Читать книгу Одиннадцатый - Александр Михайлович Пензенский - Страница 5

КИЕВ. Киевская губернская земская управа изъяла из народных библиотек «Кобзаря» Шевченко. 

Конфискован номер «Киевских Откликов» от 2 августа за напечатание неизданной статьи Герцена. 

Газета «Внутреннiя извѣстiя», август 1911 года.

***

Дмитрий Григорьевич Богров чувствовал себя древнерусским былинным витязем. Он был на распутье. Правда, без коня – мог смело идти направо; и без жены – то есть дорога налево тоже ничем особенным не грозила. Но уже ни к левым, ни тем более к правым душа его не лежала. Оставалось двигаться по прямой, но этот путь всерьёз сулил потерю молодой головы.

А ведь только-только всё начало налаживаться: блистательный Петербург, казавшийся волшебной сказкой и после беспокойного Мюнхена, и тем более после патриархального родного Киева; перспективная служба, не очень обременительная, но сулящая надёжное будущее; оставшиеся в прошлом и господа анархисты, и те, кто их ловит.

Но столицу пришлось спешно покинуть из-за вновь возникшего интереса Охранного отделения (несомненно тут не обошлось без вмешательства бывших «коллег» Богрова из киевской политической полиции), и несколько месяцев молодой человек был вынужден «поправлять здоровье» в приятной, но очень уж тихой зимней Ницце. Петербург был теперь закрыт для Дмитрия Григорьевича, а на Ниццу в вот-вот готовящемся начаться сезоне катастрофически не хватало средств. Вследствие чего весной 1911 года помощник присяжного поверенного Д. Г. Богров вернулся в отеческий дом на Бибиковском⁵ бульваре в Киеве, решив, что давний знакомый, киевский жандармский подполковник Кулябко, предпочтительнее абсолютно неизвестного петербургского полковника фон Коттена – с Николаем Николаевичем оставался шанс всё-таки полюбовно договориться.

Тут стоит немного объясниться, осветив некоторые факты из жизни господина Богрова. Дмитрий Григорьевич, а в ту пору просто Митя, родился в весьма обеспеченной семье киевского присяжного поверенного в 1887 году. Помимо успешной адвокатской практики отец Митеньки являлся к тому же домовладельцем, а дед и вовсе добился довольно заметных успехов на писательском поприще. Потому детство и отрочество Дмитрия было вполне безоблачным, а будущность его представлялась весьма прозрачной и легко прогнозируемой. Окончив Первую – лучшую в Киеве – гимназию, в 1905 году он легко поступил на юридический факультет Киевского университета, а когда в сентябре университет закрыли, папенька направил будущего юриста на учёбу в Мюнхен.

Надо ли разъяснять, что в то неспокойное время в баварских бройхаусах собиралось огромное количество российских подданных, не отличавшихся любовью к отеческому престолу? Воздух свободы и витавший в нём бунтарский дух закружили молодую студенческую голову, втянули в бурлящий котёл революционного варева с невероятным количеством ингредиентов. От одного многообразия партийных названий захватывало дыхание: анархисты, социалисты-революционеры, социал-демократы, кадеты, октябристы, монархисты, какие-то совершенно не произносимые вывески, скрывавшие под собой этнические организации, стремящиеся то ли к государственности, то ли к пошлому разбою.

Вернувшись через год в Киев глубоко влюблённым в революционные идеи, девятнадцатилетний Дмитрий нашёл родной город в таком же кипящем состоянии и, недолго сомневаясь, примкнул к группе анархистов-коммунистов.

Однако глубокая влюблённость в глубокую же любовь так и не переросла. Товарищи по группе на партийных собраниях больше обсуждали не идеалы французской революции, а планы экспроприаций. И ладно бы изъятые средства направлялись на искоренение социального неравенства. Увы – господа анархисты ограничивались выравниванием собственного материального положения и пополнением арсеналов для будущих эксов⁶. Революция показала молодому Богрову свою малоприятную сторону, оставив романтизм хождения в народ и покушений на царёвых слуг другим, более дисциплинированным партиям. Вместо оваций Веры Засулич⁷ явственно стал слышен приближающийся звон кандальных цепей, а вместо громких политических процессов – будничность уголовных статей.

Душевные метания на какое-то время даже привели юного искателя под крыло киевской полиции – той её части, что отвечала за внутреннюю безопасность Империи и презрительно именовалась у передовой молодёжи «охранкой» – сделав его на какое-то время «господином Аленским». Подполковник Кулябко, начальник киевского Охранного отделения, был с молодым человеком очень ласков, сочувственно кивал на его речи, принимал его даже дома, подолгу проникновенно говорил о России, о долге перед отечеством, но – на полицейском поприще разочарование постигло новоиспеченного сексота ещё быстрее, нежели на анархическом. Очень скоро стало ясно, что все елейные речи обходительного Николая Николаевича имеют под собой весьма конкретную цель, в основе своей мало отличающуюся от побуждений бывших соратников – подполковника пуще безопасности династии и спокойствия обывателей волновали благодарности, награды и продвижение по службе, несущее за собой и улучшение его благосостояния. Потому и последовало письмо с прошением о прекращении всяких сношений с полицией и фактическое бегство в Санкт-Петербург. Ну а дальнейшие приключения уже описывались выше.

Надо сказать, что после очередного возвращения в родной город Дмитрий Григорьевич виделся с Кулябко лишь единожды. На второй день по приезду горничная принесла записку, в которой знакомым почерком было указано лишь место и время, без подписи, без карточки – привет из прежней жизни. Но встреча прошла спокойно, как будто два старых приятеля решили выпить кофе после долгой разлуки. Николай Николаевич получил от Богрова заверения в том, что с анархией покончено, равно как и с секретной службой, и, казалось, был этим не так чтоб расстроен. Надо полагать, недостатка в менее щепетильных информантах он не испытывал, а встретился с бывшим сотрудником лишь для проформы, чтобы поставить галочку напротив выполненного рутинного дела.

С той встречи минуло чуть менее полугода, ничем особо не омраченных. Пару раз его навещали старые знакомые из анархического прошлого, но поняв (и хотелось бы верить, что и приняв), что к былому возврата нет и не будет, визиты эти прекратились. Правда, прогуливаясь вечерами по весенним тихим киевским улочкам, Дмитрий Григорьевич иногда ощущал между лопаток неприятный холодок чужого недружелюбного взгляда, а пару раз ему даже казалось, что, обернувшись, он видел какое-то резкое движение по направлению к подворотням, но так как встречи с ним никто не искал, Богров списал все свои страхи и подозрения на расшатанные нервы и заставил себя не искать серую кошку там, где её нет. Жизнь потекла мирным, покойным и, чего уж лукавить, скучным чередом.

Пока в середине августа горничная не принесла новую неподписанную записку.

***

– Дмитрий Григорьевич, вы любите Россию? – вопрос задан был как бы между прочим, и автор его, жандармский подполковник Николай Николаевич Кулябко, даже не поднял при этом на собеседника глаз, сосредоточившись на томившемся в серебряной кастрюльке куске двухрублёвой стерляди, обложенной раковыми шейками.

Богров напрягся ещё больше. Сама назначенная встреча хоть и выглядела неофициальной из-за выбранного места, но понятно было изначально, что позвали его не для того, чтоб справиться о присяжных делах. А разговор о любви к родине грозил перерасти в просьбы, от которых будет трудно потом отказываться.

– Николай Николаевич, к чему эти прелюдии? Вы же знаете, что наши встречи мне в тягость, так давайте сразу перейдём к делу.

– Вы и впрямь не желаете угоститься, в счёт Охранного отделения? Поверьте, кухня в «Шато-де-Флёр»⁸ великолепна, этакий кулинарный симбиоз парижской воздушности и исконно русской основательности. Ну – как знаете. Я же манкировать обедом не привык.

В разговоре возникла пауза, заполняемая лишь журчанием фонтана да позвякиванием приборов о фарфор. Богров твёрдо решил по возможности отмалчиваться и не намеревался помогать подполковнику, но того, казалось, молчание совсем не тяготило. Он был поглощён обедом и лишь изредка бросал на «собеседника» лукавые взгляды. Покончив со стерлядью, он промокнул губы, откинулся на стуле и нарушил-таки тишину.

– Дмитрий Григорьевич, мы с вами довольно давно знакомы. При этом не могу сказать, что я вас очень глубоко изучил. Я видел ваши терзания, но увы, не имею понятия, чем на самом деле они закончились. Вы уверяли меня, что революционный романтизм вам более не мил, и мои сведения это подтверждают. Но тем не менее перед разговором важным мне необходимо убедиться в том, что мы с вами если не убежденные единомышленники, то хотя бы не противники. Скажите, что вы думаете о председателе нашего кабинета министров?

– Что за экзамен, господин подполковник? Какого ответа вы от меня ждёте?

– По возможности честного, и можете говорить без опаски, не про государя же я вас спрашиваю.

– Извольте. Вот только откроете ли вы что-то новое для себя? Статс-секретарь Столыпин – самый ненавистный в революционной среде человек. Даже помазанник не раздражает так сильно, как премьер. И дело тут даже не в том, что он задушил революцию – этого от него как раз ожидали, и даже его методы удивили лишь особо впечатлительных. Хуже то, что он делает сейчас. Отдавая землю крестьянам, он вырывает её из-под ног революционных агитаторов. И видя, как сильно не любят его мои бывшие соратники, я понимаю, что дела его на пользу России. Вот только есть ощущение, что раздражает он не только противников власти, но и тех, кто обретается под сенью трона.

– Вот! Как верно вы уловили суть! Я всегда знал, что вы – человек, умеющий видеть то, что скрыто от большинства глаз.

Лесть была грубой, Богров поморщился, но Кулябко увлеченно продолжил – несмотря на занимаемую должность, проницательностью он не отличался.

– У Петра Аркадьевича много злопыхателей и мало сторонников. Люди прогрессивные в основной массе своей заражены бациллой нигилизма и видят в нём апостола реакции. Они боятся, что он убережёт Россию от революции, им пожар нужен мировой. Консерваторы же откровенно трусят за свои пахоты и покосы, пусть хоть с них и прибытка алтын да полушка на тысячу десятин. Утрирую, конечно, но суть вам ясна. А те, кто должен был бы горой стоять за премьера – тёмная бородатая масса, не способная понять своей выгоды.

– Вы предлагаете мне пойти в народ? Просвещать крестьянство? Увольте, сия стезя уже опробована.

– Избави вас бог, Дмитрий Григорьевич. Да и к господам бомбистам я вас тоже заново сватать не собираюсь, очень рад, что вы одумались, и смею надеяться, что и я сумел этому поспособствовать.

– Так чего вы от меня хотите? Я, признаться, устал угадывать.

– Помощи. Я сейчас стану говорить крамольные вещи, потому и сидим мы с вами в душном кабинете с затворенными окнами, а не любуемся с террасы за моционом милых киевлянок.

Тем не менее, несмотря на уверения в конфиденциальности, подполковник понизил голос так, что Богров невольно подался вперёд.

– Как я уже сказал, Петру Аркадьевичу катастрофически не хватает сторонников. Но они у него есть. Несмотря на то, что государь к нему охладел, есть при Дворе люди, готовые поддержать Столыпина, и нам с вами долг велит оказать им всякое содействие.

– Вы извините мне мою прямоту, Николай Николаевич, но по Сеньке ли шапка? Где Столыпин и где я, да и даже вы?

– А вот тут, дорогой мой, позвольте с вами не согласиться. Даже маленький человек способен изменить ход истории, и в предстоящем деле нам с вами отведена первейшая роль, хоть в учебниках о нас и не напишут. Ну, если всё пойдёт по задуманному, то не напишут… Вы уж меня извините, – он бросил взгляд на заигравшие гимн напольные часы. – Детали мы с вами обсудим в другой раз, мне важно было понять, можно ли вовсе вести с вами такие разговоры.

– И как, поняли? – хмыкнул Дмитрий.

– У меня не сложилось однозначного мнения. Мне требуется подумать. И от результатов этого обдумывания зависит, состоится ли наше повторное rendez-vous. А пока вынужден попрощаться – у меня здесь через десять минут другая важная встреча.

Богров молча встал, после секундной паузы всё-таки пожал протянутую руку и вышел. Немного постояв на пороге кафе-шантана, он быстро пересёк аллею и прислонился к старому дубу, почти слившись со стволом дерева. Взгляд же он не отрывал от входа в только что оставленный им ресторан. «Посмотрим, что за важную персону вы ожидаете, господин жандарм».

Но минуло десять, затем двадцать минут, истекло полчаса, а в ресторан зашли лишь две молодые барышни, явно неподходящие на роль конфидентов. Выходило, что подполковник либо солгал, либо его собеседник уже находился внутри. Оставалось лишь ждать, не выйдут ли они вместе.

Дмитрий Григорьевич ошибся на самую малость – человек, с которым встречался подполковник Кулябко, не просто находился внутри, он практически был свидетелем его беседы с Богровым. Как только за молодым человеком закрылась дверь кабинета и был повернут ключ в замке, отворились дверцы шкафа и в кабинет вошёл высокий господин с явно офицерской выправкой, аккуратно зачёсанными наверх короткими рыжеватыми волосами и красивыми, ухоженными усами – тот самый таинственный собеседник полковника фон Коттена из Михайловского сада. За спиной его было видно, что шкаф двусторонний и соединяет два кабинета, притворяясь предметом мебели в обоих помещениях.

– Коля, я восхищён твоим мастерством вербовки!

Кулябко картинно поклонился.

– Я иронизирую, болван! Почему ты сразу с порога весь план ему не выложил? Ну или опубликовал бы в газете и дал ему почитать, идиот! Положение у нас, конечно, сложное, но не настолько же, чтоб вовсе забыть об осторожности!

– Господин п-полковник! Вы, конечно, выше п-по званию и по занимаемой должности, но я бы всё-таки п-попросил! – вспыхнул Кулябко.

– Ну-ну, не горячись, вон аж заикаться начал, на дуэль ещё меня вызови. Я готов, но только по-родственному, на вениках можно, – примиряюще усмехнулся неизвестный.

– Просто твой тон, Александр… Иванович. Ты злоупотребляешь нашим родственным положением!

– А ты злоупотребляешь моим служебным, и как по мне, так ты от этого в гораздо большей выгоде, – улыбаясь одними губами парировал поименованный Александром Ивановичем. – Ну ладно тебе, садись, давай кофе попросим и поговорим, – примирительно добавил он, глядя на поникший силуэт бравого жандармского подполковника.

После того как принесли чашки, он сделал глубокий глоток и заговорил уже в совершенно другом, более деловитом ключе:

– Положение тебе известно. Увы, но мы остались без исполнителя. И это крайне плохо, учитывая, сколько времени мы убили на подготовку. Конечно, мы сами хороши – надо было в любом случае готовить дублёра, но что уж руками разводить, нужно срочно искать замену, у нас на всё чуть более двух недель. Теперь о Богрове. Этот твой протеже – личность сомнительная, и ты сам это понимаешь. Он не просто не из идейных, он из разуверившихся. И обратить его в нашу веру за несколько дней мы не сможем. Но раз нет другого кандидата, нужен иной рычаг на этого. Он же работал на тебя? Чем его можно зацепить? Выдал товарищей, раскрыл оружейный склад, растратил партийную кассу?

– Увы, Саша. Он даже от жалования отказался. И выдать никого не успел – сбежал в Петербург.

– Значит, нужно сделать так, чтоб выдал. У тебя же есть специалисты по чужим почеркам? Он ведь писал тебе согласие на сотрудничество? Вот и сделай так, чтобы несколько прошлых громких твоих арестов было совершено по его показаниям. Вкупе с тем, что наказывать его, по сути, будет не за что даже в случае, если он не сумеет скрыться – а это уж совсем маловероятно – это должно будет стать неоспоримой аргументацией для него.

– Ты предлагаешь фальсифицировать его д-донесения? Т-ты в своём уме? – снова принялся спотыкаться в словах Кулябко.

– Вот только не надо изображать из себя херувима! Я прекрасно осведомлён о твоих возможностях и способностях. И донесения, и расписки в получении денег не забудь. Тем более, что эти бумаги будут созданы с единственной целью – быть показанными ему дабы помочь преодолеть сомнения. Да и ему так и пообещай – в случае успешного исхода всего дела эти документы станут замечательным дополнением к его финансовому вознаграждению. Итак, решено: назначь ему встречу завтра у себя дома. И прямо отсюда отправляйся готовить «аргументы».

***

Когда на крыльце «Шато-де-Флёр» появился Кулябко с незнакомым Богрову высоким усатым господином в партикулярном платье, Дмитрий резко отступил в тень дерева. Подполковник и его спутник коротко попрощались – причём Богрову показалось, что Кулябко как будто бы даже поклонился, значит, неизвестный был выше рангом – и разошлись в разные стороны. Так как маршрут Николая Николаевича был легко предсказуем и малоинтересен, Богров, выждав некоторое время, направился за важным незнакомцем, взяв за дистанцию шагов пятьдесят-семьдесят.

Преследуемый неспешной походкой двинулся к выходу из сада, пересёк Царскую площадь⁹ и направился вверх по чётной стороне Крещатика. О слежке он не задумывался – очевидно, несмотря на знакомство с жандармским начальником, к Охранному отделению отношения не имел – там любой филёр обязательно бы проверил наличие наблюдения.

Дойдя до здания почты, он скрылся внутри. Выйдя минут через десять, он также беспечно и не торопясь проследовал в обратном направлении. Проводив его до дверей «Европейской», Богров остановился в нерешительности. В любое другое время он бы не преминул войти внутрь и за малую мзду наверняка бы узнал об интересующем его господине много полезного – гостиничные служащие очень незаметны, но при этом весьма наблюдательны. Но сегодня у входа в отель вместо обычного ливрейного швейцара стоял жандарм с самым серьёзным видом и при шашке, и вошедшему он отдал честь, несмотря на его цивильный костюм. Так что приставать к нему с расспросами решительно не хотелось.

Оставалось лишь отправиться домой и ждать очередного приглашения.

Молодой человек не заметил, что из окна второго этажа гостиницы из-за портьеры за его терзаниями наблюдал тот, кто являлся их причиной. Дмитрий Григорьевич, увы, переоценил свои ищейские способности и явно недооценил искушенность своего оппонента.

У Александра Ивановича Спиридовича опыт обнаружения слежки был весьма богатый, особенно в Киеве, да и отношение к Охранному отделению он имел самое непосредственное – до 1905 года он возглавлял Киевское подразделение «охранки», то есть являлся в некотором роде предтечей Николая Николаевича Кулябко. Поэтому знакомый силуэт Богрова он заметил ещё в парке, подтвердил свою догадку в первой же витрине, а теперь с лёгкой полуулыбкой наблюдал за ним из окна. Его очень интересовал этот молодой человек, ибо от него зависел исход дела весьма опасного, но сулящего невообразимую выгоду.

А выгоду Александр Иванович не просто любил, но и старательно извлекал из всяких, даже неприятных, жизненных обстоятельств. Знакомые в глаза называли его баловнем судьбы, зачастую не предполагая, какими сложнейшими комбинациями порой заслуживалась благосклонность этой капризной барышни. Когда молодой поручик Спиридович неожиданно из армии попросил перевода в жандармский корпус, многие крутили у виска, а некоторые даже открыто перестали подавать руку. Но когда Александр Иванович сначала попал в личные помощники к звезде московского политического сыска Зубатову¹⁰, а после, всего спустя три года сначала возглавил охранное отделение в Симферополе, а затем стал главою Киевского, в тридцать лет надев погоны подполковника, шептунов поубавилось, а вчерашние порицатели пополнили ряды завистников. И даже провал собственного протеже и тайного агента-провокатора в Киеве, наградившего Спиридовича пулевым ранением лёгкого, обернулся для него очередной наградой и карьерным взлётом – с поста начальника Киевского охранного отделения он переместился не просто в столицу, а во Дворец, возглавив охрану Императорской семьи. Теперь уже шептались о том, что будто бы Спиридович лично спланировал покушение на самого себя ради мученического ореола и возможности любоваться своим отражением в зеркальном паркете Зимнего дворца.

А всё благодаря матушке, даме хоть высокородной, но обладающей поистине купеческим складом ума.

– Сашенька, – говорила она, – поверь мне, благородства происхождения уже достаточно, чтобы умный человек слыл среди знакомых благородным и честным, но ум ему дан именно за тем, чтоб не связывать себя узами условностей и дворянских фанаберий. В жизни важно не просто не упускать свой шанс – нужно этот шанс готовить, бережно взращивать и подманивать, а уж когда засияют поблизости золотые перья жар-птицы, хватать её нужно за хвост обеими руками, не боясь обжечься.

И вот теперь не просто сверкнуло на горизонте драгоценное оперение – сама царственная птаха вышагивала перед ним, виляя откормленным задом, распуская хвост и приветливо кивая масляной головой. И пощипать этого гуся Александр Иванович был намерен от души.

Он плотнее задёрнул шторы, запер дверь на оба оборота, открыл гостиничный сейф и бросил на стол жёлтую кожаную папку. Пододвинув тяжёлый стул, углубился в чтение. Шелестела бумага, тикали стенные часы, изредка чиркали спички и скрипел грифель карандаша.

Когда часы пробили семь, Спиридович потянулся, подмигнул обнажённой наяде на картине, сложил обратно в папку разложенные на столе листы, щелкнул никелированным замочком и убрал документы в сейф. Подошёл к окну и впустил в прокуренную комнату вечерний киевский воздух, пахнувший прожаренной солнцем листвой и днепровскими волнами. Потянулся, раскинув руки, сладко зевнул, прикрыв усатую пасть рукой, подышал на бриллиант в перстне, потёр о пиджак, полюбовался на игру света в камне и, довольный, направился в соседнюю комнату.

Спустя полчаса он в мундире вышел из гостиницы, сел в открытый мотор и отбыл. Его ждали в доме киевского генерал-губернатора к ужину, на котором предстояло окончательно обсудить последние детали предстоящего высочайшего визита.

***