Читать книгу Античная юность. Повести, рассказы, пьеса, сценарии - Александр Поздеев - Страница 11

Я вернулся в город двадцатого августа и сразу же был ошеломлен известием о том, что пять дней назад погиб мой любимый певец Виктор Цой.

Я поспешил на набережную, в то место, где извечно любила собираться молодежь нашего города, в основном неформальная.

Ещё только подходя, уже я был немало ошеломлен тем, сколько молодежи собралось здесь со всего нашего небольшого города. Тут были рокеры и панки, и длинноволосые хиппи, и просто юноши и девушки, не принадлежащие ни к каким неформальным течениям, просто пришедшие почтить память кумира. Над всей этой массой народа стоял такой плотный сигаретный смог не хуже, чем туман Лондона.

С трудом пробившись сквозь массу народа, я вышел к стене заброшенного здания, где увидел портрет Виктора с траурной ленточкой, перед ним стакан водки с огурчиком, над площадью неслись, до боли знакомые, гитарные аккорды.

– Перемен, мы ждем перемен… – надрывно, с хрипотцой, с цоевской интонацией пел бородатый и довольно уже немолодой рокер. Кто-то тронул меня сзади за руку, я обернулся и увидел Алену, она была одета во все черное, была даже черная косыночка, глаза заплаканные.

– Славик, давай, во имя примирения, напишем что-нибудь на стене, – попросила она.

– Конечно, – согласился с ней я.

На стене уже почти не оставалось свободного места от многочисленных надписей «Цой жив!», «Цой, ты в нашем сердце!», и мы, получив от специально приставленной к стене девушки цветные мелки, добавили что-то свое в эту памятную коллекцию записей.

Потом, когда стемнело, поклонники Цоя зажгли сотни свечей, и это было необыкновенно красиво. Мы с Аленой плечом к плечу простояли там почти до утра, слушая песни Цоя, от сменяющих друг друга певцов и совсем не чувствуя усталости, в наших руках полыхали свечи, и в такт той или иной песне мы поднимали их вместе со всеми.

Расходились по домам уже под утро. Потом стояли на набережной, наблюдая, как клочковатый августовский туман покрывает берега Волги, перевоплощаясь в загадочные фигуры, создавая волшебной красоты островки.

– Если бы не он, я бы никогда не простила тебя, – сказала она, прервав молчание, – он многих, наверно, примирил своей смертью, можешь жить спокойно, отца перевели на работу в Москву, так что школу я буду оканчивать там, давай прощаться.

Алёна легонько чмокнула меня в щечку и быстро пошла прочь вдоль по набережной, цокая каблучками, я же стоял и смотрел ей вслед, даже не осознавая ещё до конца, что вижу её последний раз в жизни. Только вот запущенный ею маховик ненависти уже начал свое неумолимое движение в нашу с Люсей сторону, и через полмесяца, когда мы пошли в десятый класс, произошло страшное событие, которое роковым образом было предсказано нам в кино.

Оказалось, что пока я отсутствовал в городе, Люся успела записаться в какой-то полулюбительский театр, где дневала и ночевала, актерством она заразилась всерьез.

Я немедля нашел на одной из улиц этот любительский полутеатр, расположившийся в одном из полуподвалов, щедро разбросанных по нашему городу. Пока я спускался по полутемной лестнице, тщательно нащупывая ногой каждую ступеньку, чтобы не полететь кубарем, навстречу мне вылетело странное существо в огромной мужской кепке и мальчишеской рубашке, в коем я с трудом в полутьме подвала признал Люсю.

– Славик, Славик, прости, что не встретила тебя, – затараторила она, – но у нас премьера на носу, да и со светом плохо, видишь, родной мой, как же я рада тебя видеть! Как же ты нашел наш подвал?

– Как видишь, очень торопился тебя увидеть, но тебе же театр важнее, я тебе писал, почему не отвечала? Ну что ты молчишь?

– Проходи внутрь, чего на лестнице-то говорить, – каким-то убитым голосом произнесла она, – только я после репетиции все объясню, хорошо? А то ведь ждут.

Она провела меня в крохотный зальчик, где едва помещались два десятка стульев да самодельно сколоченная из грубых досок сцена, на ней пять мальчиков и пять девочек моего примерно возраста разыгрывали некое действо почему-то в стихах, которые показались мне страшно знакомыми, но я не мог вспомнить, где я их слышал до этого.

В зеркалах не исчезают ничьи глаза, ничьи черты.

Они не могут знать, не знают неотраженной пустоты.

В такт стихам мальчики и девочки, одетые почти одинаково, в клетчатые рубашки навыпуск поверх джинсов и юбок, размахивали руками и скакали, подпрыгивая на дощатой сцене. Но мой взгляд был прикован исключительно только к Люсе, как вдруг я заметил, вот почему не сразу? Сидящего рядом в полутьме парня, взгляд которого я сразу прочел, и мне все стало понятно. Это был такой же молодой парень как я, видимо, их режиссер, и взгляд его был прикован, так же как и мой, исключительно только к Люсе, мне замечательно было видно, что он не видит ничего вокруг, ни режиссируемый спектакль, ни окружающий мир, он видит, так же как и я, только её.

На амальгаме от рожденья хранят тончайшие слои

бесчисленные отраженья, как наблюдения свои.

Не досмотрев спектакля, молча я вышел из зала и отправился пройтись не спеша вдоль аллеи, дабы успокоить разошедшееся от гнева и ревности сердце. Где-то в конце аллеи она догнала меня, схватила за руку и, задыхаясь от быстрого бега произнесла второпях, чуть ли не заикаясь:

– Прости… про-с-ти… но Дима дал мне то, чего не смог дать ты.

– За что прощать? – ответил я, – это твой осознанный выбор, я его уважаю, иди к нему он ждет, кстати. Дима, действительно, стоял неподалеку у скамейки, неловко переминаясь с ноги на ногу.

– Извини, друг, – сказал он, – но таково право дамы выбирать, кому везет кому нет…

– Это ты правильно сказал, дружок, – ответил я, – хочу попросить только об одном, встретив меня на улице, случайно не вздумай протянуть руку для рукопожатия.