другой. Ковальский не нашёлся, что ответить.