Читать книгу Одиннадцатый - Александр Михайлович Пензенский - Страница 3

Кр. П. П. Евдокимову показалось, что его жена кокетничала в гостях с мужчинами. Возвращаясь домой, Евдокимов на Шлюзовой набережной вспомнил об этом и стал упрекать жену. Та стала плакать и отрицать. Евдокимов не поверил и в порыве ревности нанес ей несколько ран ножом. Собравшимся на крик он сказал: «Вяжите меня. Хотел убить жену потому, что очень ее люблю и не могу допустить, чтобы она смеялась с другими». Евдокимову со слабыми признаками жизни отправили в больницу.

Газета «Копейка», август 1911 года.

***

– Александр Павлович, голубчик, давайте уж пешком прогуляемся перед обедом. Хоть и жарит как в адовом котле, но какое-никакое разнообразие. Заодно и в «Астории» посвободнее будет. – начальник сыскной полиции Петербурга Владимир Гаврилович Филиппов умоляюще посмотрел на своего помощника. Тот молча кивнул, и они не спеша двинулись в сторону Собора, стараясь держаться в тени зданий.

А день у Владимира Гавриловича не заладился с самого утра. Сначала супруга его, Вера Константиновна, женщина весьма воспитанная и нрава довольно кроткого, обругала прислугу за остывший кофе. Само по себе это было событие незаурядное, а уж то, что она и наедине от объяснений отказалась, вовсе было чем-то невообразимым. В состоянии довольно сильного раздражения Владимир Гаврилович забыл о яме перед самым крыльцом и плюхнул в неё уверенно правой ногой, угодив прямиком в набравшуюся после ночного дождя лужу. В результате в ботинке противно хлюпало, но возвращаться домой дабы переобуться, рискуя столкнуться с супругой, решительно не хотелось. Поэтому, проведя в дискомфорте всю дорогу от дома до Екатерининского канала¹, в здание Казанской части Филиппов прибыл в мрачном расположении духа, не ожидая от предстоящего дня ничего хорошего.

Выслушав доклад дежурного (за ночь три грабежа и одно убийство не опознанной пока девицы, убийца задержан тут же, так как спал пьяным на месте преступления), Владимир Гаврилович загрустил ещё больше. Вроде бы и повода не было – в городе всё благополучно, есть чем гордится, но очень уж скучала неспокойная деятельная натура полицейского начальника. После ареста полоумного Радкевича² никаких интересных уголовных событий в столице не приключалось, сплошь пьяные мастеровые да студенты-нигилисты, а с той поры ведь уже почти два года минуло. Было, конечно, дело о возможном казнокрадстве генерал-майора Ухач-Огоровича³, громкое, но скучное. Всё было ясно почти с самого начала, а то, что двигалось оно медленно, так тому не способствовали ни давность событий, ни удалённость места преступления, ни, мягко говоря, противодействие неких особ. Так что хандрил Владимир Гаврилович отчаянно.

Вот и сейчас, ведя вежливую застольную беседу с помощником, его взгляд время от времени терял остроту, словно обращаясь к мыслям, с разговором совсем несвязанным.

А разговор меж тем вёлся весьма интересный, ибо речь в нём шла ни много ни мало – о судьбах и самом существовании Империи.

– Ведь согласитесь, Владимир Гаврилович, тонет Россия. Пробили ей борт ниже ватерлинии в девятьсот пятом, и латаем мы пробоину сеном с навозом, простите за грубость.

Отец Александра Павловича Свиридова, помощника начальника столичного сыска, служил по морскому ведомству, и, хоть сын и выбрал иную стезю, нет-нет да проскальзывала в его речи флотская терминология.

– Вот что мы сейчас делаем? Людей думающих, болеющих душой за Россию, преследуем, а тёмное крестьянство насильно пытаемся осчастливить. Ведь надобно-то их сначала к свету вывести, а уж после… А мы на сохе в двадцатый век въехать хотим.

– Голубчик мой, вот что я вам скажу. Вы перво-наперво пообещайте мне ни с кем другим подобных разговоров даже не заводить, люди сейчас – сами знаете. А во-вторых, позвольте с вами не согласиться. У нас девять десятых населения – те самые тёмные крестьяне, так с кого же начинать, как не с них? И их для начала накормить следует, а уж потом образовывать. А вы, вашими же словами изъясняясь, соху впереди кобылы запрягаете. Ведь ежели вы сейчас этого бородача пострижёте-побреете, в платье городское обрядите да наукам и этикету обучите, он же к сохе-то не вернётся. Он заявится к вам в вашу прекрасную квартиру на Мойке и попросит вас вон во имя ваших Liberte, Egalite, Fraternite. А вы, пожалуй, что и воспротивитесь. Он за топор-вилы, вы за револьвер – и вот вам новый пожар. Нет уж, молодой человек, вы ему сначала дайте заработать на хлеб да кашу, да чтоб говядинка в щах, да так, чтоб вдоволь, а уж после, после букварь подсовывайте. Так что Пётр Аркадьевич⁴ всё верно делает, ещё бы не мешали ему говоруны думские, да государь почаще прислушивался бы. Но – про государя это я так, по-дружески и только между нами. И не спорьте, слушать не стану. Мы здесь, господин капитан!

Последняя реплика была обращена к полицейскому офицеру, застывшему на пороге ресторана и искательно обводящего залу глазами.

– Вот и кончился наш обед и моя скука, – пробурчал Филиппов, поспешно вытирая салфеткой губы. – Не иначе как что-то стряслось.

Капитан споро подошёл к столику, вскинул руку к козырьку и тут же что-то зашептал на ухо начальнику. Послушав буквально секунд пятнадцать, тот прервал жестом докладчика, выложил на стол деньги за обед, поднялся и направился к выходу. Оба офицера проследовали за ним.

На улице Владимир Гаврилович обернулся к капитану:

– Господин Ермолин, начните сначала, пусть Александр Павлович тоже будет в курсе. Только по порядку, не перескакивайте.

– Слушаюсь. Около часу назад прямо у Александровского театра трамваем был раздавлен человек. По показаниям очевидцев – самоубийство. Личность пока не установлена, молодой мужчина лет тридцати. При нём обнаружен «браунинг» и бумажник. В нём список странный: имена, фамилии и адреса. Среди поименованных значится Владимир Владимирович Филиппов. И адрес ваш, Владимир Гаврилович…

– Кто первый прибыл на место?

– Городовой Старостин, ваше высокородие.

Филиппов раздражённо поморщился на «высокородие».

– Да, «знамодело», помню, старательный. Где он сейчас?

– Я его с улицы сменил, сидит в части, караулит ночного задержанного.

– Хорошо. Пострадавшего он обыскивал?

– Так точно. Уверяет, что бумажник сразу мне передал, внутрь не заглядывал. Да так и по инструкции положено.

– А труп?

– В покойницкой, где ж ему быть? А вещи я вам на стол положил и кабинет запер.

– Вы вот что, господин капитан. Вернитесь-ка в «Асторию», протелефонируйте оттуда мне на квартиру. Справьтесь у Веры Константиновны, дома ли Владимир, и, если он там, немедля звоните в часть, пусть отправят за ним мотор и везут его к нам. И вы тоже после бегом на службу.

– Вот и накаркал веселье, да, Александр Павлович? – повернулся он к Свиридову. – Ну, пойдёмте знакомиться с грешником, не убоявшимся геенны. Чует моё сердце, не от любови несчастной он на рельсы бросился. И что это за список такой, в котором мой сын числится?

***

Вид самоубийца, мягко говоря, имел малопривлекательный. Лицо каким-то чудом уцелело и было даже благообразным и безмятежным, но вот под простынёй, коей было укрыто всё ниже подбородка, угадывались весьма неприятные анатомические изменения. На соседнем столе грязным ворохом была свалена окровавленная одежда. Ещё один стол был занят другим, уже полностью накрытым телом. Рядом с трупом самоубийцы вытирал только что вымытые руки Павел Евгеньевич Кушнир, полицейский доктор, мужчина лет пятидесяти в круглых очках и чеховской бородке.

– Сами видите, господа, шансов выжить у… гм… пациента не было совсем. Грудная клетка раздавлена, ноги практически отделены от тела. Вскрытие покажет более точно, но думаю, что смерть наступила даже не от полученных травм, а от болевого шока. Хотя понятно, что повреждения носят летальный характер, да-с. Предварительно могу сказать следующее: мужчине не более тридцати лет, внешних признаков каких-либо кожных заболеваний нет, насекомых ни в волосах, ни в бороде не обнаружено, телосложение нормальное, ногти и на руках, и на ногах чистые, недавно пострижены. Судя по одежде, человек из приличного общества, но о достатке судить трудно, костюм сильно пострадал, и не вполне понятно, в каком состоянии он был до происшествия. Сейчас проведу вскрытие, посмотрим на состояние внутренних органов, на содержимое желудка. Вечером смогу предоставить более полный отчёт, да-с.

– Спасибо, Павел Евгеньевич. Вы ведь не возражаете, если мы пока здесь побудем, повозимся с его вещами?

– Вы здесь начальник, Владимир Гаврилович.

Филиппов сам аккуратно разделил груду одежды на отдельные предметы, внимательно осмотрел метки на белье, показал Свиридову, тот сделал пометку в маленькой тёмно-зелёной книжечке. Затем приподнял за шнурки штиблеты, пристально изучил подошву и, ничего не сказав, перешёл к брюкам. Те были разорваны чуть выше колен почти пополам и сильно испачканы в том же районе кровью. Затем он подошёл к покойнику, приподнял нижнюю часть простыни, покачал головой и вернулся к столу с одеждой. В пиджаке неизвестного предмет гардероба и вовсе угадывался с трудом, тем не менее сыщик разложил его на столе, постаравшись максимально придать ему заложенную портным форму. Прощупал карманы, скорее для порядка, нежели в надежде отыскать там что-то, упущенное при обыске, распахнул полы и удивлённо присвистнул.

– Александр Павлович, взгляните-ка. Похоже, ларец-то с секретом!

На внутренней стороне пиджака в образовавшуюся от колес трамвая прореху выглядывала испачканная кровью бумага.

– Доктор, будьте любезны, одолжите мне скальпель ненадолго. Ага, вот так вот его, осторожненько…

Он поддел острым инструментом проходящий поперек спины внутренний шов, вскрыл подкладку и извлек тонкую стопку изорванных и залитых кровью бумаг, исписанных мелким почерком.

– Ну что ж, господин Свиридов, мою руки, и идёмте в мой кабинет. Приобщим к загадочному списку сей манускрипт, а заодно пообщаемся с нашим очевидцем. Он, поди, истомился пьяные песни-то в арестантской слушать.

***

Отдав вполголоса какие-то распоряжения врачу, Филиппов догнал на лестнице Свиридова. Оказавшись в кабинете, оба товарища закурили и с азартом почуявших зверя гончих приступили к изучению изъятых вещей: коричневого потёртого кожаного бумажника, небольшого пистолета и сложенного вчетверо листка желтоватой бумаги. Стопку из пиджака пока отложили – почерк с наскока не поддался.

Пистолет оказался самым заурядным «браунингом» 1906 года, с наполовину пустой обоймой, и, судя по состоянию ствола, стреляли из него в последний раз не так давно. В бумажнике помимо нескольких банкнот была фотографическая карточка молодой девушки, довольно милой, в тёмном платье и с надписью на обороте: «Камень, лежащий на дороге, может иметь самые лучшие намерения, но всё-таки его надо убрать… Ваша N.»

– Странное послание на память… – пробормотал Филиппов.

– Это из «Овода», Владимир Гаврилович. Возможно, дама не свободна, и камень – это супруг, для которого и предназначалось содержимое обоймы этой мортиры. Так что вы, видимо, ошиблись насчёт мотивов покойного – всему виной эта la femme fatale.

– Посмотрим, посмотрим… Войдите! – ответил он на робкий стук в дверь. – Проходите, Старостин, мы тут как раз ваши находки изучаем.

Порог перешагнул средних лет человек в белой летней форме городового и почтительно замер посреди комнаты, напротив стола. Александр Павлович с папиросой отошёл к окну, показывая, что он здесь только зритель, а заодно и занимая место, дающее возможность наблюдать за обоими собеседниками разом.

– Ну что ж, голубчик, не тушуйтесь и самым подробным образом расскажите-ка нам с Александром Павловичем, как всё это вам представилось там, на Невском.

Старостин смущенно прокашлялся в кулак, вытянул руки по швам и забасил:

– Вашбродь, час, должно быть, от полудня прошёл, не более того, как прибегает ко мне мальчонка – он у Елисеевых на посылках, давно его знаю. Кричит прям как блажной «убився, убився» и слёзы кулаком по роже, звиняйте, по лицу размазывает. Ну я его, знамо дело, за шкирку слегка потряс, не сильно, но в чувство возвернул. Кто, грю, где «увибся», ты толком доложи. Ну он и обсказал, что какой-то господин, малахольный с виду, аккурат супротив входу в гастроном под транвай угодил. Я, знамо дело, его за руку и скорым шагом туда. Там народу уж уйма, барышни рыдают, а которые и без чувств лежат, кавалеры их платками обмахивают, а на путях – страх господен – человек распластанный лежит, знамо дело, мёртвый уже. Ну я первым образом в свисток дунул, мальца в часть направил с запиской – да ему не в новь, вашбродь, проверенный малой, иначе б я не доверил – тут и сосед подбежал, городовой Миронов. Пока он зевак отводил и заграждение делал, я, знамо дело, карманы проверил, вон всё на столе у вас. В кошелёк даже не заглядывал, нам чужого добра не надо. А потом уж и труповозка приехала, тут и я, знамо дело, в ограждение ушёл. Вот и весь сказ, вашбродь.

– А что ж, очевидцев-то вы опросили?

– А то как же. Да только никто особливо ничего не видал: прохожих в такую жару почитай не было, а кто в вагоне был, те только и углядели, как кто-то шарахнулся поперёк путя. Но рядом не было никого, сам он сиганул-то, это и вожатый, и те, кто спереди ехал, показали. Я их адреса и фамилии записал, всё как полагается, знамо дело.

– Молодец. А скажите-ка мне, Старостин, крови-то, – подался вперёд Филиппов, – крови много было?

– Знамо дело, а как же, чай живого человека колесами железными раздавило, крови довольно. Прямо скажем, лужа натекла.

– А не заметили ли вы, он весь в луже лежал? От головы до ног?

– Да ну как, вашбродь? Он же аккурат поперёк рельсов распластался, вот кровь-то вниз по ним да промеж их и стекала, должно, до самого моста. А голова и ноги снаружи оказались, туда почитай ничего не попало, даже лицо почти чистое было.

– А обувь его на ногах осталась? Не соскочили штиблеты?

– Никак нет, вашбродь, чинно в башмаках лежал.

– Спасибо, голубчик, ступайте.

Когда городовой, козырнув, вышел, он обернулся к Свиридову.

– Что скажете, Александр Павлович? Не странно ли?

– Обувь? – выдохнул тот с папиросным дымом.

– Именно, голубчик. Вы ведь тоже заметили? На подошвах у нашего самоубийцы и на левом носке ботинка тёмные пятна, очень уж кровь напоминающие. И кровь эта вряд ли его. Я готов допустить, что брызги могли попасть ему на носок, но на подошвы?.. Он должен был лежать в луже крови с ногами, ну или ботинки должны были в ней находиться. А Старостин утверждает, что покойный обуви не терял, да и лужи возле его ног тоже не было. Да я ещё при осмотре обратил внимание: ни брюки, ни ноги ниже колен не запачканы. Вот увидите, вечером в отчете господина доктора мы с вами прочтём о том, что наш незнакомец незадолго до своей кончины потоптался в месте, которое должно будет заинтересовать сыскную полицию.

В дверь снова постучали. На этот раз в кабинет вошёл тот самый капитан Ермолин, а за ним молодой худощавый юноша лет двадцати в студенческом сюртуке.

– Владимир Гаврилович, – доложил капитан, – вот, Владимира Владимировича доставили, как Вы просили.

– Спасибо, господин капитан. Ступайте, но, если придётся отлучиться, предупредите меня, в вас ещё может возникнуть нужда. Здравствуй, Володя, садись.

Молодой человек коротко кивнул Свиридову и сел напротив отца. Беглого взгляда на двух Владимиров Филипповых было довольно, чтоб понять, что перед вами отец и сын, единственно старший в силу возраста и степенного положения был более грузен, усат, а в чёрной шевелюре уверенно поселилась седина.

Надо отметить, что в последнее время между отцом и сыном наметилась некая холодность, инициированная в первую очередь последним. Филиппов-старший списывал это на изменение окружения сына – тот начал учёбу в Университете, и, само собой, новая бытность частично вытеснила семейные отношения. Владимира Гавриловича, конечно, несколько печалило такое положение дел, но он мудро – как ему казалось – решил не выяснять отношений и обождать, пока новые впечатления утратят свою свежесть. Тем более, что в Университете Владимира-младшего хвалили (грешен отец, не сдержался, заехал в альма-матер, переговорил с некоторыми старыми знакомцами), и поводов для серьезного беспокойства вроде бы не наблюдалось. В общем, действовал Филиппов по всегдашней мужской привычке – мол, само собой всё образуется. Потому и сейчас, глядя в настороженно-колючие, готовые к дерзости глаза сына, невольно медлил.

– Владимир… Нам с Александром Павловичем нужна твоя помощь… Видишь ли… Нам кажется, что с одним из твоих знакомых произошло несчастье…

Молодой человек продолжал настороженно смотреть на отца, лишь, казалось, плечи чуть поникли, и поза стала немного свободнее.

– Я хочу попросить тебя о не очень приятном одолжении. Нам важно выяснить личность трагически погибшего сегодня утром человека, и мне кажется, что ты можешь нам помочь…

– Я? Почему я?

– Среди его вещей был найден листок с именами. В том числе и с твоим.

***

Между тем, ближе к вечеру в полицейской части стало гораздо многолюднее, поэтому в покойницкую приходилось уже чуть ли не плечами прокладывать себе дорогу. В коридорах сидели заявители, сновали курьерские, деловито передвигались приставы. На первом этаже, почти на самой лестнице в подвал, делегация чуть было не столкнулась с караульным, сопровождавшим молодого человека в приличной одежде, но слегка помятого вида, как если б он спал не раздеваясь, и с сильным запахом вчерашнего веселья. Филиппов-младший задержал взгляд на конвоируемом, но тот молча прошествовал мимо, не поднимая глаз.

Картина, представшая перед ними в морге, мало чем отличалась от послеобеденной: доктор так же мыл руки, видимо, закончив свою работу, и только самоубийца был накрыт простынёй полностью, с головой.

– Володя… Я ещё раз извиняюсь за то, что вынуждаю тебя участвовать в этой неприятной процедуре, но ты можешь существенно облегчить нам труд. – Владимир Гаврилович откинул с лица покойного покрывало.

– Это он его, да? – взгляд юноши застыл на бледном, почти белом лице.

– Кто?

– Мазуров. Мы встретили его на лестнице.

***

Рассказ про Мазурова занял у Владимира всего несколько минут, но имел весьма значительные последствия.

– Они с Сергеем очень дружны были. Ну, так говорили. Этот человек на столе – Сергей Зимин. Он несколько лет назад окончил Университет и остался преподавать. А Мазуров был его студентом. По слухам, они состояли в каком-то политическом кружке. Я не знаю подробностей.

– Владимир Владимирович, почему вы решили, что этот Мазуров убил Зимина? Они враждовали? – Свиридов внимательно смотрел на юношу, но тот по-прежнему не отрывал взгляда от лица лежащего на столе человека.

– Не совсем. Они дружили, я же говорил. Мы не были коротко знакомы, но часто виделись в Университете, пересекались на учебных судах. И между тем, я пару раз становился свидетелем их ссор. И мне кажется, что ссорились они из-за женщины.

– Любовный треугольник?

– Не то что вы думаете. У Мазурова есть сестра. Я видел их несколько раз вместе, он нас представил друг другу, но я не уверен, что правильно запомнил имя. По-моему, Надежда… И несколько дней назад я стал невольным свидетелем их ссоры. Они ругались в коридоре. Мазуров требовал, чтобы Зимин отстал от его сестры, что она слишком молода и не осознает всей серьёзности… чего-то, какого-то дела. А Сергей что-то говорил про единство помыслов и родственность душ. Я думаю, речь шла как раз о какой-то политической… активности. Мазуров схватил Сергея за пиджак и крикнул, что он не позволит вовлечь в дело сестру, и пусть Зимин не надеется, он готов помешать ему любыми средствами. Я не стал слушать дальше, вернулся в аудиторию. Ведь они могли решить, что я шпионю за ними.

Филиппов качнулся на носках, в задумчивости подошёл к соседнему столу и, откинув простыню со второго тела – доставленной ночью убитой – подозвал сперва Свиридова. Тот взглянул в лицо, и брови его в удивлении поползли вверх.

– Володя… Эта не та самая девушка?

Всё, произошедшее после этого вопроса, можно описать одним словом – медленно. Медленно повернулась голова Владимира, медленно кивнула сверху вниз и медленно сам юноша опустился на пол. Сознания он не потерял, но взгляд его стал абсолютно пустым.

***