Читать книгу Улыбки уличных Джоконд. Психологический триллер - Александр Пензенский - Страница 11

***

– Левина! Зина!

Зина обернулась на оклик и удивлённо заморгала.

– Катя!

Из-под широкополой синей шляпы на Зину весело, но при этом, казалось, смущённо смотрели знакомые с гимназических времён ярко-зелёные глаза Кати Герус, самой бойкой девочки во всём их курсе.

– Тебя каким ветром к нам занесло? – Катя обвела бумажным веером Знаменскую площадь.

– Я с рынка. А ты в церкви была?

– Конечно, – прыснула Катерина, – Где ж ещё!

Она взяла Зину под локоть и направила вверх по проспекту.

– Ну рассказывай, где ты, чем занимаешься? Замужем? Или нет, подожди, давай где-нибудь сядем, слопаем по пирожному. Точно! Пойдём-ка к «Пассажу», там в «Квисисане» вполне себе прилично, и цены не дерут!

По поводу цен у Зины возражений не возникло, но вот репутация у нового ресторана была, мягко говоря, не очень.

Увидев смятение на лице подруги, Катя снова расхохоталась и потянула Зину за руку:

– Идём! Вертеп там начинается за пару часов до полуночи, а днём всё вполне себе комильфо! – и опять залилась ямскими колокольчиками.

Весело щебеча, они направились в сторону Фонтанки по затенённой стороне Невского. Улыбнулись суровому городовому на Аничковом мосту, отчего тот начал вдруг подкручивать и без того знатные усы – видно, прятал ответную неуставную улыбку, полюбовались собственным отражением в богатых витринах Елисеевского гастронома и, слегка разрумянившиеся от ходьбы в гору, наконец-то скрылись за стеклянными дверьми ресторана.

Ресторан «Квисисана» в «Пассаже»

Вернее, сам ресторан по дневному времени ещё не работал, из трёх занимаемых этажей открыта была только буфетная на первом. Девушки уселись в огороженную кабинку, заказали кофе, сливок и пирожных и принялись, как это водится у молоденьких и очень хорошеньких барышень, болтать обо всём на свете, поминутно меняя темы и время от времени звонко смеясь. Благо, что по раннему по ресторанным меркам часу посетителей не было, пенять на их громкое поведение было некому, и лишь у буфета сидел молодой человек довольно богемного вида с болезненно-бледным, почти белым, лицом. Он время от времени требовал новую рюмку перцовой настойки, осушал её одним глотком и сочно хрустел солёными рыжиками, стоящими прямо на буфетной стойке. С каждой порцией огненного напитка в лицо его возвращалась краска, а глаза всё больше блестели от просыпающейся в них жизни.

Вдоволь повспоминав свои гимназические будни, прежних подружек, учителей и отсмеявшись по всем курьёзам и проказам, перешли к обсуждению дел нынешних.

– Катя, ну что, ты где сейчас? Чем живёшь? Как мама?

Катя легонько стукнула подругу по руке веером:

– После про меня. Сперва ты хвались.

– Так у меня всё довольно просто: служу горничной в доме на Мойке у одного хорошего человека, офицера…

– Молодой красавец?

Зина покраснела, а Катя снова расхохоталась.

– Ай ты скромница! Женат?

– Нет, – тихо пробормотала Зина.

– Так чего ж ты теряешься? Раз на Мойке квартирует, стало быть, не бедствует. Смотри, упустишь – наплачешься потом. Близок будет локоток, да зубок короток. А женишь его на себе – и сама будешь горничных нанимать. Только таких хорошеньких не бери, – снова залилась смехом Катерина.

Бедная Зина уже и не рада была встрече. Катя как будто прочла её мысли, только вложенные в её уста, звучали они как-то нехорошо и даже пошло.

– Как звать-то хозяина?

– Кос… – начала было Зина, но тут же осеклась и поправилась: – Константин Павлович.

Катя серьёзно, прищурившись, посмотрела на подругу детства, и вдруг снова показала белые и ровные зубы, растянув губы в улыбке.

– Ах вот как… Значит, Костя… – протянула она, весело глядя на Зину, и довольно кивнула. – Вижу, учить-то тебя не надо. А ведь какой скромницей была.

– Перестань, пожалуйста, – уже со слезами в голосе попросила Зина, не решаясь поднять глаза, боясь, что проницательная Катя прочтёт в них ещё что-нибудь сокровенное. Но та и сама уже поняла, что перегнула палку, и погладила по мелко подрагивающей на скатерти руке.

– Прости. Просто хочется, чтоб у тебя всё лучше в жизни вышло, чем… Чем это бывает.

Зина промокнула глаза и благодарно улыбнулась:

– Теперь ты. Рассказывай. Про маму, про себя, всё-всё.

Катя достала из сумочки коробочку с пахитосками, вложила одну в белый костяной мундштук, дождалась от официанта огня, сделала глубокую затяжку и выдохнула белое ароматное облачко в сторону Зины. Та рассмеялась, разгоняя ладошкой дым, на несколько мгновений скрывший от неё лицо собеседницы. А когда пелена рассеялась, на неё смотрела уже не Катя Герус, двадцатилетняя красавица и хохотунья, а взрослая женщина с грустными и усталыми глазами. Зину так поразила эта мгновенная метаморфоза, что она, забывшись, так и замерла с поднятой рукой. Катя молча курила, время от времени смахивая отгоревший столбик табака в синюю фарфоровую пепельницу, щурилась и глядела на Зину, будто решая, стоит ли продолжать беседу. Наконец, докурив, она нерешительно постучала уже пустым мундштуком по жестянке с пахитосками, коротко кашлянула в кулачок и хрипло выдавила:

– Мама умерла… В первое же лето после гимназии… Туберкулёз.

На глазах Зины снова заблестели слёзы. Катя бросила мундштук на стол, решительно сцепила в замок руки и продолжила:

– И я осталась одна с… отчимом… Человек!!

Рядом мгновенно возник официант.

– Рюмку можжевеловой!

Розовеющий – вернее, уже почти пунцовый – молодой человек у стойки заинтересованно посмотрел в их сторону, не донеся до рта вилку с очередной грибной шляпкой.

Лихо опрокинув в себя рюмку, Катерина на миг задержала дыхание, закрыв глаза и приложив к груди руку, но тут же продолжила:

– Кстати, знаешь, почему ресторан так называется – «Квисисана»? По-итальянски «qui si sana» значит «здесь здорово». Видишь, – она кивнула в сторону буфета, – сидит, здоровье поправляет.

– Ты что, итальянский выучила?

– С моей профессией на каких только наречиях не научишься, – хмуро хмыкнула Катя, снова закурила и продолжила:

– Поначалу-то он сама любезность был… Вместе со мной по маме слёзы лил, у кровати моей сидел, по плечу гладил, чтоб успокоилась и уснула… А потом начал не только по плечу гладить…

Она поменяла пахитоску, официант опять угодливо чиркнул спичкой.

– А потом как-то вечером, месяца ещё не прошло после похорон, пришёл ко мне в спальню, запер дверь… Я как одеревенела… Даже не оцарапала его ни разу… Просто слёзы лились по щекам, и всё плыло перед глазами… То ли из-за слёз, то ли разум какой-то барьер пытался поставить… Он попыхтел-попыхтел… Потом что-то говорил, про то, как заживём, как в Париж уедем, где нас никто не знает… А я лежала и думала: «Вот он уйдёт, а я плафон от керосинки разобью и полосну себя по горлу»…

Катя в очередной раз снарядила мундштук.

– Только шаги его стихли, я схватилась за лампу… А она же раскалённая… Видишь, до сих пор отметина. – протянула она Зине повернутую кверху правую руку со следами давно заживших волдырей на ладони. – И я как пробудилась… Сначала выла долго, громко… Ору, а сама думаю – чего слуги не беспокоятся, не прибежал ещё никто… Потом уже узнала, что он всех в ту ночь отпустил… А как слёзы закончились и в горле только сип остался, так и решила, что не буду я руки на себя накладывать… Больно вольно для него – в нашем доме барином одному жить… Неделю готовилась: вещи собирала, деньги потихоньку у него из стола таскала, к аптекарю наведалась… Его каждую ночь терпела, он, скотина, ни разу не пропустил… В последнюю ночь подлила ему сонных капель в херес… Правда, прежде чем они подействовали, пришлось ещё раз губы покусать… А когда он захрапел у себя, выгребла всё, что за неделю не стащила, запалила дом с четырёх углов теми самыми лампами, одна из которых меня от греха смертного уберегла, и ушла с узелком и со шкатулкой с мамиными подарками.

Зина ахнула и испуганно прикрыла рот:

– Сгорел?!

Катя с досадой раздавила очередной окурок о синий фарфор.

– Вытащили слуги… Ни разу потом даже мимо пепелища не прошла. Только в газете после прочла, что выгорело всё, до углей. Дом был старинный, деревянный, только оштукатуренный поверх. Про меня написали, что не нашли тело, мол, судя по всему, сгинула без следа. А ещё, что разорил пожар в чистую моего… благодетеля. Он как раз в день пожара из банка все облигации забрал и залог за дом. Дом наш заложил, подлец. Видать, правда к Парижу готовился. Не знала я про залог-то, видно, где-то ещё схоронил деньги. Зато получил вместо Елисейских полей ночлежку на Лиговке. Я видела его потом раз, пьяного и оборванного… Надеюсь, подох где-нибудь под забором…

Громко икнул в повисшей тишине поправляющий у буфета пошатнувшееся от ночного загула здоровье господин, буркнул «пардон» и снова ткнул вилкой в блюдце с грибами. Официант услужливо заменил пепельницу, профессионально не обращая внимание на катящиеся градом по лицу Зины слёзы. А та хлюпала носом, судорожно сглатывала и поминутно тёрла белым платочком опухшие и покрасневшие глаза.

– Ну хватит, не реви, – немного вымученно улыбнулась Катерина, вытащила из Зининых рук платок, заботливо, как ребёнку, вытерла глаза, щёки и хлюпающий нос.

Зина последний раз всхлипнула, глотнула остывший кофе и робко спросила:

– И как же ты теперь?

– Замечательно, – гордо вскинула голову Катя, перо на шляпе сделало элегантное «па». – Сначала проживала деньги, что утащила в ту ночь, почти на полгода растянула. Потом наряды. Потом чуть было до шкатулки не добралась. Там не очень и большое богатство было: пара серёжек, колечки, брошечки – девичья радость. Продала бы – на пару месяцев ещё хватило бы. Но удержалась, сберегла мамину память. Пару дней голодала. Пошла было христарадничать – еле ноги унесла от церкви. Там ведь вроде все калеки, но чуть не прибили костылями своими. Человек! Ещё можжевеловой! И бутерброд с сыром!

Выпила и жадно впилась в белый хлеб с ноздреватым сливочно-жёлтым куском сыра, судорожно проглотила, запила сельтерской.

– Потом и с квартиры меня попросили. Хозяйкин сынок слюнявый всё лез с ухаживаниями, предлагал, как он сам говорил, «альте’натив», француз недоделанный. Дура была, надо было соглашаться. А тогда шла по Надеждинской3, слёзы глотала. Март, холодина, снег лепит, и никакой на этой Надеждинской улице надежды. На Невский вышла и стою, как дура, кулаком глаза тру. Куда, думаю, дальше, направо или налево. Направо – с моста в полынью броситься, налево – на Николаевском вокзале на рельсы лечь. Пошла налево – воды я с детства до жути боялась. А тут поезда… Прямо Анна Каренина… Вот только до вокзала я не дошла – упала прямо на углу. Очнулась в какой-то комнатушке, на полу, в углу за занавеской. Но подушка подложена, одеялом укрыта. Голову подняла – за занавеской кто-то возится. Ну как возится – постельную нужду справляет. Не красней, Зина, чего уж там, не гимназистки мы уже с тобой. Хотя я, бывает, гимназическое платье надеваю, есть у меня один… любитель.

Зина всё-таки залилась в очередной раз краской и в добавок округлила глаза, поражённая ужасной догадкой:

– Так ты…

Только теперь Зина заметила, что перо на шляпе у Кати совсем не дорогое страусиное, под платьем модного кроя явно нет корсета, а на губах слишком яркая для середины дня помада.

– Да! – с вызовом ответила Катя. – Да, я продаю то, что порядочные девушки вроде тебя отдают даром! А замужние продают много дороже! Только я сама назначаю цену, и сама решаю, когда и с кем!

– Ой, Катя, – Зина прикусила платок и посмотрела на Катерину с такой жалостью, что та хлопнула со всей силы ладонью по столу.

– Хватит! Не надо меня жалеть! Себя пожалей! Бросит тебя твой хороший человек и офицер, и пойдёшь вместе со мной улицу утюжить! Порченых замуж не зовут, уж я-то знаю! Так что вот тебе совет – жени его на себе непременно. Или ребёнка ему сделай – не женится, так хоть денег будет давать на чадушко своё.

Зина снова ойкнула, непроизвольно схватившись за живот, как бы защищаясь от злых Катерининых слов.

– Не ойкай, а слушай лучше, что тебе люди говорят. А меня не суди. И не жалей. Бог даст, свидимся ещё!

Катя бросила на стол деньги и не очень твёрдой походкой направилась к буфету. Облокотившись о стойку, протянула ругу с мундштуком к уже довольно нетрезвому представителю богемы, выпустила тому в лицо струйку дыма и хрипло рассмеялась. Молодой человек совсем не возмутился, а, напротив, решительно обнял дерзкую красотку за талию, притянул к себе и что-то начал нашёптывать ей прямо в ухо, почти касаясь кожи аккуратными чёрными усиками. Катя снова откинула голову, смеясь, шлёпнула кавалера легонько по лбу, нахлобучила на его густую чёрную гриву лежащую тут же на стойке шляпу и что-то шепнула ему в ответ. Минуту спустя они вышли из заведения. Проходя мимо столика, за которым она только что сидела, Катя даже не посмотрела в сторону ошеломлённой подруги. Тренькнул дверной колокольчик, пара вышла на Невский, села в экипаж, и тот увёз их из поля зрения Зины. Но она ещё долго сидела, теребя в руках мокрый платок и продолжая смотреть сквозь стеклянные двери на то место, где совсем недавно яркий свет летнего дня обнимал тонкий девичий силуэт.