Читать книгу Расторжение - Александр Скидан, Сергей Ромашко - Страница 20

(…) убыль убиенного эхо. лот,

                      камнем падая в забытье пращи,

зачинает неведомое, ведомый

мерой «падения»; дочь входит в него. и снова —

дочь, другая. Тьма дочерняя, низвергаясь,

покрывает Израиль; лист

                      воскуряет утопию

к небесам, книга

вопрошает огнь блед, облизывая язык. Племена. Откуда

убыль

         в сих пустынных местах,

народ мой? Даже воспламеняясь, я не произнесет больше

«я»; пригуби шелест этой травы ниоткуда: пагуба

пыли. Распыление. Рот мой. Зреть,

как полыхает зима, как

раскрывается, сотрясаясь, плод пустыни,

горчайший.

                         Неизмеримость.

                                                   Низкие

облака. Облатка «александрийской» зимы; опьянение,

как если бы – никогда. Черным крылом помавает ночь,

как если бы водрузилась на бюст богини. Буква

                                                                    плача

пред-восхищает поэму, прильнув

к плечу отсутствия. Кто немотствует здесь? Потлач,

он сказал. это когда некому, но его

поправили – никому. на бумаге

всесожжение напоминает

                                                               (ничто

напоминает ничто) упражнение

в поминальном искусстве; жанр, чей стиль также

«сделал стихописательство бесполезным»,

курсив его. итак,

продолжает она, фраза, плач, или стена, льнет

к метонимии. он вкушает

                                                   пряную прелесть ее

межножья: так нож

             возносит

молитву белизне теста, терзая; буквально было бы

«я люблю тебя» – ключом во влажном

отверстии замка повернулся язык,

выплевывая и повелевая, к кровосмешенью, к завязи.

Перед стеной огня она кончает, жить

бы буквально было

                                                   как зима,

тринадцатое, мы выходим

на лед, еще светать не начинало,

и на губной гармонике с немецким

акцентом он наигрывает: ах,

мой милый, и так далее. А после

все елки, все шары, вся мишура,

вся чепуха, все елки с планетарным

девизом выспренним – в один

шатер. и…

нет, не всё, еще не всё,

ах, и так далее; как вспыхнет —

и «ах, мой милый августин», и

(…) чистый призыв, говор смертных. светлы

одежды странников; облаков белые свитки.

Из беззвучия восстает тонкорунный

ствол мелодии, паутину плетет шелковичный червь,

пожирая маковые зерна письма; рука,

мимезис. Тонкая изморозь на деревьях. Курить

траву, проникаясь пылью

пыльцой расцвеченных кимоно,

                                                               никнуть

долу,

             исторгая безумие; ночь нежна. И

ни капли дождя. В легких – проникновенный жар,

пелена рун печальных – в глазах; ресниц мятный озноб

колотит пагоду нефритового стебля, входящего в шеи

медленный разворот, ах, как ворот теснит

сон, бездыханен. Пей

плывущую вдоль пустоты звезду.

Пыль. Как странны

                                      прядь, распускающая погоду,

сегмент стекла, пение. Фрамуги

фрагмент. И

течет Иордан. Но вновь

окликает черное кружение кружение птиц,

их стигматы, светоносного отрока с кистью

женственной, в желтеющих лунах, се сестра!

Рождение рассветных теней.

любовь?

а что любовь – нечаянно нагрянет

кривой иглою в сердце

Но эти танцы у огня огня

испепеление роенье

над схваткой родовой играй

сбор траурный для урны праздной

единорог пироманьяк мефисто

«библиотека в сущности притон

пусть и александрийская гетеры ж

подобно бутерброду или книге

но тоже норовят упасть ничком

или раскрыться на пикантном месте

и в каждой буковке презренной алфавита

отеческой отечный Бог живет

и выедает то что повкуснее

как червь червленых уст спиритуал»

«так ментор лейбниц лейб-гусар монад

над или ниц но с тиком математик

и с ментиком бессмертия в уме

– держу в руках как череп гамлетизма

и взвешиваю бедный» ах

испепеление роенье

салютовали задираньем ног

во глубине сибирских руд колодца

картезианского не то чтобы смешно

шалун уж заморозил пальчик

как сменовеховец махно

и всех и вся слепая сила мнет

и всех и вся кладут в двусмысленный пенальчик

не искушайся друг петрарки тасса друг

без нужды

и вообще

БЕНЗИН!

над схваткой родовой играй

бессмысленно как камикадзе

кричат блаженные банзай

мучительный истошный комик

за ахеронт пронесся он

не венценосец – алкоголик пневмы

за тем что не избыть плерому травмы

и не исполниться

и не исполнить

ах, мой милый августин

августин августин

ах, мой милый Августин всё прошло

всё

но эти танцы у огня огня

мы в оптиной как постояльцы как отцы

любовной бойни аспиды аскезы

пустыня оптимальная. а я

а я великий в той пустыне бражник

муссирующий аппиевый тракт

как бы калигула

последний грешник

на кали-юге на пупе

как муссейон – и в розницу и оптом

центурион на медленном коне

(прощай прощай мой август августейший!)

косская тень филета сука

слышу вижу тебя в петардах эзры.

                                                  а они сказали нет один

кто-то сказал пойдем

я покажу агнца в чалме и агнца

в шлеме

и сорок четыре приема любви

и сорок четыре приема смерти

(но я

не вижу повешенного)

утешься

этой тщетой утраченной звучной

устраненной ненужности

нежности безделушки РТYХ

и клюв птаха дрожал. тот

бог брал пункцию у меня: пиши (но я

не вижу) и тогда я сказал «хочу

                                                               умереть

. . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . . . .

                                      . . . . . . . . . .

. . . . .

. . . . . . . . .

                           . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . и т. д.