Читать книгу Местное время 20:10 - Александр Попадин - Страница 18

Весна весною, но одна из глав в блокноте наблюдателя, описывающего человеческое лицо города, неизменно коснётся персон сколь публичных, столь и маргинальных: уличных артистов. Их состав и репертуар постоянно меняется сообразно потребе дня и тому механизму, который заставляет людей, пусть даже чудаковатых, выбраться из уюта частной жизни на витрину улиц.

Приступая к описанию актуальной картины мимоходного искусства, хочу почтить вниманием классиков дня минувшего. Более всего из прежних «звёзд» меня интересовала судьба пресловутой Аннушки, примы сезонов 1993 – 1998 гг. Она пела на улицах, площадях, она пела даже на рынке, в химически агрессивной среде. Где она? Что она? как сложилась судьба её?

Молва ей приписывает чудесное преобразование в почтенную матрону, и всё благодаря дефолту 1998 года. Будто бы в то время она исхитрилась как-то ловко распорядиться своими деньгами (откуда? может, чужими?), благодаря чему, дескать, живёт теперь припеваючи (ой!..) где-то в Балтрайоне в своей квартире. Работает бабушкой-на-скамейке-у-подъезда, надзирая за соседскими детьми и иногда вспоминая свои вокальные опыты.

Для уличного артиста главное – держать нос по ветру.

После ухода Аннушки на заслуженный покой город сиротливо мыкается от одного уличного музыканта к другому, страстно желая, чтобы его поразили в самое очерствевшее сердце, – но тщетно! Нет уже прежней самоотдачи, перехлёстывающей через барьер очерствевших сердец… Но, по-прежнему, в лидерах тротуарного творчества музыка. Что-то не видно скульпторов; очень редки художники, не завелись пока танцоры и перманентные ораторы на всякие темы. Из сонма муз лишь несколько прижились на улицах, и первая средь них та, которая поёт и играет.

За 10 последних лет остались неизменными места их взывания к нашим кошелькам. Я нашёл простую формулу определения центра в нашем городе, как известно, центра не имеющего. Где они пасутся, там и есть центр. Они живут и работают по линии «Южный вокзал – площадь Победы – Центральный парк»; это и есть центр.

Но некоторые места главного городского меридиана по-прежнему для них закрыты. Попробовала на новой площади Победы какая-то неофитка устроить публичное выступление, так к ней споро подошли и предложили «не упорствовать. Люди ведь отдыхают, не мешайте им», из чего наконец стала понятна функция нашей главной площади. Девушка с аргументами согласилась, а подошедшие товарищи опять слились с ландшафтом, как те зверята, которых нужно отыскать в детской игре-рисунке «отыщи среди ветвей семерых зайчат».

Из уличных мастеров мне больше всего жалко гитариста. Он был самый элегантный среди собратьев по музе. Только отсутствие бабочки указывало на его понимание разницы между концертным залом и сквозняком. С блестящей техникой игры, седой, в костюме и белой сорочке, он скромно играл у культурных мест города: у Дома искусств, у КТИ-КГТУ, на тех же вокзалах… Но бросали ему в открытый футляр мало: слишком интеллигентен. Потому и пропал с наших глаз – или переехал в ресторан работать, или потерпел финаско и прекратил выступления.

Сегодня его амплуа пытаются занять исполнители-суррогаты. Они с магнитофончиком сидят на берегу текущей публики и делают вид, что играют, перебирая пальцами в такт аудиозаписи. Налицо потеря аутентичности с усилением громкости звука…

Где-нибудь так же сидишь ты,

в углу укромном нахохлясь,

и в сновиденьях, быть может,

всё глупых комариков ловишь.

К. Донелайтис, «Времена года».

Продолжая инструментальную линию, мы обязательно наткнёмся на уличных баянистов. Шестидесятилетние, в молодое время они с помощью баяна и чуба из-под заломленного картуза покоряли сердца девушек. Все мы помним те кинофильмы, откуда взялись баян, чуб и картуз: там играли Крючков и Утёсов, там пел Бернес… Постаревшие, наши баянисты не утратили навык игры, регулярно собирая публику на дачах и во дворах пятиэтажек. И вот они решили, что искусством зарабатывать не зазорно, – и окончательно вышли в люди.

На людях холодновато и дует. Да и «целевая группа» их творчества тоже седая, поэтому в футляре баяна лежит одна мелочишка… Играют они возле КГТУ у перехода; в подземном переходе №2, какой открылся меж двух «Мег» на ул. Озерова; ну и на вокзалах…

Как мы видим, в музыкальной сфере вокалисты в целом перевелись, уступив место инструменталистам. А вокализ упростился до речи с элементами актёрской игры. В этом жанре важны не вокально-инструментальные таланты, а чувствительность к психологическим тонкостям, точность образа и быстрая реакция на реакцию собеседника.

Особенно хорош один мастер диалога, работающий с элементами игры а-ля Ян Арлазоров. Маленький, цыганистого вида, в оранжевой строительной жилетке, он найдёт вас на отрезке «меж двух соборов». Во-первых, он заговаривает исключительно с небольшими компаниями парней в 3 – 5 человек. Во-вторых, он загадывает им загадки. В компании всегда найдётся человек, который поддастся на игру и отгадает, – и тут наш маленький да чернявенький начинает всю компанию хвалить и поощрять: ай, какие вы умные! Какие вы молодцы! вон ты – тоже знал, но не сказал, правда ведь? Тому, кто тебя хвалит, гораздо легче дать денег (даже чтоб отстал), чем когда не хвалят. Простая логика. Но как работает! Налицо усложнение подходов и повышение мастерства.

…А закончим мы краткий обзор тротуарных талантов непременным персонажем курортно-гулятельных городов и улиц. Он не оглашает окрестности вокабуляром, он не липнет к вам пиявкой, он тих и талантлив. Это Рисователь Портретов.

Местный представитель Монмартра, почётный посол графства Мольберта в сухую погоду дислоцируется у входа в зоопарк. Он сидит на складном рыболовецком стульчике, а к заборчику прислонены образцы его творений. Не лучшие образцы, сразу признаемся, потому что лучшие увезены в частные коллекции.

На портретах чаще всего изображены девушки.

Заказчиков у него немного: провинция-с. Понимая себя как часть живого ландшафта города, он часами сидит в качестве городской скульптуры, пока Муза и Случай не соединятся в сладостном танце у его мольберта.

Я два раза видел его в момент работы. Он рисовал девушку, а та отчаянно стеснялась. Но в остальное – многочисленное – равнодушное – нерабочее – время он смотрит на текущую мимо публику отрешённым взглядом, и вместе с ним на людскую реку смотрит вереница стесняющихся девичьих образов. Которым тоже очень хотелось хоть раз в жизни побывать в Париже и нарисоваться на Монмартре…

…Он смотрит на текущую реку, на вереницу лиц, которые через одно просятся в галерею сатирических образов, и в глазах его отражается Монмартр. Разноцветная нарядная публика, Эйфель на горизонте и красивая девушка, которая когда-нибудь сядет к нему на складной стульчик и скажет обворожительно:

– Нарисуйте меня. С ног до головы. Ню.

…Время УЕ ушло и забрало с собою стрит-арт в лице королевы улиц Аннушки. Пришли новые исполнители, молодые, самобытные. Одного из них зовут Толик-Гусляр, или Анатолий Щасспою. Он густобород, тощ, длинновлас, говорит медленно и с растяжкой, пытаясь поставить слова на свои места в идеальном порядке, что является общепринятым свойством поэтов. Однажды он спросил у философствующего знакомого из Москвы:

– Егор, как ты думаешь?.. – и замолк так надолго, что тот расхохотался:

– Воистину, философский вопрос на родине Канта встретишь даже на улице…

Из-за своей медлительности, которую недруги называют заторможенностью, Толик однажды попал в пикантную ситуацию.

Дело было так. Устроился он работать сторожем, и не куда-нибудь, а на Станцию Переливания Крови, что на улице Кутузова. Работа непыльная, идеал для служащих ХIХ века, которые подобные рабочие места называли отглагольным существительным «присутствие». Сидишь ночью в старом немецком особняке и смотришь, чтобы никто не покусился на бочки с кровью, стоящие в подвале.

– Банки, – поправлял он нас, когда мы радовались его трудоустройству. – и не в подвале, а на 1 этаже. Хотя не знаю, я в подвал не заглядывал…

– Вот-вот, а с первого в подвал тянутся шланги, соединяющие банки с бочками. – Здесь следовал озорной взгляд на Толика и на внимающую публику. – Но есть одно опасение, Толик. Мы знаем, тебя это не касается, ты не такой, но мы именно поэтому и расскажем…

– …Что значит – не такой? – с нервозностью, после изрядной паузы говорит Толик.

– Ну как, ясно ведь, не «какой»! ну кто из нормальных людей будет зариться на бочки с кровью?

– Никто! – говорит Толик, и в голосе его проскакивает зародыш сомнения.

– Правильно! Никто! Никому они и не нужны. Кроме вампиров.

Толик вздрагивает.

– Нет, мы ничего не хотим сказать про тебя, Толик, мы знаем тебя давно, но…

– …?

– Всем известно, что вампиры, если долго не попьют крови, немного цепенеют. Речь у них становится замедленной, движения – заторможенными… тебе никогда не хотелось хлебнуть кровушки, кстати?..

Невинная дружеская шутка кончилась для Толика крахом карьеры. Он настолько застремался, что даже не пошёл на первое дежурство.

Для такого бородатого и волосатого человека («мущина лет 30 и без зубов») в джинсах, кедах и с длинными волосами цвета забытого на скамье мишки он был удивительно легконог. Прямо как Гермес в крылатых кедах!

В молодости он занимался лёгкой атлетикой, потом молодость куда-то делась, но остался поразительный дар легкокрыло убегать от любой агрессии. Безо всякого напряжения он превращался в бег, поди-ка, догони! Бег никуда не делся и поныне, оттеняя таланты поэтическо-песенные.

Последние родились по неосторожности. Как-то Конрад Карлович научил Толика играть в буриме, показав тем самым дорогу в Сады Поэзии. Толик дорогу запомнил, прошёл её разок-другой без провожатого, а потом принялся сочинять стихи. Про любовь. Ну, стихи и стихи, кто из нас не сочинял их во влюблённом возрасте? – но Толик пронёс свои дарования далеко за границы молодости. Он испробовал вкус славы, и вкус этот, сладкий, как глоток свежей кр… ой! свежего пива в жаркую пору, толкнул его на стезю уличного трубадура.

В сегодняшней версии эта благородная пиитическая профессия за неимением феодала и усыханием института балконных девиц осела в питательной среде уличных кафе-«грибков». Толик практиковал только в центральной части городской пивной грибницы, от Парка до Вокзала. Выглядело это следующим образом. Заприметив группу попивающих товарищей, на втором бокале пива он подсаживался с гитарой и с тихими словами:

– Ребята, хотите, я вам спою?

После второго бокала ребята обычно не против. Толик доставал изза спины гитару тем жестом, каким самурай достаёт свой меч, подстраивал её – трень-брень – и с первых аккордов обнаруживал вдруг такой мощный и насыщенный внутреннею силою голос, что ребят мгновенно пробирало до косточек. Меня вот, например, пробрало, и до сих пор пробирает! Такая мощь не сочеталась с питием пива под грибками: ребята отставляли бокалы и замирали. Становилось им вдруг очевидно, что жизнь их пуста и зряшна.

Это внезапное осознание подтверждала другая песня менестреля, не оставляющая уже никаких сомнений в диагнозе. Песня взывала к пробуждению ото сна обыденности, и ребята, кто как мог, подталкиваемые силою Поэзии, таращили глаза и пытались проснуться к великим делам… и вдруг, после катарсиса, Толик откладывал гитару и, сияя щербатой улыбкой, говорил будничным голосом:

– Ребят, пивом не угостите?..

Так обнаруживалась пропасть между талантом и способом его применения. …Летом он найдёт вас в Светлогорске; угостит свежими стихами у королевы Луизы; в кедах, с бородой и с гитарой, обходит он свою вотчину, собирая горький хмель уличного трубадура. Но вот лето прошло, Толик куда-то делся, – а куда делся-то?

– В Англию поехал, – говорят всезнающие собутыльники. – Альбом поехал записывать.