Читать книгу Однажды умереть - Александр Михалин - Страница 12

Публикации в литературных журналах вызывали у него громадные сомнения. Прежде всего, явным отсутствием живого ощущения читателя. Прочитавшего и отреагировавшего. С ещё тёплыми очками на носу. С остывшей чашкой чая. Читателя романа из этого же самого романа. А, кроме того, он просто не верил в журналы, как в осмысленную форму организации материи.

И время подтвердило верность его недоверия. Всё же он отправил, два раза сам отнёс, отлучаясь со службы на минутку, сиротливые рукописи в несколько журнальных редакций. Там, в редакциях, томившийся в неподвижных рукописях хищник издыхал, никому не понадобившийся, ни разу, по-видимому, не прочитанный, забытый всеми, в том числе и автором. Только пару раз сквозь пыль многомесячного забвения прорывались удивлением для автора телефонные отказы, добивавшие страдальца-хищника гарпунчиком «неформат для нашего издания».

В конце концов он перестал клонировать слепки с текста романа и выбрасывать их в никуда затоптанных мусорных журнальных корзин. Полдюжины бросков хватило. Начальное сомнение закостенело в уверенности: журналы – это несерьёзно. К тому же, может роман и вправду «неформат» для любого издания, редактируемого красным карандашиком чьего-то вкуса. А других-то изданий быть не может. В этом тесном, мелеющем море, где они все и утонут когда-то, странным образом, стаканноштормно, лужеглубинно. Естественнопроцессно.

Роману собственное журнальное несовершенство оказалось абсолютно безразлично. Он только чуть подрос, на одну из небольших своих главок – и только. Даже не соизволил повернуться на другой бок композиции. Роман полагал, что роман, стремящийся именно к изданию – ущербен в чём-то.

А он… Он продолжает прохаживаться по коридору, теперь, кажется, не такому уж длинному. По короткому коридочику простой, упрощённой символики. Куда её ещё усложняться, символике-то? Ей, символике, пора и вовсе упроститься. Коридор размышлений сокращается, плиты пола улетают, как в карточном фокусе. Остаётся самодостаточная дверь его кабинета. Он входит. И сразу за дверью, на вешалке – забытая, не сразу замеченная им мысль. Явная, как цветной шарфик, но почему-то не сразу обнаруженная: сам роман давно, с самого своего начала, стал неизбежным персонажем в себе самом и вовне себя самого.

Вдобавок ко всему он споткнулся на переходе из главы в главу. Споткнулся об эпиграф. Даже дважды, потому что эпиграфы оказались в обеих главах: предыдущей и последующей. Торчали порожками. Но были нужны. Что за вход без порога? Он не всегда спотыкался об эпиграфы, кое-где он о них помнил, замечал, да и не во всех главах были эпиграфы. А он бы наставил их везде. Эпиграфы его как-то камертонно настраивали. Определяли. Он приставлял их к ещё недописанным главам, когда становилось окончательно понятно, какой глава получится, чтобы определить для себя, что в этой главе не так. А иногда эпиграф прикладывался только к мысли. Иногда.