Читать книгу Уссурийская метелица. Исторический роман - Александр Миронов - Страница 22

Многое в жизни для молодых людей является открытием: непонятное становится понятным, запретное – доступным, скрытое – увиденным. Порой простые вещи вдруг постигаешь с таким изумлением, словно они из другого мира, откуда-то из-за границы.

После возвращения Ермошина, на заставе начались представления. На пограничников напал зуд. И зуд не кожный, не лишайный, и не на открытых местах, где можно было бы без стеснения почесать, а при остром желании – поцарапать, а там зудилось, куда не всякий раз сунешь руку, и только через карманы. А руки в карманах – нарушение устава. И первым же нарушителем его стал сам Славик.

Но вскоре неуставное поведение перешло к его соседу по второму ярусу. Чуть позже – на двух годков (солдат второго года службы), спавших под ними на первом ярусе. Потом на «стариков». Так эпидемия неуставного хождения по заставе распространилась на добрую треть личного состава. Ходьба по казарме и служебным помещениям, держа руки в карманах галифе, стала если не модной, то примером, достойный подражания. И ему подражали, и с каждым днём всё больше и больше пограничников. Встречаясь друг с другом, общаясь, каждый из воинов мог продемонстрировать свою страстную приверженность к карманному этикету.

Слава Ермошин был шокирован, обнаружив на себе гнусную живность – паховую вошь. Мальчик-паинька, безгрешная душа – и вдруг такое! Он напугался, застеснялся и замкнулся. Но не сдался.

Всякий, кто делал неожиданное открытие, всегда вставал перед вопросом: что с ним делать (с открытием)? Как с ним поступить? На что его направить? В данном случае – как с ним справиться? Но горе тем, кто в тех открытиях случайный человек, к тому же – дилетант. Ермошин был в этом вопросе полное тому соответствие. Поэтому все попытки, что Слава предпринял для избавления себя от злой и гнусной твари, ни к чему не привели. Да и попытки эти были древними, как мир, известными ещё с незапамятных времен – как ловля блох. За что, как в отместку, эти безмозглые твари, казалось, кусали ещё сильнее, издевались над своей жертвой со сладострастием вампиров.

Размножаясь, они не знали границ приличия и невидимыми путями, как бы резвясь и играя на просторах солдатского общежития, скакали по нему, вживались в человеческие тела, в молодые и упругие, в которых пульсирует кровь и, похоже, с молоком. Отчего жизнь на заставе становилась всё веселей и занимательней. Не-ет, на такую шутку способен только закадычный друг.

Самоотверженных ребят, наподобие Славы Ермошина, кто решился самостоятельно вступить в единоборство с этой живностью, на заставе был – каждый третий. Они так же, как и Слава, отважно старались вылавливать этих диверсантов в дебрях мелколесья, вычесывать, давить. Но не тут-то было. Не та гвардия! В одиночку не возьмешь. И ратаны стали объединяться.

…В два часа ночи с пограничного наряда вернулись Леша Щёдский и Серёжа Сарванов. В коридоре заставы они застали довольно необычную картину. В полумраке дежурный по заставе, ефрейтор Миролич, стоял с зажженной паяльной лампой в руках. Триполи находился перед ним, своим земляком, тоже молдаванином, с опущенными кальсонами до колен. Он был в сапогах, они и удерживали кальсоны.

Миролич, наклоняясь, легкими касаниями пламени осмаливал на его теле волос, кудрявые заросли от низа живота едва ли не до колен, и выжигал всё то, что в нём паслось. Особо ценное Михаил прикрывал руками. По коридору распространился чад бензина и запах палёного волоса. Процедура деликатная, требующая ювелирной точности.

Может быть, столь необычный процесс выведения насекомых так бы и продолжался в отработанном режиме, при ночной тишине и покое, но в дверях появился наряд. Технология опаливания шерсти на живом организме человека нарушилась. Миролич, обернувшись на дверь, дернул руками, в которых держал лампу. В ту же секунду раздался дикий вопль Тарзана, и Триполи, с проворством своего древнего предка, оказался на турнике, что был вмонтирован между стенами коридора.

Пограничный наряд, ребят не хлипких и не робких, словно подрубили или от неожиданного удара в солнечное сплетение (под дых), переломило пополам, и они по косякам двери сползли на пол.

На крик из спального помещения, названного моряками речной флотилии, служившими при заставе на «утюге» – кубриком, – выскочили взъерошенные со сна пограничники и отрепетировано метнулись к ружпарку, как при команде «к бою!» или «в ружье!» Но Миролич, встав на их пути и размахивая горящей лампой, кричал:

– Отставит! Всем отбой!

Пограничники, кто в трусах и в майках, кто в кальсонах, недоуменно сгрудились перед ним.

– Всем отбой! Не был команда «в ружо»! Нет нарушеня, нет и команда «к бою»!..

На него, на паяльную лампу в его руке, на голый волосатый зад, свисающий с турника, смотрели во все глаза.

Валера Богомазов спросил, кивнув на турник:

– А этот что там делает?

– Он выходной. Он может, где хочет нахадица.

Триполи спрыгнул с турника и стал натягивать кальсоны. Сердито глядя перед собой, негромко ворчал:

– Скатины, савсем зажралы… Волчары…

И только теперь до пограничников стал доходить весь смысл происходящего. Полумрак, мерцающий в нём огонь паяльной лампы, волосатый от колен до спины зад, и ворчание молдаванина на молдавском и на русском языках, похожее на нелепое оправдание. И страдающий от смеха у входной двери наряд – все это, как детонатор к взрывателю, вызвало раскат хохота. И если до этого кто-то не проснулся ещё от крика Триполи, то от рокочущих накатов, сотрясающих заставу, вскочил, как от взрыва.

Триполи был сильно уязвлен: и самолюбием, и пламенем. Ему одному из всех было не до смеха. Он ходил по заставе и ворчал:

– Ху-у, пакост бешана. Ху-у, худбин голодная…

Щёдский, сдавая дежурному автомат АКМ, подсумок с магазинами, штык-нож, услышав его ворчание, засмеялся.

– Что ты, Миша, вполне симпатичная публика. Ласкают до щекотки, покусывают до экстаза.

– Узнать бы, кто нам эту симпатишну публику суда запустил? – говорил Триполи, оттягивая спереди галифе с кальсонами и, пытаясь в недрах их разглядеть не то обожженное место, не то отдельных представителей выше названного сообщества.

Серёжа Сарванов сказал вполне определенно:

– Бактериологическая диверсия, – и кивнул в сторону границы. – Наши лепшие друзья запустили.

– Маленьких таких цзаофанчиков, – добавил Лёша.

– Ху-у, пакост! – воскликнул Михаил и с остервенением зачесал под мышками.

Ребята рассмеялись.

– Смехуёчка вам, – чуть ли не плача выговаривал он.

А невольный носитель «бактериологического оружия», вернувшись с ночного представления, лежал под одеялом, чесался и плакал. Он был, в общем-то, парень не робкого десятка, когда дело касалось себе подобных, но перед такой шпаной – сдался. Понял, что против неё нет у него приёма. И, отбросив застенчивость – собачья жизнь принудила! – был полон решимости, сдаваться. Сдаться на милость начальника заставы. Иначе эти диверсанты совсем заедят, а такой финал его добропорядочная натура принять не могла.

И какая только б… оскверняет бани? Слава теперь знал, что только там он мог подцепить эту гнусную вошку, и был не рад цивилизации – какая гадость! И если бы сам страдал, тут ползаставы стонет!