Читать книгу Дети распада - Александр Степаненко - Страница 3

3 июня, суббота

Скорость была приличная, «Ява» тарахтела, гаишников пока не попадалось. Ирка висела у меня на шее, и, кажется, что-то говорила, но я не слышал ее. На душе у меня было тоскливо, пасмурно, опять я тащился, а точнее – нёсся туда, куда мне не хотелось.

Я знал, что мне там, наверное, будут рады. Но мне это было неинтересно. Хотелось просто выпить, а точнее – напиться, ничего более.

Сигарет у меня с собой было две пачки, и я решил, что этого мало. Мы остановились у продуктового. Ирку я оставил, а сам зашел в магазин. Но бакалея была пустая, и я вернулся. Раз уж остановились, решил покурить, достал сигарету, но спички куда-то делись. У остановки рядом стояла кучка парней, моего возраста или чуть старше. Они все курили, матерились и громко ржали.

Я попросил огня. Кто-то чиркнул спичкой. Я стал прикуривать, они, естественно, тут же начали обычную канитель: откуда я? Я испугался, но вспомнил, что «Яву» не заглушил. Сказав «спасибо», я развернулся и перемахнул быстренько через дорогу. Двое бросились за мной.

– Я тебя отпускал, ты, пентюх?! – заорал один из них.

Я прыгнул на сиденье, тот, который орал, попытался хватануть за руль, но я отпихнул его и газанул по-быстрому.

Ирка опять, кажется, пыталась что-то спросить на ходу, но я не слышал – о чем. Свернув с шоссе, мы еще минут десять прыгали по колдобинам. Пришлось поездить кругами, чтобы найти адрес, а когда нашел, еще минут пять гудел, пока они там очухались и поняли, что кто-то приехал.

Ворота открыл Петро. Шатаясь, он бросился обнимать нас своими большими, длинными руками. Когда въехали во двор, с крыльца спустились и все остальные. Нас встретили радостными криками, а я с трудом смог даже улыбнуться. У меня все вертелось: «Опять, опять…»

Я пожал всем руки. Илюха поцеловал Ирку и опасливо посмотрел на меня. Но я не обратил внимания.

– Пошли! – сказал он мне, обняв за плечи.

Мне хотелось его руку – сбросить.

Домик был небольшой, досчатый. Стол стоял на веранде, а на столе – баррикады из бутылок. Нас с Иркой посадили на диван, и кто-то сразу налил нам водки. Магнитофон орал что-то зарубежное, хотелось прыгать, как козел. Но мне все равно было кисло.

– Поставьте «ДДТ», что ли? – сказал я.

Возгласы сомнения были задавлены шумом одобрения, и Шевчук запел свою «Церковь без крестов»:

Я налил себе и Ирке. Ирка не стала, сказала, что потом, а я выпил, налил еще. Кто-то что-то орал, кто-то острил, кто-то смеялся. Ирка прижалась ко мне, погладила по щеке. Я хотел ее поцеловать, но как-то при всех это казалось не очень.

– Сдал экзамены? – спросил я у Петро.

Он учился в техникуме.

– Да, – ответил он.

Язык у него заплетался.

– Второй курс, значит?

– Угу.

– А потом?

– Третий.

– Ну, это понятно. Потом еще четвертый. Дальше-то что?

– Не знаю, Слав, не прикидывал как-то еще, – на большее пьяного Петро не хватило.

Я налил себе еще и, выпив, закурил. Постепенно я вроде даже начал немного улыбаться, водка уже действовала. Быстро становилось легко.

– Ир, я люблю тебя! – воодушевленно объявил я через некоторое время, ни на кого вокруг уже не обращая внимания.

Все на секунду замолчали.

– Выпьем за молодых! – заорал Илюха.

– Давай! За молодых! За старых! За всех! – громко поддержали его.

Ирка толкала меня в бок, но я все равно пытался оправдываться – еще соображал:

– Я не только ее люблю – я вас всех!

Все начали громко орать и гоготать: уже не из-за того, что я сморозил, а так, вообще. Я не знал, чему они радуются, и не пытался понять. Я налил себе еще, потом еще. Все постепенно уходило в туман и табачный дым. Помню: целовал Ирку при всех, она напрягалась, конечно. Еще я что-то говорил, с кем-то спорил. Но говорил-то, как всегда, не то. Не то, что было на душе, не то, что хотелось сказать. Нет, другое: не важное, не родное. Или я не знал, что у меня на душе и о чем я, на самом деле, хочу говорить?

Потом, помню, молчал. Все быстро надоело. Обнял Ирку, прижал, она не отстранялась.

Пили, пока не кончилось. Это произошло скоро, потому что пили много. Я был пьян совершенно омерзительно и был сам себе противен.

На улице стемнело. Я предложил Ирке пойти погулять. Она засомневалась:

– Куда тебе в таком виде?

Я сказал:

– Ничего, только лучше, проветрюсь.

– Ну пойдем, – согласилась она.

Я взял сигареты и спички, мы встали из-за стола и вышли.

На воздухе мне стало как-то и тепло, и холодно. Телу было холодно, а душе вдруг стало теплее, чем там, в этом гаме. Мозги мне и впрямь слегка проветрило, но все равно меня носило из стороны в сторону, а Ирка пыталась меня удержать. Не она бы, я б куда-нибудь в кусты упал и заснул, наверное.

Потом опять началось. Какие-то трое нам преградили дорогу. Я подумал, не из тех ли они, что к нам по дороге лезли, но вряд ли, те далеко были.

– Какие проблемы, мужики? – спросил я их.

Я был пьяный, и мне было весело. Им вот, похоже, не было.

– Девочкой не хочешь поделиться? – спросил один из троих.

Такого я не ожидал. Ну, спички там, сигареты… ну, десять копеек – это еще по понятиям. Даже если не очень вежливо. А это…

– Че-е-г-о-о?! – переспросил я.

Суть вопроса мне объяснили в еще более доступных выражениях.

Я вдруг почувствовал, как хмель враз слетел. Просто раз – и нету. Двое из троих были ростом с меня, но один худой, а другой, наоборот, какой-то расплывшийся во все стороны, третий же был пониже, но здоровый. И морды – такие наглые, злые, как волков, наверное, голодных.

Все бы ничего, но Ирка от страха повисла на мне. Пока они не полезли, я быстро выдрал у нее руку и слегка толкнул ее назад, за себя. Эти козлы сразу поняли, что «делиться» ею я не собираюсь, и на меня бросились. Я отскочил в сторону низкого и сразу ударил его в нос со всей силы. Он, визгливо матерясь, схватился за лицо. Толстый и худой попытались схватить меня за руки, я отпрыгнул назад, они опять на меня. Левой рукой я сумел слегка оттолкнуть худого, и, как достал, ударил его между ног своей ногой.

– А-а-а, с-с-сука! – завизжал он и присел на корточки, схватившись руками за ширинку.

Толстого отцепить на удавалось. Он пытался схватить меня за плечи или за шею, чтобы начать валить, а я – не дать ему этого сделать, отталкивая его на вытянутую руку. Краем глаза я заметил, что низкий, вытирая окровавленную физиономию, снова пытается зайти сзади. Я подумал: если ему это удастся, мне конец; но выдраться из рук толстого никак не получалось. Вдруг толстый что-то вякнул, отпустил меня и стал оседать. За его спиной я увидел Ирку с булыжником в руке. В этот момент низкий все-таки обхватил меня сзади.

– Помогайте, ну! Уроды! – заорал он.

Худой, ковыляя, пошел в сторону Ирки. Нагнувшись вперед, я каким-то образом умудрился поднять низкого на спине и с ним вместе пошел наперерез худому. Видать, от боли тот толком не соображал, поэтому отскочить он не успел. С низким на спине я врезался в него, он полетел на землю, а я, споткнувшись, через него.

– Ирка, мочи его, – крикнул я.

Падая, я перевернулся вокруг себя, и, в итоге, низкий оказался под мной. Он упал спиной на землю, а я – спиной на него. Вся тяжесть удара, да еще и моя тяжесть пришлись на него, и он ослабил захват. Я вырвался, быстро сел на него и начал бить его кулаками сверху вниз. Сзади что-то опять вякнуло. Я обернулся и увидел, что своим булыжником Ирка уложила и худого.

«Не убила бы…» – подумал я.

Несмотря на мои удары, низкий трепыхался и пытался то тоже ударить меня по лицу, то схватить руками мои руки. По ходу он также визгливо шепелявил что-то уголовное.

– Камень! Камень – мне! – закричал я.

Ирка подбежала и сунула мне свой булыжник. Я занес руку с ним над своим противником.

– А ну, умри, сука! Заляг! – заорал я.

Низкий, увидев камень, притих и смотрел на меня, скаля рот, в котором уже не хватало двух-трех зубов.

– Только рыпнись, пидор! – сказал я. – Вообще без зубов останешься!

– И без башки! – крикнула Ирка.

– Лежи, пока я тебя вижу, понял?! – я медленно встал с него и огляделся.

Хоть и раненые, эти трое теперь перегораживали нам дорогу обратно к дому. Рисковать не хотелось. Спокойнее было – уходить в другую сторону, а потом, прячась, выбраться к дому кругами.

– Пошли! – все еще держа булыжник правой рукой, левой я схватил Ирку за руку и потянул за собой.

– Я тебя, пидаренок, найду, бля! – процедил с земли низкий. – Пиздец тебе теперь!

– Да ты лучше молись, чтоб не найти, чмошник сраный! – крикнул я ему. – Я сейчас, бля, сам к тебе вернусь и размажу тебе кочан-то по асфальту!

Удивительное дело – он мне поверил и заткнулся. Хотя, конечно, огреть его, лежащего, камнем, рискуя убить, я бы, наверное, не смог.

Мы с Иркой пошли, а завернув в проулок направо, побежали. Я почувствовал, что опять быстро хмелею. Надо было скорее уйти куда-нибудь подальше, и мы бежали что было сил. Первый проулок мы пропустили, во второй опять повернули направо. Даже пьяный я смог сообразить, что для того, чтобы замкнуть круг, нам нужно сделать еще два правых поворота. Только вот как узнать нашу улицу? И не выйдут ли эти уроды нам наперерез?

Мы пробежали еще несколько сотен метров и остановились отдышаться.

– А с тобой лучше не связываться! – задыхаясь, пробормотал я.

Она засмеялась, бросилась ко мне на шею и стала жарко, тяжело дыша, целовать меня в губы. Она прижималась ко мне, от нее шел жар, и пахло по́том, но запах не резал мне нос, только не хватало воздуха во время поцелуя. Я закашлялся, пришлось отстраниться.

– Ну, пойдем, пойдем, – сказала она, все смеясь.

– Ага. Только куда? Надо куда-нибудь в сторону, пересидеть часок, а потом пробраться потихоньку. А то как бы еще…

– Чего?

– Этих бы не встретить опять. И еще… как-нибудь бы так вернуться, чтобы они не подглядели, откуда мы, из какого дома. А то еще банду соберут, завалятся.

Ирка поглядела на меня несколько испуганно.

– А это дачники или местные?

– Кто их знает…. В общем, лучше все равно снова не сталкиваться. А то ты еще замочишь кого-нибудь, хлопо́т потом…

Она опять засмеялась.

– Будешь меня ждать?

– Ну а как же! Сколько потребуется!

Вдруг она стала серьезной, даже в темноте я увидел, как лицо ее вытянулось.

– Ну… даже если пятнадцать, всего-то нам по тридцать одному будет, еще вся жизнь впереди.

Я замахал на нее руками.

– Слушай, ну всё! А то договоримся сейчас…

Мы свернули в проулок налево. Поселок был большой, дома никак не кончались. Я все думал, как потом искать наш дом, а меня, тем временем, развозило все больше и больше.

В общем, мы еще долго бродили. Потом, помню, на какой-то поляне мы лежали на траве и целовались, жарко-жарко. Мне хотелось пойти и дальше, и стащить с нее всю одежду, и… правда, я не знал, как там дальше. Но она опять сказала, что не готова. Но я все равно… все равно… я ее люблю? или мне это кажется?

А как мы потом добрались обратно – я вообще помню плохо. Помню: куда-то шли, поворачивали, направо, налево. Все смотрели, чтоб никого не встретить. И, слава богу, никого и не встретили. Ходили, ходили, я вообще уже ничего не понимал, темнота – глаз выколи, да еще плюс поллитра… Потом вдруг Ирка сказала: «Нам сюда», мы зашли, оказалось – правильно.

Я остался покурить, а Ирку отправил найти нам какое-нибудь лежбище.

На веранде, когда я зашел туда, сидел Петро. Окутанный клубами табачного дыма, он тупо глядел куда-то в пространство. Я позвал его, он очнулся и посмотрел на меня, как будто впервые увидел.

– Это кто? Кто пришел?

– Петро, не пугай.

– А, Слав, это ты… Только что – это Ирка прошла?

Он, казалось, меня только теперь узнал.

Я ему сказал: хватит придуриваться. Он махнул на меня рукой и, оживившись, сообщил:

– Вовремя вы ушли! Минут через десять тут у всех началось!

– И у тебя?

– Не-е-е, обижаешь!

Он присмотрелся ко мне внимательнее.

– А что у тебя с рожей-то?

– А что?

Я стал оглядываться, нет ли зеркала, и тереть лицо. Вроде мне по морде-то, как ни удивительно, никто и не попал ни разу.

– Да царапина у тебя какая-то, на скуле там, снизу.

Это, наверное, низкий, когда махал из-под меня кулаками.

– Да попались какие-то. Не пройдешь тут. Когда ехали, докопались у магазина, на шоссе еще. Теперь – здесь.

– А че хотели?

– Предлагали Иркой поделиться.

– А вы?

– Мы не поделились. Ирка двоим по чану булыжником съездила.

– А сколько их было-то?

– Трое.

Петро захохотал.

– То есть, получается, из троих двух она завалила! А третьего – тоже она? Или все-таки ты?

Мне и самому смешно стало.

– Не, ну третьего уж – я. Но он был самый сложный…

– Ты с ней поосторожнее!

– Да я уж ей сам сказал…

Еще он, конечно, спросил:

– Не видели они, откуда вы выходили там… или куда заходили? А то хрен знает, что за братва такая…

– Да не, вроде не видели. Мы потом от них петляли специально. Но не знаю, надо ли было. Больше мы не видели на улице вообще никого.

Петро, тем не менее, встал и зачем-то закрыл дверь на ключ. Как будто это имело какое-то значение.

Ирка вернулась и позвала меня. Мы прошли в комнату. Там было три кровати, одна из них – свободная: возможно, ее специально оставили для нас. Все спали. Мы бросились на кровать, прижались друг к другу тесно-тесно и снова долго-долго целовались, пока не заснули.

4 июня, воскресенье

Я открыл глаза, когда уже светало. Ирка спала, уткнувшись носом мне в плечо. Голова гудела. Я пытался снова заснуть, но не получалось. Я тихо встал и вышел на веранду. Петро спал на диване, похрапывая. Я поправил сползшее с него одеяло и вышел на улицу. Мутило. Я сел на скамеечку и закурил. В голове кружилось что-то неопределенное, бесформенное, какие-то мысли, непонятные в своей отрывистости, приходили и сразу уходили. Я пытался, но никак не мог их упорядочить.

Все было – как в заколдованном кругу. Все было не то. Все какое-то плоское, пошлое. Все – тупая суета. Все вокруг. А что – то? Где?

Хоть башка и болела, я выкурил еще две оставшиеся в пачке сигареты. Вернулся на веранду, поставил чайник. Ждал, пока вскипит. Выпил чаю. Стало полегче.

Посмотрел на часы у Петро на руке. Было всего полпятого, но совсем уже светло.

Лето входило в силу.

Я прошел обратно в комнату и лег рядом с Иркой, обняв ее. Она что-то пробурчала во сне, но так и не проснулась.

Встали уже поздним утром. Голова все болела, и ни у кого не было таблетки. Меня попросили сгонять купить еще, если чего найду. Я доехал до того магазина, где вчера нас собирались обуть. Там был «Белый аист» и мастика, я просил пять бутылок, дали три: два конька и эту болгарскую дрянь. Когда вышел, около «Явы» вертелись два каких-то пацана, лет тринадцати. Один уже собирался залезть пофорсить. Я их шугнул их, они отошли, что-то шипя, а я подумал: какие же у них злые глаза, совсем какие-то не детские. Прохожих спросил, где аптека, сказали: не близко, я не поехал.

Вернувшись, я сообщил, что мы уезжаем и потребовал деньги за купленное. Петро и Илюха сначала стали приставать, чтоб мы не уезжали, но мне весь этот пьяный гвалт уже надоел, и я сказал, что нам нужно. И на самом деле было нужно, потому что Стекло просил «Яву» к обеду где-то вернуть. Тогда они стали выступать насчет денег. Я сказал, что могу все забрать с собой. В общем, отдали.

Я позвал Ирку, надел на нее шлем, и мы поехали. По дороге на посту мне замахал гаишник, но я мотанул. Понятно было: за мотоциклом они не погонятся. А в город когда въезжали, на посту было пусто.

У своего дома Ирка стащила меня с мотоцикла, завела в подъезд, и мы опять долго целовались с ней на лестничной площадке.

– У меня мать дома, – сказала она, – ты извини.

Я извинил. Хотя, конечно, хотелось к ней.

У Стеклышкина я взял ведро с водой и тряпку, помыл «Яву»2 и отдал ему ключи. Везет ему, конечно. И как он только не боится давать ее кому попало… Я б вот ни за что не дал! Даже себе!

Он меня звал зайти, послушать «Стену»3, но мне что-то не хотелось совсем. С ним же: сначала послушать, потом бухнуть… с ним всегда так… А у меня и так чайник после вчерашнего… Я ему сказал, что, может, попозже зайду. Хотя знал, что не зайду.

Домой мне вообще-то тоже не хотелось. Но больше вроде было и некуда: почти все остались за городом. Да если бы и было… Везде одна скука.

Когда я вошел, мать возилась где-то на кухне. Я думал: ее не будет; она вроде говорила, что у нее какое-то дежурство в общежитии.

– А ты чего дома? – спросил я.

– Привет. Подменилась. Как съездил?

Я махнул рукой.

– Погулял? – спросила мать, с некоторой ехидцей, но и с очевидным интересом.

Наверное, ее интересовала Ирка. Но про нее я пока молчал.

– Ну да. Погулял.

– Есть хочешь?

– Да. И еще таблетку.

– Что, пили?! – предсказуемо спросила она.

Я не отпирался.

– Ну да, было дело…

Подумав, я добавил:

– Но не особо.

– Не особенно – пили? – опять подковырнула мать.

– Не особенно много.

Я взял со стола и надкусил яблоко. Оно было такое кислое, что аж рот сводило. Мать сказала, увидев мою гримасу:

– Ну, других нет пока. Возьми вон черешни, я купила немного.

– Спасибо, я потом. А отец где?

– В магазин отправила.

Я ушел в комнату. Надел наушники, включил магнитофон.

Когда умолкнут все песни,

Которых я не знаю…4

В душе у меня вдруг поднялось что-то горькое, но доброе. Я подтащил магнитофон к дивану, лег и закрыл глаза. Кошка прыгнула на меня, забралась на шею, легла воротником и замурлыкала.

5 июля, понедельник

Ночью время из воскресенья перешло в понедельник. Родители ушли на работу, а я спал часов до одиннадцати. И даже проснувшись, поднимался долго и неохотно.

Есть утром не особенно хотелось, но я почти автоматически, как по привычке, разогрел себе сваренный рис и поджарил кусок колбасы. На самом деле мне, наверное, больше хотелось курить, чем есть, но дымить натощак было как-то стремновато.

После завтрака я выкурил на балконе две сигареты, а потом часа два читал в апрельском «Новом мире» повесть про нашу доблестную армию5.

Наконец-то услышать об этом стало можно не только от дембелей.

От чтения меня оторвал телефонный звонок. Это был Лопух, он за город позавчера не поехал, сославшись на то, что ему нездоровится. Но сегодня голос его, кажется, был вполне здоровый, и он, спросив дежурно, как дела, предложил, естественно, пойти погулять. Идти куда-то мне вроде бы и не хотелось, но дома наскучило, и я согласился. Хотя что могло быть «нескучного» на улице, я тоже не понимал. Лопух сказал, что минут через двадцать зайдет.

Положив трубку, я еще долго сидел у телефона просто так. Состояние было какое-то вялое. Я все пытался вспомнил, что я хотел сделать, но не сделал, но никак не мог. Потом решил, что, наверное, я хотел Ирке позвонить, и набрал ей. Гудки были длинные, бесконечные.

Звякнул дверной звонок. Я открыл, на пороге, как я и ожидал, была соседка, Надежда Ивановна. Ни дня без нее. Она меня раздражала, но, конечно, я это пытался скрывать: пожилой ведь человек, неудобно обижать.

– Слав, мамы нет? – спросила она.

Я ответил, что нет, и ждал, пока она, как обычно, чего-нибудь попросит. Она, естественно, и попросила.

– У вас не будет соды немного?

Как будто нарочно, она всегда спрашивала о том, о чем я не имел представления.

– Не знаю.

Есть ли сода я не знал, но точно знал, что она сразу не успокоится.

– Может, поищешь?

Я кивнул, пошел на кухню, открыл пару дверец, подергал кастрюли и банки.

– Что-то нет… Вы бы, может, лучше вечером… когда мать будет…

– Что, вообще нет? – спросила она еще.

– Нет… вообще… я не знаю…

Я вернулся к двери и взялся за ручку, намекая, что ей пора. Она недовольно помялась. Я понял, что сейчас будет еще какой-нибудь вопрос.

– Год-то закончился?

– Нет, еще только июнь. До декабря…

– Да нет! Учеба у тебя закончилась, я спрашиваю?!

– А-а… Это – да.

Она опять помялась. Финальным аккордом должно было быть либо недовольство мной, либо какой-нибудь дурацкий совет.

– А что ты такой недовольный? Что – я тебя спросить не могу?!

– Да я не…

– Вот, выросли, понимаешь… Все им не так!

– Я вовсе…

– Мы в ваши годы – голодали! А вы…

– Надеж…

– Вам бы – с наше… Ишь! Матери вечером скажу, как ты с пожилыми людьми…

Дверь лифта открылась, у нее за спиной появился Лопух. Рот у него тут же разъехался до ушей. Такую картину он заставал уже не раз.

– Заходи, – показал я ему рукой.

Лопух протиснулся между стеной и Надеждой Ивановной, осторожно глядя на нее сверху вниз со своего каланчевого роста, и зашел в прихожую. Я закрыл за ним дверь. Из-за нее еще некоторое время слышалось удаляющееся бормотание.

– Воюешь?

– Я? Да ну… Докопалась тут опять.

– Да не пускай ты ее вообще!

– Так я думал – это ты.

– У тебя ж глазок есть.

Лопух сел на стул в прихожей, и своими длинными ногами перегородил весь коридор.

– Убери копыта-то! Дай одеться!

– Тебе одеться, что ли, негде? Целая квартира еще…

– Да, ладно, квартира, одно название…

Я слегка толкнул его в плечо, показывая, чтоб встал.

– Туфли вон, под стулом! Как я туда пролезу, когда ты тут сидишь?!

Лопух не встал, зато вынул туфли из-под стула и отдал мне, изображая на лице брезгливость.

– Вот-с. Извольте-с.

Мне стало неприятно, что он хозяйничает у меня в квартире. Я опять толкнул его.

– Да уйди ты со стула-то, блин! Вот расселся! Пустил на свою голову! Еще обувью швыряется.

– Дай посидеть-то! Устал я с дороги.

Я разозлился вконец, схватил его за рукав и дернул на себя.

– Блин, да ты не понял, что ли? Иди вон на лестницу, я выйду сейчас. Не доводи…

Лопух отпихнул мою руку и поднялся.

– Да ты упал, а? Рехнулся?

Я, наконец, оттер его от стула. Садиться мне, впрочем, было не нужно, я просто вставил ноги в туфли.

– Ну, пошли уже.

– Да можешь не идти! Больной!

Он открыл дверь и вышел на площадку. Я – за ним. Надежда Ивановна еще не ушла и возилась у мусоропровода пролетом выше.

– Слав, ну сколько говорить-то? Кто мусор мимо кидает?

– Вон, с ней пообщайся, веселей станет, – бросил, надувшись, Лопух.

– Это не я… Я не знаю…

– А кто же? Ну кто еще тут может?

– Да он это, он, я сам видел! – опять влез Лопух. – Хватайте его, зовите милицию!

– Иди, иди вниз, – я подтолкнул его вниз по лестнице. – Давай быстрей.

– Да-да, это все он…

– Да заткнись ты!

– Он…

Мы побежали вниз. Надежда Ивановна о чем-то еще возмущалась наверху, но я ее уже не слышал.

– Ирка где? – забыв про свои обиды, уже на улице зачем-то спросил Лопух.

Я пожал плечами. Говорить о нас с ней мне не хотелось ни с кем, но эта тема почему-то всех очень интересовала.

Несколько минут мы стояли у подъезда, хотя никого не ждали. Лопух, видимо, решил, что я не в духе, и сам не заговаривал со мной. Я же не то чтобы был не в духе – просто думал в этот момент об Ирке, а про Лопуха вообще почти забыл.

– Пойдем за столик, в карты перекинемся, что ли? – опомнившись в конце концов, предложил я.

– А ты взял? – поддел Лопух.

– Нет. Забыл, понятно, с твоими выступлениями. И с этой дурой…

– А я взял! – Лопух гордо похлопал себя по карману.

Мы пошли, и он стал рассказывать анекдот, который я слышал уже с десяток раз. Но говорить самому мне не хотелось, и я решил: пусть лучше он расскажет мне все протухшие анекдоты, какие знает, а я буду делать вид, что мне смешно.

Стол, за которым по вечерам обычно резались в домино окрестные деды, был в соседнем дворе. По утрам и днем он был пуст, и мы играли за ним в карты. Сейчас здесь тоже никого не было. Лопух вынул колоду и принялся так старательно ее перемешивать, как будто мы собирались не в обычного «буркозла» сыграть, а «расписать пулю», причем на деньги.

– Ну, сдавай уже? – поторопил его я.

– Да, на, на… ходи уже!

– Семь-восемь, – зашел я червями.

Лопух накрыл их девяткой и дамой.

– Взял!

– Начал неплохо.

– Да-да. Теперь давай с трех попробуем.

– Ну, пробуй.

Он положил три бубны: вальта, даму и десятку.

– А козырь? – спросил я.

Думая о постороннем, я пропустил момент, когда он при раздаче показал козырную масть.

– Пики.

Это было удачно. Образовывалась хорошая взятка: у меня были на руках бубновый туз и козырные туз и десятка. Может, конечно, и стоило их придержать, но соблазн получить сразу почти пятьдесят очков был сильнее осторожности. Я покрыл.

Лопух выругался, пожалуй, несколько грубее, чем того требовала ситуация.

В этот момент рядом кто-то громко свистнул. Я обернулся на свист, и сердце мое бешено забилось. К нам приближалось несколько человек, от которых, как в силу некоторых обстоятельств, так и вообще, мне не приходилось ждать ничего хорошего.

«Вообще» заключалось в том, что в этой компании все были на год-два старше нас и, соответственно своим туповатым представлениям о поддержании должного авторитета, они задирали нас при каждом удобном случае. Обстоятельствами, которые делали как раз этот случай наиболее удобным, было наличие претензий конкретно ко мне. Один из приближавшихся к нам, здоровый, раскачанный птушник6по кличке Башка, двумя годами старше нас и из того же дома, что и Лопух, уже пару раз передавал мне через все того же Лопуха разного рода угрозы, которые в целом сводились к одному: якобы он меня «уроет», если я еще раз посмотрю на Светку Клейменову, симпатичную, высокую, темноволосую, глазастую и очень напористую девку из параллельного класса, а заодно тоже их соседку по дому. Непонятно было только, как я мог на нее не смотреть, если она сама ко мне лезла на всех переменах, и после школы, и даже на уроках, а я-то как раз не чаял, как от нее отделаться. С Башкой, впрочем, как я думал, до этого случая, дело было не в этом: просто я ему не нравился, а докапываться совсем уж без повода – это было, что называется, западло. Противостоять ему мне было нечем: он был старше, сильнее и крупнее, а обратиться за поддержкой, чтобы его осадили, мне было не к кому.

Они подошли. Я продолжал сидеть, делая вид, что собираюсь сделать ход, а их не вижу.

Башка встал надо мной и сразу ощутимо толкнул меня кулаком в плечо. Я повернулся к нему, будто только заметил

– Ну ты, чё, бля, фраер: понял, чё я тут? – выдал он высокоинтеллектуальную фразу, пытаясь, естественно, и словами, и повадками максимально походить на уголовника.

Лопух молча смотрел в карты.

– Понял, но… – начал было я.

– А ну, встань! – перебил меня Башка и для убедительности схватил за руку и дернул на себя так, что я чуть не свалился со скамейки.

Я отмахнулся и вышел из-за стола.

– Ну-у?!

– Я понял, но тут… – опять попробовал сказать я.

Но слушать меня он и не собирался.

– Похоже, он, бля, не п-о-о-о-нял? – также пытаясь изображать из себя бывалого, протянул один из спутников Башки.

Этот жил в следующем от них всех доме и тоже учился в «путяге»7. Только он был мелкий, хоть и старше на год. Его они всегда засылали вперед – создать повод. Я понял: Башка свой набор слов уже исчерпал и сейчас – выход мелкого.

И впрямь – он подошел ко мне, положил руку мне на плечо и нарочито нагло заглянул в глаза. Я отпрянул: от страха и брезгливости одновременно.

– А ну, стой! Стой на месте! – он схватил меня за футболку. – Стой, когда с тобой говорят… Дай-ка закурить, вот что.

Я достал из кармана пачку и вытащил из нее сигарету. Понятно было, что он начнет требовать еще.

– Не-не, бля! Ты на всех дай!

Их было пятеро. Я посмотрел в пачку: там оставалось три сигареты.

– Ну на, бери все, – сказал ему я.

Голос мой униженно дрожал, и от самого себя мне было гадко. Лопух продолжал сидеть за столом и пялиться в карты.

– А че ты, бля, нукаешь-то? – прогундосил мелкий, забрав пачку и опять пытаясь заглянуть мне в глаза.

– Я не нукаю.

– Ты мне в глаза, в глаза смотри.

Пришлось смотреть.

– А чем еще богат? – продолжал дальше провоцировать меня мелкий. – Ну-ка покажи, чего там в карманах-то?

В карманах у меня были спички и несколько десятикопеечных, на которые можно было купить еще пачку сигарет, взамен отнятых, но, даже если бы там ничего не было, это было бы уже слишком откровенным унижением, и я, с трудом смирив страх, отказался.

– Нет там ничего. Хочешь, спички отдам?

Мои предложение взять спички и не трогать карманы было вполне искренним, однако эта мирная инициатива с намерениями стоявшего передо мной явно не совпадала.

– Ч-е-е-е-в-о-о-о?! Какие спички? Ты че, бля, выебываешься?!

– Я не…

– Давай, карманы показывай.

И он попытался залезть своей рукой мне в карман. Это было последней каплей: я не выдержал и оттолкнул его. Башка тут же съездил мне по морде. Правда, удар пришелся вскользь по челюсти и оказался больше похож на пощечину. Это удивило. Мне казалось: одним своим ударом он меня сразу уложит, и я подумал, что он, вероятно, нарочно сделал так. Судя по тому, с каким видом он стоял в стороне все то время, пока мелкий вязался ко мне, ему самому почему-то все это было не слишком нужно. Быть может, его все-таки подзуживали мелкий и остальные, и он сейчас больше заботился о своем авторитете, чем на самом деле хотел меня отделать.

Это было странно, но своими действиями Башка уже в следующий момент подтвердил мою догадку. Мелкого он оттолкнул в сторону, а меня взял ладонью за шею – но сделал это очень как-то аккуратно, без грубого силового нажима. Придвинув свое лицо совсем близко к моему, так близко, что я почувствовал его не слишком приятное дыхание из режущей нос смеси запаха курева и спиртного, он с трудом выдавил из себя:

– Слышь, вафел, короче… Ты ж знаешь, чё за это бывает, а?

– За что? – спросил я почти машинально, поскольку и впрямь не понимал, о чем он.

Башка косил одним глазом, так, что было довольно трудно понять, куда он смотрит; но именно этим глазом, как мне показалось, когда я поднял на него взгляд, он еле заметно подмигнул мне.

– Ну… за баб… За баб за чужих! – пояснил он в меру сил свою мысль.

– Да я ее вообще не трогал! – подбодренный им, выпалил я, наконец. – Не смотрю я на нее, не вижу в упор! Сама ко мне вяжется! Ты ей скажи лучше!

– Да ты не пи… – мелкий опять попытался влезть между нами, но Башка опять оттолкнул его, не дав закончить.

– В натуре? – рыкнул он мне угрожающе.

Тут вдруг подал голос Лопух.

– В натуре, Дим, в натуре, – сказал он, обращаясь, видимо, к Башке (я знал только кликуху). – Проходу не дает.

Лопух, видимо, тоже почувствовал, что Башка, на самом деле, не так зол, как пытается показать.

Чувствуя, что «интересного кина» не получается, опять стал лезть мелкий.

– А тебя кто, бля, спросил? – высказал он то, что, видимо, в соответствии со стандартным сценарием, должен был бы произнести сейчас Башка.

Но Лопух на обратил на него никакого внимания. На эту фразу он, пожав плечами, ответил с некоторой ехидцей, по-прежнему обращаясь в Башке:

– Ну, я так… Подумал: вдруг интересно будет.

Я вспомнил опять, что Лопух и Башка из одного дома, из соседних, кажется, подъездов, и тогда понял, почему тот не слишком наезжает на меня. В одном доме – это вроде как «свои»; стало быть, я сидел со «своим».

Мелкий попытался снова открыть рот, но весы уже окончательно склонились не в его сторону.

– Да заткнись ты уже! – со злостью, изначально, видимо, предназначенной для меня, сказал ему Башка. – Дай побазарить-то. Садись! – он подтолкнул меня обратно к столу, а сам сел рядом.

Остальные тоже стали усаживаться за стол. Мелкий сел рядом с Лопухом и нарочито попытался столкнуть его на самый край скамейки, чтобы освободить для себя и своих дружков побольше места. Лопух, недолго думая, ответил ему, так, что тот едва не упал.

К моему удивлению у него прокатило даже это.

– Ты чё, фраер… – опять попытался начать качать свой блатняк мелкий, но тут же замолчал, бросив взгляд на Башку. Тот, усевшись за стол, собрал карты и начал перемешивать их, не проявляя более никакого интереса к защите обиженных.

– Во что играем? – спросил он.

– Играли в «буркозла», – ответил Лопух.

Башка молча раздал на троих, показал козырь и взял карты.

– Ходи, Горян, – сказал он Лопуху.

Тот зашел под меня, я сбросил и взял карту. Одной масти были только шесть и семь, я сходил ими.

– Да ты не бойся, – покровительственно улыбнувшись, сказал Башка. – Ходи по-нормальному.

– Я по-нормальному, – ответил я. – Других нет.

– Ну, ладно, – он покрыл мои карты. – Так, что ж, говорите: пристает?

– Да. Говорю ж: проходу нет, – повторил Лопух.

– Вот ведь, блядь-то, – произнес Башка, уже почти философски. – А ты чего молчишь?

Что было ему сказать? Не то же, что со своим определением он, похоже, не ошибся.

– Я лучше помолчу.

– А чего?

Я пожал плечами.

– Во избежание.

– Чего-о? – это был не наезд, он и впрямь, видимо, не понял, что я сказал.

– Ну… скажу еще что-нибудь не то… Опять по морде… не хочу.

Башка загоготал.

– Да ладно, я ж ласково. Я ж почти не тронул.

– Ходи давай, – сказал ему Лопух.

– Погоди. Ну а че народ-то мне тогда?.. Что она у тебя на коленях вроде… Что ты там все с ней…

Я опять пожал плечами.

– Так это она, а не я.

– Тебе ж передавали.

– Передавали, да. А что я могу сделать? Бегать мне от нее, что ли? Потом она как сядет, так я и не встану. Такая лошадь…

Башка, наконец, бросил Лопуху свои две карты, но игра его явно интересовала мало.

– Да, ей под руку не попадай, – как-то уныло пробормотал он и, обращаясь ко мне, сказал громче: – Ну а мне-то что делать теперь, а? Позоришь же меня, молодой…

Я посмотрел на него. Те, перед кем я его «позорил», сидели тут же, за столом. Что за глупая это все игра?

– Так это не я. С ней поговори.

К моему удивлению, в лице его что-то быстро изменилось. Как будто такое и впрямь не приходило ему в голову. Я не успел ни испугаться, ни подумать, что все-таки сказал лишнее, как он огорошил меня неожиданным ответом:

– Поговорить… Говорить – это по твоей части. А у меня говорить – только руками получается.

Я не нашелся, как отреагировать, кроме как опять пожать плечами и только сказать:

– Ну… Говорим же вот…

Повисла пауза. Боковым зрением я чувствовал, что и мелкий, и остальные из их компании, и Лопух – все смотрят на нас.

Башка вдруг бросил карты и встал.

– Ладно, ну его… Неохота играть. Пошли.

Он стал уходить, не пожав нам руки. Все остальные повскакали вслед за ним. Пройдя несколько шагов, Башка остановился и обернулся ко мне.

– Короче, ты понял меня… – бросил он угрожающе.

Видимо, вспомнил опять про авторитет.

Я кивнул. Мелкий, уходя, отвесил Лопуху легкий подзатыльник.

– Ща в лоб дам, – проводил его Лопух.

Тот, не ответив, побежал поскорее догонять Башку.

Мы играли с Лопухом в карты еще около часа. От пережитого унижения на душе у меня было погано. Свои мысли на эту тему я высказывал вслух, а Лопух отвечал мне в том духе, что нечего, мол, приставать к кому попало. Он говорил так, хотя и впрямь знал: то, что Клейменова не давала мне проходу, было святой правдой. Однако правдой было и то, что Башка явно не представлял для нее особого интереса, а энергия рвалась из нее так, что просто сдувало: так что, если бы не я, на моем месте был бы кто-нибудь другой, и Башке всерьез все равно ничего не светило бы. Разве что зажать ее где-нибудь в лифте, ну или там после пары стаканов…

Странно, несмотря на злость за эту пощечину, за отнятые мелким сигареты и за всю эту сцену, Башку мне было как-то даже немного жаль. Конечно, я не показывал, что мне его жаль, а говорил, что найду на него управу, вот приедет Петро…

И с чего бы мне его вообще-то жалеть? По морде дал при всех, сигареты отняли, а потом смилостивился, да и то из-за Лопуха. Нет, непонятно, с чего жалеть.

С другой стороны, было бы из-за чего устраивать разборки? Да и есть ли реальная возможность их устроить? Нет, откуда ей взяться? Что – Петро, никакого толку…

Наигравшись в карты до того, что загудела голова, мы пошли к табачному ларьку: я хотел купить сигарет взамен отнятых. По дороге встретили как раз Петро. Он брел, пошатываясь, с крайне мрачным видом: только возвращался с Илюхиной дачи. Меня увидел – лицо, кажется, немножко посветлело, самую малость. Мы поздоровались.

– За куревом, – сказал я, предвидя вопрос.

– А-а. Там «Родопи»8 только, я смотрел.

– Сойдет, ничего. Ты – куда? Домой?

– Да, сейчас домой, – поморщился Петро. – Что-то мне…

Ну, в общем, по нему видно было, что взял лишнего.

– Ну давай.

– Я, может, тебе попозже… позвоню, – еле выдавил еще из себя он и поплелся в сторону нашего дома.

С Лопухом мы дошли до телефона-автомата. Я покрутил диск, подождал Иркиного голоса. Но длинные гудки опять не сообщили мне ничего определенного.

Настроение совсем испортилось. Лопух надоел, а Ирки не было. Захотелось домой. Или, может быть, не домой, а просто куда-нибудь, где никого не было. С Лопухом мы договорились созвониться после обеда.

Я пошел домой и поймал себя на странном чувстве. Или даже не чувстве, а желании. С одной стороны, видеть никого не хотелось, с другой – почему-то, наоборот, хотелось кого-нибудь встретить. Но, конечно, не кого попало, а кого-нибудь стоящего. Того, который поймет. Только вот кто бы это мог быть – этого я себе не представлял. Все, кто был, – они меня, кажется, только тяготили. То есть, нет, я не хочу сказать, что все они были какие-то неправильные там, недостойные, или плохие. Нет, Петро, Лопух, или Илюха вот, – они ничего… Это скорее я все… сам не знаю, чего хочу.

И я шел один по улице. Думал закурить, потом передумал. Дул сильный ветер, и мне неохота было мучиться со спичками.

Хотелось есть, но готовить тоже было неохота. Дома я лег на диван и долго смотрел в потолок. Но потолок не выражал ничего, кроме белого безразличия.

Из отупения меня вывел телефон. Он громко зазвонил. Я прыгнул к нему, как кенгуру. Думал: это Ирка.

Но это была Багрова, из параллельного, горластая дочка продавщицы из ближайшей кулинарии, вечный у них там в «Б» -классе «командир», «председатель совета» и еще чего-то там «отряда»9, а с недавнего времени, естественно, – секретарь школьной комсомольской организации10.

– Семенов, привет! – гаркнуло в трубку.

Она всех и всегда называла по фамилии.

– Да, Оль, – ответил ей я осторожно.

Как и почти все в школе (даже, кажется, и учителя), я ее немножко побаивался.

– Как дела? – спросила она.

Понятно было, что дела ей мои не шибко интересны. Я для нее был строчкой в списке: она, почти наверняка, обзванивала всех, чтобы сообщить о какой-нибудь, созревшей в связи с окончанием учебного года затее.

Тем не менее, я не удержался и пожаловался сей.

– Да ничего дела. Помираю со скуки.

– А я вот как раз о развлечении, – сообщила она. – Мы тут надумали поход. Десятые классы.

– То есть мы?

– Ну да. Мы же теперь десятые. Что скажешь?

– А мы – это кто? – спросил я, имея в виду, кто надумал поход.

– В смысле – кто «мы»? Я же сказала: десятые классы, – запуталась Багрова.

– Да нет. Я про то, кто надумал. Про поход.

– А-а! Как – кто? Комсомол, конечно! – она глупо загоготала.

– Ну, если комсомол, то я, как комсомолец, тоже не могу быть в стороне, – ответил я вполне сопоставимой глупостью. – А когда?

– Ну вот на выходные… на следующие… Я, собственно, чего? Ты завтра в школу зайди. Соберемся все, обсудим, кто там готов и на что…

– Во сколько? – опасливо спросил я, подозревая, что поспать мне завтра не придется.

Опасения оправдались.

– В десять.

– В десять? Ну ладно…

– Что такое?! – гаркнула опять Багрова командным голосом. – Чем ты недоволен?!

– Да ничего. Пораньше еще могли?.. – пробурчал было я, но, не желая слушать нотации Багровой, поспешил добавить: – Я приду, приду.

– Ну хорошо, давай! – грозно сказала она. – До завтра, в общем. Мне тут еще пятьдесят человек обзванивать.

Видимо, она хотела услышать от меня что-нибудь о собственном героизме, но я поспешно сказал «пока» и положил трубку.

Хочу я в поход или нет, я не знал. Наверное, хотел бы, если бы пошла Ирка. Но ее почти наверняка не отпустит ее мамаша. Непонятно было, как она на эти выходные-то выпросилась. Если еще и в поход – получится двое выходных подряд. Нет, однозначно не отпустит.

А без Ирки? Без нее мне было, кажется, лень. Да, именно лень. То есть мне и с ней-то было лень, но из-за нее я был готов эту лень преодолеть. А без нее – что там делать-то?

Я пошел на кухню и сварил себе макароны. Сыра, чтобы посыпать их, в холодильнике не было. Не было там и ничего мясного. Я полил макароны подсолнечным маслом и начал уныло жевать их, когда опять зазвонил телефон. Звонок был какой-то грустный.

Я бросился в комнату, но это опять была не Ирка. Это был Петро. Он кашлянул в трубку и молчал, но и этого хватило, чтобы я узнал его.

– Ну чего ты? – раздраженно сказал ему я, так и не дождавшись от него ни слова.

– Помираю! – хрипло сообщил мне он.

– Чего это? – задал я вопрос, который, как мне казалось, он и хотел услышать.

– Помираю, говорю! – повторил он, решив, видимо, что я переспрашиваю. – Голова болит… вертолет11, сука… спать не могу.

– Говорил я тебе: не пей столько… – сказал я и подумал, что сам бы за такие слова и в таком состоянии, наверное, плюнул бы в рожу кому угодно, даже и Петро.

Но Петро, видно, был совсем без сил. В ответ он лишь промычал что-то невнятное.

– Пойдем прогуляемся, – сказал я. – Давай, зайду за тобой через полчасика. Сейчас макароны вот доем.

В трубке сначала охнуло, потом стукнуло. Потом раздались еще какие-то удаляющиеся звуки.

– Эй, ты чего там? Алло! – позвал я.

Ответа не было, но мне показалось, что я услышал звук, похожий на рев медведя где-то в глубине дремучего леса. Я сообразил, что упоминание макарон было явно не к месту и, не надеясь уже на ответ, нажал на рычаг.

Сбить мой аппетит Петро не удалось; даже наоборот, мне почему-то захотелось есть еще больше. Я вернулся на кухню и закончил с макаронами, запив их чаем с рафинадом вприкуску. Слава богу, хоть сахару было полно: на днях отец отхватил где-то пять кило.12

После обеда к Петро я пошел не сразу. Читал: сначала дочитал про армию, потом начал «Тучку»13 и, увлекшись, опомнился не сразу.

На улице было жарко, но жару я любил больше, чем мороз. Мне казалось, что жара – добрая, а мороз злой.

В соседнем корпусе я поднялся на восьмой этаж и позвонил в дверь Петро. Дверь он открывал долго: наверное, все же заснул; но, по его виду, лучше ему не стало. Он был бледен, лоб покрыт испариной, и вообще выглядел как-то грязновато. Казалось, он еле стоит на ногах от слабости.

– Ну ты как? – сказал я вместо приветствия.

– Ой… Башка трещит… не описать… – язык у него тоже еле ворочался.

Я достал из карману взятую для него из дома «тройчатку».

– Выпей вон таблетку, полегчает.

Впрочем, надежды было мало. Я знал, что он, по какому-то своему убеждению, таблеток не употребляет: быстрее развалится.

Вот и сейчас – он отрицательно помотал головой.

– Не. Я же не пью.

Я захохотал.

– Ага! По тебе заметно!

Петро осуждающе посмотрел на меня, и я, кашлянув, нагнал на себя серьезности.

– Ну ладно, одевайся тогда. Пойдем, проветришься.

– Проветришься, пожалуй, на такой жаре, – проныл Петро.

– Ну, сиди тогда тут, я один пошел, – сказал я, но так, чтобы было понятно, что это несерьезно.

Петро криво усмехнулся.

– Человек на грани жизни и смерти, а тут… никакого сочувствия, – проворчал он.

– А чего сочувствовать-то? Ты ж сам, тебя никто не неволил.

– Как это никто? То один подойдет, то другой. То ты приехал, то еще кто-то там… И со всеми ж надо…

– Ладно, раз шутить изволишь, значит живой.

Я хлопнул его по плечу, подталкивая тем самым начать, наконец, собираться.

– Куда двинем? – спросил он, когда мы вышли на улицу.

Хоть он и спрашивал, не сказать, чтобы у нас был большой выбор. И даже тот выбор, который был, в конечном счете, сводился лишь к тому, где именно и с кем поиграть в карты. Поскольку в одном из таких мест, а именно, за столом в соседнем дворе, я уже побывал сегодня с Лопухом, я, естественно, ради даже самого элементарного разнообразия, предложил другое. Этим другим местом был подвал дома в квартале от нас: в этом доме жили двое наших бывших одноклассников: один – Леха, по кличке Лысый, другой – тоже Леха, как бы без клички; но поскольку их нужно было как-то различать между собой, то первый, естественным образом, назывался «Леха лысый», а второй, поскольку у него как бы не было клички, постепенно стал «Лехой обычным»; так что теперь, в общем, было даже и не совсем понятно, есть у второго Лехи кличка или нет. Так или иначе, они где-то надыбали ключ от подвала своего дома и устроили там «злачное место». По правде, оно не было, конечно, таким уж злачным, каким бы они, наверное, хотели, чтобы оно было: в основном, они там просто играли в карты компанией наших сверстников, из своего и ближайшего к ним дома; ну еще курили и изредка выпивали – очень изредка, поскольку было просто нечего. Никакой там дури или клея; даже девиц не водили – их они, все как на подбор, похоже, боялись.

Пока шли до них, Петро, кажется, немного расчухался. Лицо его, по крайней мере, несколько разгладилось и больше не напоминало кусок теста.

Дверь в подвал была открыта, стучать не пришлось. Чтобы попасть в помещение, где стояли занесенные с улицы скамейки, нужно было пройти по довольно длинному, узкому и низкому коридору. Когда мы вошли внутрь, мне показалась несколько странной тишина. Если подвал был пуст, то дверь обычно закрывали: если же дверь была открыта и внутри кто-то был, голоса и гогот были слышны еще в коридорчике.

– Эй, народ! – кликнул даже Петро, но никто не отозвался.

Я остановился.

– Ты чего? – вполголоса спросил Петро.

Я удивленно пожал плечами, но Петро не обратил внимания и подтолкнул меня вперед. Выказывать испуг мне не хотелось, я двинулся дальше, и только когда мы ввалились в комнату, я сообразил, что Петро в полутьме коридора моего жеста, скорее всего, не видел и решил, что я просто обо что-то споткнулся. Но когда я это понял, было уже поздно.

И Леха «лысый», и Леха «обычный, и еще несколько наших знакомых стояли вдоль дальней от входа стены. Под носом у Лысого я сразу заметил кровоподтек. Помимо них, в помещении находилось еще трое: один сидел на скамейке, другой стоял рядом с ним, а третий, как только мы вошли, почти незаметно оказался за нашей спиной и, таким образом, перегородил нам выход. Все трое были мужики средних лет, на всех, несмотря на жару, были легкие куртки: по их возрасту, по их одежде и по их злобно-наглым рожам я сразу понял, что это менты.

Для одного дня приключений на мою голову было сегодня что-то многовато, причем данное приключение грозило стать куда более опасным, чем Башка и его дружки: о нравах оперов из местного отделения за всю свою жизнь я еще не слышал ничего хорошего. И даже полная пачка сигарет вряд ли могла нас спасти. Я, правда, не очень понимал, что, собственно, такого преступного мы все совершили, просто оказавшись в этом подвале; однако менты на то и были ментами, чтобы схватив кого-нибудь за жабры, суметь после придумать, что же он совершил.

Тем временем, нас поприветствовали.

– Ну вот, бля, еще пополнение! – развязно и, естественно, не представляясь, сказал тот, что сидел на скамейке. – Ну, вперед, становись вдоль стеночки! Все? Или за вами там еще кто?

Спрашивать удостоверение было бы, пожалуй, не самой блестящей идеей. Мы молча прошли и встали в ряд со всеми. Тот, что перегородил нам выход, выглянул в коридор.

– Вроде все. Больше никого не видать.

Он был небольшого роста, пухловатый, с круглыми щеками и большими залысинами вокруг остатков светлых волос. Их них троих теперь, когда я разглядел его, он показался мне наименее озверевшим.

Сидевший поднялся и резко подошел ко мне. Он был высокого роста, худой, усатый, с темными, засаленными волосами.

– А ты че, центровой у них самый?! – рявкнул он на меня.

Я даже не успел сообразить, что именно его так не устроило именно во мне, как получил удар в челюсть, с той же стороны, с какой мне сегодня отвесил свою пощечину Башка. Этот удар был заметно тяжелее: на миг все вокруг поплыло, я даже отступил на шаг.

– А ну – руки из карманов! – заорал усатый.

Только теперь я понял, что же вывело его из себя: я стоял, засунув руки в карманы, также, как и зашел. Видимо, он решил, что это – признак наглости и отсутствия должного уважения к нему как к представителю власти.

Я вынул руки из карманов и посмотрел усатому в лицо. В его глазах читалась классовая ненависть, и я подумал, что, вероятно, он сейчас опять ударит меня, а я не знаю, что мне делать в этом случае. Наверное, так бы и произошло, но в этот момент Петро сделал странно неуклюжее движение и схватился рукой за рот. Менты резко развернулись к нему.

– Ты тоже хочешь, что ли? – истерически завопил усатый. – А ну встань ровно!

Несмотря на напряженность момента, я не удержался и прыснул.

Усатый, который, как было уже понятно, был у них старшим, опять повернулся ко мне.

– У него отходняк, – поспешно сказал я. – Душно тут, опять ему поплохело. Блеванет еще сейчас.

Усатый, надо сказать, не растерялся. Схватив Петро за руку, он быстро толкнул его к выходу.

– В сторону давай, – зарычал он. – А ты – последи за ним, – это было обращено к тому, что стоял у выхода.

Петро поспешно выскочил в коридор, а низкий встал в проходе, чтобы видеть и нас, и его. Из коридора раздался знакомый мне рык медведя. По комнате прошелся еле заметный смешок.

– А ну тихо, блядь, молчать! – заорал опять усатый. – Пидоры, бля! По подвалам шарятся, бухают! А нам – разгребать, за вами бегать! Делать нам больше нехера!

Петро опять рыкнул в коридоре. Теперь уже даже третий мент, стоявший рядом с усатым (он был высокий и крупный, с лицом, напоминавшим Моргунова), не сдержал улыбки. Увидев это, усатый побагровел и, казалось, даже на время потерял дар речи.

– Да это он не здесь, – опять быстро выпалил я. – А здесь мы ведь ничего плохого… В карты там, ну покурить разве, и только. Подвал открытый, никто не запрещал вроде. Мы же не знали, что нельзя…

Усатый резко повернулся ко мне, но тут, по счастью, встрял «Моргунов». Перестав улыбаться, он сказал, ровно и безразлично:

– Вот и пойдем сейчас в отделение – разберемся там, чего вы тут делали. Давай-ка, выходи по очереди.

– Может, не надо? – проблеял Лысый. – Мы и так все поняли.

– Надо, надо, – пробубнил «Моргунов». – Порядок такой. Пошли, ну.

Усатый молчал. «Моргунов» повернулся к низкому и как-то кособоко кивнул ему. Я пошел к выходу из комнаты, прошел мимо низкого. Петро стоял все еще стоял дальше по коридору. Низкий подтолкнул меня, я молча показал на Петро.

– Ладно, ладно, он за тобой, потом остальные, – сказал низкий.

Это было довольно странно. Получалось: когда мы выйдем на улицу, менты все еще будут в подвале. Либо они считали, что мы так напуганы, что нам и в голову не придет бежать, либо сами решили нас отпустить.

Уже перед самой дверью Петро слегка толкнул меня в спину.

– Ноги! – прошептал он.

Едва высунув нос на улицу, мы, чуть не сбив друг друга с ног, понеслись так, как, кажется, не бегали даже ГТО14 по стометровке. Пробежав через двор, мы скрылись за ближайшей девятиэтажкой, потом пересекли улицу и снова углубились во дворы ближайших домов, уходя в сторону, противоположную той, где находился райотдел милиции. Я бежал и мне казалось, что я слышу за спиной дыхание преследователей, я ускорялся еще и боялся обернуться; Петро, несмотря на похмелье и далеко не блестящие результаты в беге, тем не менее, почти не отставал от меня. Мы бежали молча, бежали несколько минут, кру́гом направляясь к нашему дому; только у подъезда Петро мы, наконец, остановились; и только тогда я понял, что задыхаюсь так, как не задыхался даже после школьного кросса.

Мы сели на бордюр, чтобы отдышаться.

– Поиграли, бля, в карты! – сказал Петро, когда дыхание чуть восстановилось. – Сильно он тебя?

Я потрогал челюсть.

– Да не, вроде ничего. За день два раза в одно место.

– Два раза? А первый-то когда?

– Да днем еще, перед тем, как тебя встретили. Башка съездил, гондон.

– Из-за Клейменовой, что ль?

– Ну вроде как. Хотя там больше этот выебывался, мелкий который, а Башка – он больше для проформы, кажется.

– Для чего? Для какой формы?

– Авторитет, короче, поддерживал.

– Но по морде съездил?

– Ну да. Хотя, если по чести, то ткнул скорее. Пощекотал.

Петро покрутил головой.

– Да Башка – он вообще-то нормальный, в принципе. Не злой. А мелкий этот, Максимка, – тот гондон, конечно.

– Ага. Сигареты отнял.

– Вот педик, а. Много?

– Три штуки оставалось.

Петро засмеялся.

– Ладно, считай, на бедность дал ему.

Я махнул рукой.

– Он еще деньги забрать пытался. Я меня как раз на пачку еще было. Но Башка его угомонил.

– Ну вот, я ж говорю: он нормальный.

Я вынул сигареты, и мы закурили. Петро закашлялся и одновременно засмеялся.

– Что-то на мой организм сегодня многовато нагрузки, – выдавил он из себя.

– Менты не будут искать, как думаешь? – спросил я.

Петро затянулся, выдохнул дым, начал опять кашлять и опять засмеялся.

– Да ну, брось, – ответил он. – Они ж нас сами отпустили.

– Думаешь, отпустили?

– Конечно. Если б хотели загрести, вперед бы ни за что не выпустили. Это они так, попугали.

– А что ж мы неслись-то тогда?

– Ну… Они ж не могут прям взять и отпустить. А так – вроде как мы сбежали. Стало быть, нам и надо было бежать, чтоб дать им возможность нас отпустить…

Мы так и просидели на бордюре почти дотемна и выкурили почти всю купленную сегодня пачку. Только когда попрощались, я вспомнил, что так и не говорил еще сегодня с Иркой.

Придя домой, я снова набрал ее номер. Трубку взяла ее мать и сказала, что «Ирочки нет». Больше она ничего не сказала.

6 июня, вторник

Еле продрав глаза, я посмотрел на часы. Было полдесятого. Я чертыхнулся и снова упал на подушку. Вставать совсем не хотелось, но в десять было багровское сборище в школе. Идти туда мне тоже не хотелось, но я обещал быть.

Дома никого не было. Я добрел до ванной и помазал лицо холодной водой. Не то, чтобы это меня очень бодрило, но вроде как ведь полагалось делать по утрам именно так.

На чашку чая время еще оставалось. Я поставил чайник, оделся и вернулся на кухню. На улице, похоже, опять намечалась жара, но в наши окна солнце приходило к обеду, а пока что было прохладно и свежо. Легкий ветерок слегка покачивал березы и тополя, в воздухе кружились первые клочки тополиного пуха.

Наливая себе чай, я пролил кипяток на скатерть. Тряпки на кухне не было, пришлось искать что-нибудь, от чего можно оторвать кусок ткани. Нашел какую-то старую отцовскую майку на балконе.

В хлебнице оказалась сдобная булка, я быстро проглотил ее и также быстро, обжигая язык, выпил весь стакан чая.

В десять часов я подошел к школе. На крыльце сидел Лопух, я присел рядом с ним. Мимо шел какой-то парнишка, по виду на пару лет младше нас.

– Пойди сюда! – строго велел ему Лопух.

Тот подошел. Взгляд у него был испуганный.

– Откуда? Где живешь? – Лопух был все так же строг.

– Вон… в том доме, – парнишка показал пальцем.

– Кого знаешь тут? – продолжал гнуть свое Лопух.

Парнишка молчал. Глаза его, казалось, вот-вот выскочат из орбит от страха.

Вопросы Лопуха в точности повторяли те, на которые нам самим многократно приходилось уже отвечать, когда нас, в свою очередь, останавливали те, кто был старше и сильнее нас. Естественно, ни сами вопросы, ни ответы на них не имели никакого значения. Это был лишь повод привязаться, отыграться на том, кто слабее, а возможно и поиметь с него чего-нибудь.

– Десять копеек дай.

Малой промямлил что-то невнятное. От страха у него перехватило дыхание.

– Чего?! – грозно переспросил Лопух.

– Оставь его, – сказал я.

– Да погоди ты… – отмахнулся Лопух.

Он не принял мои слова всерьез. А я в этот момент вспомнил вчерашнего усатого мента и подумал, что и у меня, наверное, были там, в подвале, такие же глаза, как у этого парнишки.

– Оставь! – рявкнул я. – Ты понял?!

– Ладно, ты иди, иди, – поспешно отпустил свою жертву Лопух и повернулся ко мне. – Ты че, Слав, с дуба рухнул, что ль?!

Я отвернулся от него и ничего не ответил.

– Вот псих-то… – пробормотал он.

Я встал.

– Ладно, пошли внутрь.

Мы зашли в школу. На нас наскочило сразу несколько человек, и все принялись по очереди трясти нам руки, прямо как «в аэропорту встречали»15. Я вертел головой, пытаясь разглядеть, нет ли Ирки.

– Нет, – сказал мне Илюха, перехватив мой взгляд. – Пока не приходила.

– Ладно, я сейчас, – сказал им тогда я. – Догоню.

Я вышел на улицу, сам не знаю зачем. Видимо, надеялся увидеть ее издалека. Но ее нигде не было видно.

На улице я простоял минут пять. Она так и не появилась. Все это начинало казаться мне странным. Я не видел и не слышал ее с середины дня воскресенья. Возможно, она и звонила сама, когда меня не было дома, – этого я не мог знать точно; но ощущение у меня было такое, что нет, не звонила.

Когда я вернулся внутрь, на первом этаже уже никого не было. Я поднялся в наш классный кабинет на третьем этаже, но там тоже никого не было. В каком кабинете параллельный класс, я не помнил, к тому же они могли быть не там; и я пошел, дергая ручки всех дверей.

Нашел их в противоположном крыле.

– Семенов, опять опаздываешь! – строго сказала Багрова.

Она делала так каждый раз, когда кто-то приходил чуть позже. Всегда одной и той же фразой, менялась только фамилия.

Я сел за парту рядом с Лопухом. Садясь, я неуклюже сдвинул ее. Парты давно стали нам малы.

Сделав мне замечание, Багрова также сообщила, что повторять для опаздывающих ничего не будет, хотя я ничего и не просил повторять. Наведя порядок, она продолжила вещание. Вещала она минут пять, но я ее почти не слушал. Услышал только, что формальным поводом является «посещение мест боевой славы», но куда именно с этой целью предлагается выдвинуться, я не понял. Возможно, об этом было сказано до моего прихода.

Также я уловил то, что, хоть мы и на каникулах и потому сами за себя отвечаем, сходит с нами в этот поход изъявили желание военрук и физрук. Меня эта идея не особо порадовала, но девицам, похоже, побыть в обществе мужиков постарше казалось занимательным. А пацанам, по большей части, было наплевать, поскольку к этим двоим мы относились, в общем, нормально: не сказать, чтобы они нам сильно нравились, но не сказать и обратное.

Но, в основном, я думал о том, куда подевалась Ирка. Какие у нее особо могут быть дела, тем более, летом? Уехала куда-то с родителями? В понедельник? С подругами была где-то? Возможно, но… Меня настораживало не то, что ее не было дома, а то, что она ничего не сказала мне о том, что ее не будет. Не сказала заранее; не позвонила вечером вчера, не позвонила утром сегодня…

Кто-то больно ткнул меня в спину. Я обернулся и вздрогнул от неожиданности. За партой позади меня сидела Клейменова. Как я мог ее не заметить, когда садился к Лопуху? Заметил бы, точно сюда бы не сел. Или это она кого-нибудь отсюда вытолкала и пересела?

– Ты чего? – прошипел ей я.

– Чего хмурый такой? – громко зашептала она. – О фее своей все думаешь?

– А тебе что? – огрызнулся я. – Отстань, дай послушать.

– Да уж я вижу, как ты слушаешь! – и не думала отставать Клейменова.

В ее голосе слышались странные отзвуки обиды. Я ничего не ответил и отвернулся. Но Клейменова не была бы собой, если бы отвяла так просто. Она ткнула меня в спину еще больнее: я обернулся снова и только сейчас заметил у нее в руке шариковую ручку.

– Ну чего тебе? – прошипел я. – Отстань, а то Багрова тебе сейчас объяснит, как себя вести.

На лице Клейменовой образовалась вызывающая улыбка.

– Да я ей сама объясню, манде этой, – сказала она, вроде бы все еще шепотом, но уже так громко, что, пожалуй, Багрова вполне могла ее услышать.

Чтобы тихо – это вообще было не про Клейменову.

– Ну и объясняй ей, ко мне-то чего привязалась? – попытался я снова отбить у нее желание разговаривать со мной.

Но не тут-то было.

– Тарасову твою вчера видели у метро с каким-то козлом! – торжествующе и опять на весь класс сообщила мне она.

– Чего?! С каким козлом? – вырвалось у меня, хотя, конечно, даже если это и было бы правдой, обсуждать Ирку с Клейменовой у меня желания не было.

– Не знаю – с каким, – сказала она. – Видать, не отсюда. Говорят, большой уже дядька какой-то, упакованный. Не то, что вы, сосунки.

– Да иди ты! – совсем разозлился я. – Не лезь не в свое дело!

Я отвернулся, но сразу повернулся, чтобы она не успела меня ткнуть опять.

– Еще раз сделаешь так – отсяду! – предупредил ее я.

– Ой-ой-ой! – противно прогнусавила она. – Ты шибко-то не выступай, Семенов! А то ведь я и пожаловаться могу!

«Пожаловаться» – подразумевалось, конечно, не педагогам, и даже не Багровой.

– Да иди, иди, жалуйся, – ответил я. – Заходил уже вчера твой воздыхатель, и без жалоб твоих меня поправил. Я ему сказал, что ты мне сама проходу не даешь.

Произошедшая после этих моих слов с Клейменовой перемена была для меня совершенно неожиданной. Она вдруг покраснела, ее обычно надменно-нагловатую физиономию исказила такая гримаса, как будто в этой момент кто-то причинил ей самую настоящую физическую боль, а ее большие светло-зеленые глаза вдруг наполнились слезами.

– Да пошел ты! Придурок! – зло сказала она срывающимся голосом.

Терпение Багровой, делавшей вид, что не замечает нас, как раз в этот момент переполнилось.

– Семенов! – выкрикнула она своим громовым голосом. – Может хватит?!

– А я тебе, что, мешаю? – откликнулся я. – Тебя-то мне все равно не переорать! Это только вон она может, – я показал себе за спину.

Сидевшие в классе засмеялись. Багрова тоже покраснела. Я посмотрел на нее, а потом на Клейменову, которая, надувшись, смотрела в другую сторону, и понял, что только что, в итоге, обхамил их обеих.

– Оль, я все понял, – поспешно сказал я.

Удивительное дело, но Багрова не стала дальше препираться со мной. Наверное, я бы придумал, как это объяснить, если бы вообще думал об этом. Но я уже опять повернулся к Клейменовой. Чем были вызваны ее слезы, я толком не понимал, и, в общем, не сказать, чтобы мне было ее как-то сильно жаль: нечего было нарываться; но неудобно мне все же было.

– Ну ладно, Светка, не дуйся, – вполголоса сказал ей я. – А чего мне, в конце концов, оставалось? Надо ж было что-то ему сказать.

Клейменова попыталась состроить презрительную рожу, но получилось это у нее плохо. Видимо, мои слова задели ее гораздо сильнее, чем я вообще мог предположить. Я вообще не предполагал, что ее что-то может задеть.

– Да больно мне интересно, что ты ему там сказал?! Отвянь вообще! Сиди вон и Багрову слушай! А то без тебя в поход уйдут!

Я счел за благо не продолжать.

– Есть у кого вопросы? – спросила в этот момент Багрова.

– У меня, – сказал я. – Когда и во сколько сбор?

От хохота затряслись стены.

– Видимо, недостаточно громко орала! – не упустила съязвить Багрова.

– В субботу, в десять, – толкнул меня Лопух. – Проснись! Опять ты провафлил все.

Когда мы вышли, я подумал, что идти домой и оттуда звонить Ирке не имеет особого смысла. Проще было – дойти до нее и позвонить прямо в дверь. Я закурил и побрел в сторону ее дома.

Я не очень верил в то, что плела про Ирку Клейменова, но все равно из головы у меня это не шло. Вроде бы повода сомневаться в ней Ирка мне пока еще не давала, а все же полной уверенности, что этого не может быть, я как-то не чувствовал.

Дверь ее квартиры неприветливо посмотрела на меня потертой черной обивкой. Неоднократно я, стоя у какой-нибудь двери, думал о том, что каждая из них одновременно и делит мир на две части, с этой и с той стороны, и соединяет их между собой, потому что там, где есть дверь, только через нее обе эти стороны и могут между собой сообщаться. И сейчас, стоя перед этой дверью, я вдруг ощутил это еще сильнее, чем обычно – я ощутил это на себе. И, также, как и всегда, вопрос был только в одном: будет ли дверь открыта или закрыта.

Я нажал кнопку звонка. Довольно быстро замок заскрежетал, и дверь открылась. Ирка стояла на пороге, и все в ней было вроде бы как обычно. Все, за исключением того, что по лицу ее мимолетно скользнуло удивленное выражение; скользнуло, и она тут же прогнала его, как будто смахнула рукой комара; но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы я насторожился, сам еще толком не понимая почему.

– Заходи, – сказала она. – Я одна.

Я пересек разделительную полосу между этой и той стороной и нерешительно остановился. Ирка почти не отступила назад и в тесной прихожей мы оказались так близко к друг другу, что во мне сразу как будто что-то подпрыгнуло. Оставшиеся между нами два десятка сантиметров она преодолела таким резким и хищным движением, что я почти упал спиной обратно дверь. Не успев и опомниться, я почувствовал ее теплые и влажные губы у себя на губах.

Если я что-то и хотел сказать, то, конечно, все это я сразу забыл. Единственное, что осталось у меня в голове, это желание сорвать с нее одежду и целовать ее после этого не только в губы, целовать и прижимать к себе; а потом сделать, наконец, то, что я давно хотел сделать; но именно потому, что я никогда еще этого не делал, и при этом не знал, делала ли это когда-нибудь и с кем-нибудь она, я не имел представления, с чего начать и как к этому подступиться.

А сама Ирка – дальше этих поцелуев меня пускать по-прежнему не хотела.

– Чаю хочешь? – спросила она. – Пойдем на кухню.

Я сел за стол, Ирка поставила чайник на плиту и села ко мне на колени. Обняв меня за шею, она, странно прищурившись, посмотрела мне в глаза и снова попыталась меня поцеловать. Не знаю почему, возможно, от этого ее прищура, непосредственно в этот момент я вдруг понял, что именно мне не понравилось в самый первый миг, когда я ее увидел, – то самое, что меня насторожило. Это было не удивление, которое я прочел у нее на лице. Как раз в удивлении этом не было ничего странного: могла удивиться, например, тому, что я пришел без звонка. Нет, меня насторожило то, как торопливо, почти воровато спрятала она эту свою вполне естественную реакцию, словно за ней было что-то совершенно другое.

Хотя мне, конечно, совсем не хотелось думать, что она может обманывать меня.

Слегка отстранившись, я сказал:

– Вчера звонил весь день. Не было никого, потом мать сказала: тебя нет.

– Да, не было. Дела были, – неопределенно сказала она. – Я сегодня с утра тебе звонила.

– А про поход не знала, что ли? – спросил я, но потом сообразил, что вчера ей, вероятно, не дозвонилась и Багрова.

– Нет, – ответила она.

Но почему-то то, как это «нет» прозвучало, тоже показалось мне странноватым. Как будто на самом деле она все-таки знала и про поход, и про сегодняшнее сборище в школе. И мне, конечно, сразу вспомнились слова Клейменовой о том, что ее видели «у метро». Вспомнились, но спрашивать об этом не хотелось. И вряд ли бы я точно ответил, почему мне не хотелось, а точнее – чего я боялся: обидеть ее или услышать ее ответ.

– В поход решено в субботу идти. Я к тебе из школы. Сбор в десять. Ты – как?

– Я – как? Не знаю, я еще не думала.

Она тряхнула головой, так, что ее светлые волосы упали ей на лицо. Она делала так всегда, когда не хотела говорить о чем-то. Однако раньше это никогда не касалось ее желания быть или не быть где-то вместе со мной; тут, я думал, подразумевалось как бы само собой: куда я, туда и она, куда она, туда и я.

– Не знаешь? А что может помешать?

Она откинула волосы и снова попыталась приложиться своими губами к моим.

Я опять увернулся от ее губ, показывая, что жду ответа.

Она сделала недовольное лицо.

– Ну что ты пристал: поход, поход? Я не знаю… или не хочу… не знаю, в общем!

– Не хочешь со мной? Я вообще-то только… чтоб нам с тобой вместе… только для этого и собрался… А ты, выходит, не хочешь. Это что-то новое!

– Да я не знаю! Может, и хочу!

Чайник закипел, и она встала у меня с колен. Солнце светило прямо в окно, и через белую футболку было видно все ее тело. Я почувствовал жар на кончиках ушей.

– А чего тогда? – выдавил я, с трудом сглотнув комок, застрявший в пересохшем горле.

Она подняла чайник с плиты и тут же, после моего вопроса, с грохотом бросила его обратно на конфорку, так, что я даже испугался, как бы она ошпарилась.

– Слав, ты че пришел, а?! – вдруг непривычно визгливо вскрикнула она. – Отстань! Я не знаю! Хочу, не хочу! Кто меня пустит-то?!

Она повернулась, быстро посмотрела на меня и вдруг, снова отвернувшись, заплакала. Она не закрывала лицо руками, а только смотрела куда-то вбок. От неожиданности я даже не сразу понял, как вести себя дальше.

– Мать задолбала! Все учит, бля, как жить! У меня в башке дыра уже с футбольный мяч! Туда не ходи, туда ходи! – всхлипывая, взвизгивала Ирка, по-прежнему не глядя на меня, и я не знал, что мне делать: пожалеть ее или лучше не трогать.

Она продолжала всхлипывать, и я, в итоге, все же встал и приблизился к ней вплотную. Хотелось обнять ее, но я не решался, мне казалось: что если я сделаю это, она подумает, что я пристаю к ней в этот неподходящий момент.

– Мать? А что ее не устраивает?

Она сама ткнулась мне в плечо и продолжала, уже не так визгливо и всхлипывая поменьше.

– Я ей про субботу сказала, что мы с Некрасовой, к ней на дачу. Таньку предупредила, чтоб не звонила, а она, дура, в воскресенье трезвонить начала, забыла. Я тогда пришла: мать как напустилась! Орет – стены трясутся! «С кем была, с кем была?!» Я сказала, что с тобой, а она еще громче орет, я ей говорю: заткнись, соседи сбегутся! А она орет и орет! «Семенов?! Этот задрот?! Ты, что, дура?!»

Она прижималась ко мне, в своей футболке без лифчика, что вряд ли бы делала, если бы и сама считала меня «задротом»; и все же после такого откровения я с трудом заставил себя хотя бы слегка приобнять ее одной рукой.

– Невеселый оборот какой-то, – пробормотал я.

Ирку мои слова нисколько не смутили. Возможно, она вообще не услышала их. По крайней мере, она продолжала висеть у меня на шее и шмыгать носом мне в ухо.

Оборот действительно был невеселый, но, за исключением моей характеристики как «задрота», на самом деле не слишком-то неожиданный. Мне всегда казалось, что ее матери наша «дружба» явно не по нраву. Даже ее вчерашнее, нарочито материнское «Ирочки нет» (в котором главным было слово «Ирочки» – слово, довольно странно звучавшее в устах не слишком сложно устроенной рабочей женщины, всю жизнь простоявшей, или, если точнее, просидевшей за верстаком) отдавало подчеркнутой неприязнью – что-то вроде: «И мы тоже, вас, умников, не хуже». Собственно, ей не нравился, быть может, даже не я сам; это, в свою очередь, относилось больше к моим родителям, которых, и одного, и второго, она, вероятно, запомнила когда-то по школьным собраниям. Но от этого ничего не менялось.

– Ну и чего, в итоге? – спросил я. – Ты тоже полагаешь, что я – задрот? И поэтому в поход не хочешь?

Она оттолкнула меня, а выражение ее лица резко, в один момент поменялось. Слезы быстро высохли, а глаза стали злыми.

– Дурак, что ли?! – опять визгливо вскрикнула она. – Конечно, нет! Но не могу я теперь идти. Не пустит она меня.

В общем, было понятно, что тема закрыта. Но я все же еще спросил:

– А чего она хочет-то? Чтоб ты вообще ни с кем не гуляла? Или это только ко мне у нее такое?

Задавая этот вопрос, я не подразумевал ничего конкретного. Это был вообще в большей степени не вопрос, а выражение недовольства ее матерью. Но задав его, я не мог не заметить, как, услышав эти мои слова, Ирка снова странно дернулась, мельком посмотрела на меня и тут же отвела взгляд.

– Не знаю я, чего она хочет. Она… она, дура, сама не знает.

И то, как она запнулась, тоже было странно. Да, пожалуй, в ее поведении сегодня было странным слишком многое. И не только сегодня, но и вчера: такого, чтоб кто-то из нас, не предупредив, пропадал на несколько дней, я не припоминал. И все бы это было ничего, если бы она сегодня вела себя как обычно. Но с самого начала все выглядело как раз ровно наоборот: все то, что она делала, все то, что говорила, было с каким-то необъяснимым надрывом, было неестественно, было так, будто не все как обычно, а она как раз очень хочет показать мне, что все по-прежнему и ничего не изменилось.

Или это только кажется мне – кажется из-за того, что наплела в школе эта дура Клейменова? А ей-то – зачем мне все это плести? Не брать же всерьез ее ко мне домогательства: это же для нее как такой прикол… Или… не прикол?

Вплоть до этого момента я был уверен, что Клейменова просто играется со мной. Для чего это ей нужно, я как-то и не задумывался: быть может, чтобы привлечь к себе внимание кого-нибудь постарше. Да вот, например, Башку чтоб подразнить. А мне – то, что для этих своих игр она выбрала именно меня, отливалось только головной болью и больше ничем.

Я так думал, но сегодня меня все же удивило: и то, что она стукнула мне на Ирку (даже если не стукнула, а оговорила); и то, как ее вдруг всю перекосило, когда она узнала, что я стукнул на нее Башке. Чего б ей от этого так переживать?

При этом даже, когда в голове у меня вдруг мелькнуло: «А вдруг это для нее вовсе не прикол?», никакой особой радости или гордости от этого я не почувствовал. Я только подумал, что тогда все для меня еще хуже и отвязаться от нее будет еще сложнее.

Ирка надулась. Или сделала вид, что надулась. Тем не менее, отвернувшись, она достала из шкафчика пачку грузинского чая16, на глаз, но экономно, сыпанула заварки в чайник, залила ее кипятком и стала размешивать ложкой. Я обнял ее сзади за талию, потом провел рукой вверх и осторожно взял ее грудь поверх футболки. Она не сопротивлялась.

– Точно не пойдешь? – спросил я.

– Слав, ну перестань уже! – ответила она. – Отстань! И хватит мять мне футболку. Лучше сними ее совсем. И свою тоже сними.

Она повернулась ко мне и подняла руки. От неожиданности я ошарашенно застыл.

– Но это пока всё! – строго предупредила меня она.

10 июня, суббота

С утра за мной зашел Петро. Вчера, отстояв сначала очередь в винный, а потом еще удачно попав в наш ближайший продуктовый, мы купили с ним три бутылки «Ркацетели»17 и две – «Белого аиста»18. Нести их сегодня я отказался и сгрузил все ему. Естественно, это было первое, о чем он завел сейчас разговор.

– Слав, ну имей совесть! – начал выступать он прямо с порога. – Возьми хоть бутылку-то. А лучше – две. Я ж помру их один все переть.

– А чего тебе? – сказал я. – Та же тренировка. Железо тягаешь. Ну вот и тут. А у меня палатка еще.

– Ну! Сравнил! – отпирался Петро.

Я переложил в свой рюкзак одну бутылку.

– Может, носки еще ко мне свои засунешь? А то надорвешься.

– Носки у меня на себе.

У школы нас собралось человек пятнадцать. Еще пятеро, как сказала Багрова, обещали присоединиться к нам у метро.

С Иркой со вторника, после того, как я ушел от нее, мы больше не виделись и не разговаривали. Я пытался звонить ей в среду, но ее опять не было дома; а сама она мне не позвонила. А позавчера и вчера я уже не звонил, и она тоже молчала.

И сейчас я все еще надеялся: вдруг она решила сделать мне сюрприз и все же придет сюда. Но она не сделала и не появилась, ни у школы, ни у метро.

Зато пришла Клейменова и все время вертелась рядом, правда, не заговаривала. Глядя на нее в этот момент, я, пожалуй, впервые поймал себя на мысли, что она вроде и ничего: и фигура, и ноги, и лицом, и все при ней, и глазища – прямо как океан. Но мыслей всерьез о том, чтобы с ней… нет, этого не было; и даже наоборот: о чем я действительно подумал, увидев ее этим утром, так это о том, что вряд ли, даже вся такая ничего, стоит того, чтобы из-за нее огребать проблемы со всех стороны: и от Ирки, и от ее пэтэушника.

Пока ехали на метро до Рижского вокзала, Клейменова паслась в стороне (правда, от остальных девиц как-то отдельно) и ко мне не лезла. Только уже в электричке, когда мы с Петро остались покурить в тамбуре, она явилась к нам.

– Ну? Дайте сигарету, что ли! – сказала она деланно противным и совершенно не идущим к ней голосом.

Я дал ей сигарету и поджег ее.

– Не пошла фея-то? – не откладывая, начала задираться она.

Когда она пришла, я не сказать, чтоб очень обрадовался, но, в общем, был настроен скорее миролюбиво. Я был зол на Ирку и, хуже того, я был в растерянности, потому что ее поведения не понимал. И раздражавшие меня до этого приставания Клейменовой вдруг перестали казаться мне такими уж неинтересными: мне было стыдно думать так, но, вероятно, я все же думал, что и Ирке нечего задаваться, что и я вполне могу обойтись без нее. Но, пожалуй, чего бы не следовало сейчас делать Клейменовой, так это лезть в наши с Иркой отношения. И в итоге, несмотря на всю благоприятность момента, всего лишь одной короткой фразой ей удалось сразу вывести меня из себя. Впрочем, наверное, этого она и хотела.

– Тебе-то что?! – резко ответил ей я. – Какое твое дело?! Или на это тоже пожалуешься?

Сегодня Клейменова лучше подготовилась к отпору с моей стороны. Мой «тонкий» намек она пропустила мимо ушей.

– Да больно надо! Было б на кого! – ничуть не изменившись в лице, заявила она.

– Ну а раз не на кого, то и сигареты иди стреляй у кого-нибудь другого, – сказал ей я.

Клейменова опять сделала вид, что ничего не слышала.

– Нестеренко, ты докурил уже, что ли? – обратилась она к Петро еще более противным голосом, чем до этого.

– Намек понятен, – усмехнулся Петро. – Слав, а ты еще не докурил?

– Я – нет.

– Ну и я тоже.

Однако Клейменову и это не проняло.

– Ты русского языка, не понимаешь, что ли, Нестеренко?! – сверкнула она своими глазищами на Петро уже безо всяких намеков. – Иди, отдохни там, пока места свободные есть.

Петро посмотрел на меня. Я, сделав недовольное выражение, все же кивнул. Он удивленно повел бровями – это было, думаю, больше для нее, чем для меня – и вышел из тамбура.

Как ни странно, после того, как мы остались вдвоем, Клейменова не попыталась продолжить начатый со мной разговор. Она вообще не смотрела меня. Некоторое время молча курил и я, пока не докурил сигарету до конца. Она тоже выбросила свою, но продолжала стоять в тамбуре, глядя в окно.

Электричка тащилась по Москве. Мы проехали Гражданскую и Красный балтиец. Выходящих почти не было. Входящих тоже было на удивление немного, и все проходили в вагон, а мы все стояли в этом грязном, прокуренном и заплеванном тамбуре; стояли и не смотрели друг на друга. Смотрели в окно, в одну сторону. Я вытащил еще одну сигарету и предложил ей. Она отказалась.

– Чего Петро-то выгнала? – не выдержал, наконец, я.

Она повернула голову и взглянула на меня, как бы нехотя. В тамбуре был полумрак, только ее лицо слегка освещало солнце, пробивающееся через покрытое толстым слоем грязи стекло двери; от этого ее огромные и неожиданно какие-то усталые глаза цвета морской волны казались еще больше.

– А зачем он тут? – сказала она, снова тем же противным манерным голосом, столь резко контрастирующим с почудившейся мне глубиной ее глаз.

Я пожал плечами.

– Стояли, курили, общались. Ты пришла, его выгнала и молчишь. Вот я и спрашиваю: зачем?

– Тебе-то что? – в той же манере передразнила она меня.

Я опять пожал плечами.

– Если хочешь знать мое мнение, кривляться тебе не идет. Но это – если хочешь знать, конечно.

Странно, но мои слова подействовали. Ну, или почти подействовали.

– Ладно, не буду, – вдруг быстро сказала она. – А ты тогда станешь со мной разговаривать?

Я снова пожал плечами.

– Да я с тобой разговаривать вроде никогда не отказывался. Но ты же не разговариваешь, а выебываешься только. А сейчас ты молчишь. А когда не молчишь – выебываешься.

Я ожидал, что она разозлится, но она вдруг совершенно невпопад расхохоталась, а когда закончила ржать, презрительно бросила:

– Как я выебываюсь – ты, поверь, даже не представляешь!

– Конечно, куда уж… – я отвернулся от нее, затянулся и выпустил дым в сторону двери.

Она неожиданно толкнула меня в плечо, да так, что я заметно покачнулся.

– Да мне тебя, дурака, жалко! – почти крикнула вслед за этим она, резко приблизившись ко мне.

Я отшатнулся, насколько позволял тесный тамбур.

– Не ори! Весь вагон слышит.

– Да и пусть слышат! Не все равно тебе? – слегка отступила она, как мне показалось, обиженно поджав губы. – Ладно, дай мне лучше еще сигарету.

Я вынул сигарету. Она взяла ее и при этом как бы нечаянно прикоснулась к моей руке.

– Ну? Чего смотришь? Спичку-то зажги.

Я вынул коробок, но в этот момент поезд остановился у следующей платформы. Пришлось ждать, пока входящие пройдут в вагон. Спичку я зажег, когда поезд опять тронулся.

– Вчера опять ее видели, – внимательно глядя на меня, сообщила Клейменова.

Я молчал. Она добавила:

– Опять у метро.

Я смотрел в окно. Хотел ли я это слышать? И да, и нет.

– Не одну видели опять, – не унималась она.

– Свет, ну хватит! – сказал я. – Прошу тебя, хватит! Чего ты добиваешься?

То, что сделала после этого Клейменова, вогнало меня в ступор, наверное, не меньше, чем то, как Ирка три дня назад сама подняла руки, чтобы я снял с нее футболку. Светка бросила на пол едва начатую сигарету, затоптала ее, а после резко приблизилась ко мне и, прижав меня своим телом к стенке, сказала всего одно слово:

– Тебя.

Я распластался по стенке тамбура, прижался к ней затылком. Ее глаза были от моих в паре десятков сантиметров, ее поблескивающие жирноватой помадой губы были к моим еще ближе. Но я только тупо смотрел в ее бездонные глаза, и, кажется, уже совсем не понимал, где я сейчас и что со мной происходит.

Так мы стояли, наверное, всего несколько секунд, но мне показалось: прошла целая вечность. Потом я почувствовал, как она взяла своей рукой мою висящую бессильно руку.

– Покраснел весь, – вдруг сказала она и опять безо всякого жеманства. – Ну, чего испугался-то?

Я проглотил комок. Уши мои и впрямь горели, лоб пробило испариной.

– Я не испугался, – только и нашелся я. – Честно говоря, я не знаю, как на это реагировать. От этих твоих приколов… не знаю, что и сказать… Одни проблемы пока от тебя, короче.

– Ладно, не дрожи, – насмешливо, как мне показалось, отозвалсь она. – А свои проблемы оставь мне.

Я и так чувствовал себя не очень, будучи припертым к стенке в прямом и переносном смысле, а последняя фраза была произнесена ею так, что я ощутил себя совсем уж жалким. Но как реагировать, я все равно не знал. Возможно, нужно было оттолкнуть ее или ответить ей чем-то обидным, в общем, как-то показать характер, но меня словно парализовало, и я не мог двинуться.

Она отпустила меня сама и повернулась, чтобы выйти из тамбура, но, уже откатив дверь тамбура, задержалась.

– Слав, я не прикалываюсь! А про Тарасову – это правда! – не глядя на меня, угрюмо и даже горько выдохнула она, и это, в свою очередь, совсем не выглядело так, будто она надо мной смеется. Наоборот, то, с какой нехарактерной серьезностью это было сказано, почти убедило меня: действительно, правда.

До того момента, как мы выгрузились на станции «Дубосеково», с ней я больше не разговаривал. Сев рядом с Петро, я вскоре заснул. Меня разбудили лишь на подъезде.

У станции мы сначала «посетили» мемориал, потом поплелись в Нелидово, к музею19. Это была обязательная программа, без которой никак нельзя было обойтись. Идти туда никто не хотел, и все, естественно, возмущались. Военрук по этому проводу прочел нам лекцию о патриотизме20, а физрук, в конце концов, просто сказал, что без этого нельзя, и что тот, кому это не нравится, может прямо сейчас садиться на обратную электричку. Таких желающих, естественно, не нашлось.

Было жарко, пекло солнце. То ли еще в тамбуре, то ли во сне у меня разболелась голова. До мемориала, по счастью, оказалось недалеко, но даже это расстояние далось мне с трудом. Я шел молча, ни с кем не разговаривая; впрочем, и со мной разговаривать никто не пытался. Только раз, что со мной, спросил Петро; но и от него я отмахнулся, и он, поняв меня, отстал.

Временами я поглядывал на Клейменову, испытывая странное чувство: мне и хотелось, и, одновременно, не хотелось снова заговорить с ней. Вернее даже, меня, можно сказать, к ней как-то странно тянуло; и, вместе с тем, меня буквально мутило от мысли о том, что она снова заведет разговор про Ирку. Светка, я это замечал, временами тоже косилась на меня, но подходить ко мне она больше не пыталась.

Пока мы доплелись до Нелидово, мне стало так плохо, что я еле держался на ногах. В помещении музея была душно. От этого меня чуть не вывернуло, я побыстрее вернулся на улицу и, опершись спиной на подпирающий крышу столбик, присел на крыльце и закрыл глаза.

Не прошло и полуминуты, как скрипнула сначала входная дверь, а потом деревянная ступенька рядом со мной.

– Паршиво что-то выглядишь, Семенов, – сказала Светка, и мне опять послышалось: с насмешкой.

Я открыл глаза. Видимо, взгляд у меня был невеселый: ее лицо сразу вытянулось. Нет, насмешки больше не было.

– Башка трещит.

– Достали бабы бедного зайку.

Это опять прозвучало на грани издевательства, но глаза ее не смеялись. Она протянула руку и погладила меня, как маленького, по голове. Инстинктивно, в первый момент, меня потянуло отдернуться. Но сил не было. Да и не сказать, чтобы мне, на самом деле, этого хотелось. Хотя я бы сейчас много отдал, чтобы рядом со мной сидела Ирка, а не Клейменова, ее здесь не было, а Светка была здесь, и ее не надо было звать и упрашивать. И мне это, конечно, льстило. Несмотря даже на мигрень.

– Да ладно, – сказал я. – Ты – нет.

Услышав это, она вдруг отдернула руку, как будто ее ударило током.

– Ну да, конечно, – нахмурившись и со своим обычным вызовом, произнесла она. – Понятное дело: я – нет. Я, наоборот, удачно подвернулась.

Я пожал плечами.

– Это тебе решать. Раньше тебя это не смущало.

– Что именно? – напряглась она.

Углубляться мне не хотелось.

– Да ничего. Ничего не смущало.

– Дурак! – сказала она. – Много ты вообще понимаешь…

– Да уж не меньше твоего.

Светка хмыкнула.

– Я не про это. Что ты про меня понимаешь? Что ты вообще знаешь обо мне?

«Не про это»? О чем это она?

Я вытер пот с лица. Было душно. Головная боль пульсировала в верхней левой точке лба.

– Попить бы где… – сказал я в никуда.

Моя попытка уйти от ответа Клейменовой не понравилась.

– Нет, ты ответь, ответь, – потребовала она и вдруг снова начала гладить меня по голове, словно пытаясь тем самым подвигнуть к приятному для себя ответу. Мне, впрочем, уже и не хотелось говорить ей чего-то неприятного. Мне вообще не шибко-то хотелось говорить, но пришлось заставить себя.

– О тебе? – переспросил я, собираясь мыслями. – Наверное, немногое. Знаю, что ты очень даже ничего. Особенно глаза у тебя красивые. Такого цвета… я больше ни у кого не видел. Еще знаю, что ты вроде и с головой дружишь. И говорить, с тобой, кажется, можно, когда не кривляешься. А еще знаю, что ты… э-м-м-м… дружишь с разными… вследствие чего у меня уже были проблемы… а теперь, после того, как мы с тобой… постояли… и посидели… в общем, после этого проблем станет явно намного больше.

– Но тебя же это не пугает? – резко, с нажимом и, кажется, с надеждой спросила она.

– Нет, меня не пугает.

Я, конечно, соврал.

Продолжая поглаживать мне волосы, Клейменова снова, как и тогда в тамбуре, наклонилась ко мне почти вплотную. На лице ее появилась едва заметная хитровато-надменная улыбка.

– А если – полежим?

Я посмотрел ей прямо в глаза, которые опять не улыбались. Я это предвидел, и мне было страшно: но сейчас больше не оттого, что я боялся проблем с Башкой или каким-нибудь еще ее ухажером. Теперь я понимал, что их, как и сейчас – меня, Клейменова привлекает как раз вот этой своей отчаянностью, за которой виделась доступность. Но была ли она или только виделась, я не знал. Не знал, хочу ли я, чтобы она и в самом деле была так легко доступна. С одной стороны, я этого, конечно, хотел, ведь это, кажется, давало бы мне возможность решить свою проблему прямо сегодня. Однако в этом случае получалось, что она знает, как делать то, о чем я пока еще не знал, и что, если это так, то я могу выставить себя перед ней на посмешище. С другой стороны, я не был совершенно уверен, что хочу решать эту проблему именно так. А еще меньше я бы хотел, чтобы Светка, которая, хоть и назло Ирке, но, кажется, начинала мне даже и нравиться, стала бы той, что просто решит мою проблему. Этого я не хотел ни для себя, ни для нее.

Да и вообще – в этот момент мне было все равно: слишком болела голова, чтобы я мог еще что-то просчитывать, хотя бы на шаг вперед.

– Хуже уже не будет, – ответил ей я.

Не знаю, что она подумала, но, услышав это, не нашла ничего лучше, как, прямо здесь и не откладывая, навалиться на меня взасос. Увы, почти в тот же момент за дверью сзади нас послышались голоса. Видимо, осмотр музея уже закончился. Она резко отодвинулась и заговорщицки стрельнула в меня глазами.

Обязательная программа была закончена, и мы потащились в лес – искать место для лагеря. Это, слава богу, много времени не заняло: чуть углубившись, мы нашли небольшую полянку, по краю которой пробегал чистый, прозрачный ручей, а палатки здесь можно было поставить и на открытом месте, и рядом, в тени деревьев.

Нас с Петро отрядили на установку палаток. Трясущимися от мигрени руками я выстругивал колышки, но заколачивать их отдавал Петро, сам был не в состоянии. По счастью в тени леса головная боль через некоторое время начала потихоньку отпускать. Сначала расставили палатки всем девицам, потом натянули свою. Остальные справились и без нас. Пока занимались этим, Петро, к моему удивлению, решил поучить меня жизни.

– Это не мое дело, конечно, – предварил он, – но все же хочется спросить тебя.

Я строгал колышек. Говорить было неохота, тем более, что я сразу понял, к чему он клонит. Поэтому я на всякий случай промолчал. Но это не помогло.

– Будем считать, поскольку молчишь, что ты согласился ответить, – сказал Петро. – Скажи, ты вообще-то хорошо подумал?

– Подумал о чем? Отвечать или нет? – съехидничал я.

– Ну… ты же все понял, – не принял Петро моей попытки спустить разговор на тормозах.

– О чем я должен был подумать? – потребовал я тогда большей конкретности.

Он конкретизировал и довольно охотно.

– В первую очередь, конечно, о себе. Во-первых… не знаю, в конце концов, как и что там у тебя с Тарасовой, может тебе и все равно в этом плане… Но однозначно она все узнает. Сто процентов. Просто хочу предупредить.

– А что она узнает? – возразил ему я. – Пока что и узнавать-то нечего. Она сама с нами не пошла. И причины какие-то непонятные…

– Мне Лопух сказал, – перебил Петро. – Но… не знаю, стоит ли верить ей на слово.

Услышав это, я, конечно, разозлился.

– Слушайте, не лезьте вы не в свое дело! – резко ответил ему я. – Нашли тоже, что обсудить. Как бабы, ей-богу!

– Ладно, ладно, – поспешил остановить меня Петро. – Не злись. Правда, не мое дело. Лопух мне насплетничал в электричке, пока вы там в тамбуре… Но это он сам, я и не лез. Не затыкать же его было.

– Ты зато сейчас лезешь…

Но ссориться Петро явно не был настроен.

– Ладно, ладно, – повторил он. – Это – твое, согласен, не лезу. Только хотел еще… во-вторых… по поводу других последствий напомнить.

– Ты про Башку, что ли? – спросил я, хотя уточнений и не требовалось. – Да пошли они, в конце концов. Кроме того, я об этом подумал и знаю, что ему сказать.

– Что же? – удивился Петро.

В общем, его удивление было понятно. С трудом можно было представить себе, чтобы для Башки хоть какие-то слова вообще имели значение. Для этого нужно было, чтобы он хотя бы научился их понимать.

– Скажу: если будет наезжать, сделаю так, что Светка на него вообще больше не посмотрит. А если не будет – как знать, может у него и выгорит.

Петро, все это время натужно вгонявший колышки в землю, остановился и несколько секунд молча смотрел на меня.

– Ну ты и козел! – проговорил он в конце концов.

– Какой уж есть! – зло сказал я и кинул в кучу очередной заточенный колышек.

Петро замолчал и больше не смотрел на меня, а я вдруг подумал, что, быть может, он и сам имел на Клейменову виды, и тогда вот этот, придуманный мною только что «аргумент» для Башки, был, конечно, не в кассу. Тем более, что ничего подобного я делать, конечно, не собирался. Однако желания прояснять эту ситуацию у меня даже после этих мыслей не возникло, ведь тогда могло бы выясниться что-нибудь совсем не нужное – причем это в свете того, что я за неимением иного и впрямь решил нацелиться на Светку. Вернее, чего греха таить, нацелился я больше на то, чтобы этой ночью решить свою проблему; но при этом, чем больше я на это настраивался, тем сильнее чувствовал так, что Светка мне действительно нравится.

Разобравшись с палатками, мы ждали обеда. К его приготовлению нас не допускали, а мы не особенно-то и рвались. Пока девицы под чутким руководством педагогов возились с едой, мы втроем – я, Петро и Лопух – залезли в свою палатку и раздавили на троих бутылку вина. Их как-то особо не тронуло, а я только потом понял, что зря присоединился к ним: на пустой желудок меня начало мутить, вернулась головная боль. В итоге, они стали играть в палатке в карты, а я лег и, отвернувшись от них, тщетно пытался засунуть, чтобы прогнать мигрень.

За костром кашеварили долго, к тому времени, когда они были готовы, время близилось уже к шести: скорее ужин, чем обед. Чтобы не слишком пугать педагогов, к костру мы поначалу вынесли одну бутылку коньяка и предложили «по чуть-чуть». После дежурных попыток запретить, они, естественно, согласились, да и можно ли было ожидать другого от бывшего военного и бывшего футболиста? Ну а где чуть-чуть, там и не чуть-чуть, и после пары заходов, все поволокли к костру и остальное; мы с Петро, правда, по его настоянию, бутылку вина на всякий случай все же зажали.

Сам я, правда, почти не пил. Голова вроде прошла – отлежался, снова мучиться ею не хотелось. Зато я старательно подливал сидевшей рядом Клейменовой. И мою старательность, и то, что сам я при этом не злоупотребляю, она явно заметила. То и дело я ловил на себе ее вроде бы хитровато-насмешливый, но, одновременно, и странно-серьезный взгляд, и от этого взгляда мне делалось не по себе, как будто, глядя на меня так, она могла увидеть гораздо больше, чем я бы этого хотел, гораздо больше, чем то, что я хотел бы ей показать; увидеть, например, что я такой же, как и все, и ничем остальных не лучше, что внутри меня, как бы мне этого ни хотелось, вовсе нет ничего такого, что делало бы меня особенным по сравнению с другими, а, значит, делало бы именно меня для нее интересным; во всем остальном же я скорее проигрывал: вот, Лопух, например, весьма удался внешне, Петро – меня сильнее, Илюха – веселее и на гитаре умеет… ну и так далее. И я боялся, что, раскусив меня, Светка во мне сразу разочаруется, точно так же, как, похоже, уже разочаровалась Ирка. И я думал: пусть это разочарование даже наступит, но пусть уж хотя бы после того, как между нами все уже произойдет…

Илюха как раз принес свою гитару и начал перебирать струны. Я думал, он затянет сейчас что-нибудь привычно-обычное, про тишину какую-нибудь или про то, как «все собрались», или про поворот21, но он почему-то посмотрел на меня и с лица его вмиг слетела обычная разудалая маска. Вздохнув, он начал с совсем не веселого.

Нас сомненья грызут,

Я сомнениям этим не рад.

Эта мерзкая тяжесть в груди

Разбивает любовь.

А пока мы сидим и страдаем,

Скулим у захлопнутых врат,

Нас колотят уже чем попало,

Да в глаз или в бровь!22

Голос у Илюхи был что надо, действительно чем-то походивший на голоса Высоцкого и Шевчука, и мне всегда казалось, что вот такая песня идет к нему гораздо больше, чем образ не слишком отягощенного излишними размышлениями весельчака; но Петро как-то говорил мне, что серьезные песни Илюха слушает и поет только в моем присутствии: видимо, мой вечно мрачный вид даже на него нагонял меланхолию.

Я получил эту роль,

Мне выпал счастливый билет.

Кому из нас в этой жизни действительно выпадет счастливый билет? И что вообще-то понимать под этим? То, что страна наша, быть может, превратится, наконец, в нормальную, и мы будем жить как везде, будем, как люди, а не как скот, в этих вечных очередях23 за всем на свете? Есть ли на это надежда? Все вокруг только и говорят вроде об этом, только и твердят о том, как все изменится, если скинут, наконец, этих коммунистов.

Но… верю ли я сам в это? Верю ли я в то, что это и вправду значит, что вот сейчас и вот здесь я вижу перед собой лица тех, кто будет жить по-другому? Я вижу тех, кто будет жить достойно и счастливо? Это же именно мы – вроде как раз те, что только начинают жить… Верю ли я в это?

В суете наступает

Совсем одинокая ночь.

Лезут мысли о третьем конце,

И уже не до сна.

Но на следующий вечер

Приводим мы ту, что не прочь,

И, тихонько сползая с постели,

Отступает война…

Ту, что не прочь… Клейменова допивала очередной стакан, и надо было, наверное, уже что-то делать, куда-то двигаться, только, признаться, я не знал – что и как, а сама она продолжала хлестать винище, и про меня, кажется, очарованная Илюхиным голосом, напрочь забыла…

Что же, что же мне нужно сделать? Может, нужно отойти куда-нибудь в сторону? Но больно уж светло, во-первых. А во-вторых… а что если она не подойдет ко мне сама? Не отзывать же ее при всех. Уж по крайней мере, не сейчас…

Безразличные грезы,

Прощаясь, одна за другой,

Улетают, навечно покинув,

Еще одного…

Он лежит и гниет,

Что-то желтое льет изо рта.

Это просто неизрасходованная слюна.

А если и придет, дальше-то что с ней делать? В палатку к нам, пока они тут поют? А там?

Я получил эту роль,

Мне выпал счастливый билет.

Клейменова в очередной раз опустошила свой пустой стакан.

– Погоди, не лей, – сказала она.

Язык у нее едва заметно заплетался, но вид был вполне боевой. Конечно, та еще лошадь.

– Нет? – переспросил я.

– Нет, – подтвердила она. – Пойдем лучше прогуляемся.

Ее, кажется, ничье присутствие не смущало.

Вокруг костра прокатился гул. Я почувствовал, как у меня мгновенно загорелись уши. Хорошо, что я себя не видел: наверное, я сильно покраснел в этот момент.

В отличие от меня, Светку совершенно не смутило и это. Возможно, это вино сделало свое дело, но только она, не ограничившись устным приглашением, схватила меня за руку и практически силой поволокла за собой.

– В лесу опасно! Мне же нужна охрана! – объявила она.

Вокруг костра захихикали

– Может, тебе еще кого? Для усиления? – не смог не влезть физрук, со своим типичным юмором спортсмена.

Хихиканье перешло в дружный хохот. Я готов был провалиться сквозь с землю.

– Нет! – по-прежнему ничуть не смутившись, ответила Клейменова. – Вдвоем мы вполне справимся.

Слушать сальные шутки особой охоты не было. Я поскорее пошел за ней.

– Ну ты вообще даешь! – сказал я, когда мы слегка отошли. – Не могла как-нибудь поизящнее, что ли?

– Поизящнее? – хмыкнула она. – Да с твоим изяществом я бы от тебя и до завтра ничего не дождалась! Сидит как пень, только гадость эту все льет и льет! Наслушался, бля, сказок!

– Сказок? – я сделал вид, что удивился.

– Ну а как назвать-то? Тебе кто натрепал, интересно, что меня поить надо? Ну… чтобы я…

Мы шли вглубь леса по тропинке. Я глупо молчал.

– Но меня, во-первых, хрен опоишь, – продолжала Клейменова уже довольно сильно заплетающимся языком. – А во-вторых… – она остановилась, и с силой, больно схватив меня за локоть, уставилась мне прямо в глаза.

Несколько секунд она молчала, и я, не выдержав, спросил:

– Что – во-вторых-то?

– А во-вторых… ик! – она неожиданно и довольно громко икнула, так, что я не смог сдержать улыбки. – Во-вторых, не надо… ик!.. ржать! во-вторых, с тобой я бы и без этого… ик!.. пошла… А с другим бы… и с этим… ик!.. никуда…

Несмотря на ее уверенность в собственной стойкости, вино, очевидно, ударило ей в голову; сейчас это было уже весьма заметно.

– Отпусти локоть, – сказал я. – Больно. Пальцы у тебя… как клещи. Дай лучше руку тогда.

Она медленно, не сразу, видимо, понимая смысл моих слов, отпустила локоть и взяла меня за руку, продолжая при этом икать.

– Дальше идем? – спросил я.

Она кивнула и начала тереть глаза.

– Вот черт! – забормотала она. – Опоил-таки, засранец. Блин, ни с кем бы так… ик!.. пить не стала. А сам, главное, сидит… ик!.. и даже не прикасается…

Я посмотрел назад. Голоса были слышны уже слабо, да и полянка сзади почти не видна. И все же я подумал, что еще немного углубиться в лес – не помешает.

Мы прошли еще метров сто. Светка едва волочила ноги, икала и терла глаза.

– Ты меня чего в лес-то потащила? – сказал я – лишь бы что-то сказать, поскольку, в общем, сейчас уж точно скорее я ее тащил в лес. – Чтоб рассказать мне, что я зря тебе подливал?

Она опять остановилась и задержала меня.

– Нет, ну вы посмотрите! Вот ведь, правда, засранец какой! Напоил и еще выступает! Нет… ик!.. не за этим я тебя сюда потащила…

Быстро обхватив своими длинными, сильными руками меня за шею, она с какой-то повелительной мощью прижала мои губы к своим. Не очень резко, но я почувствовал все же исходивший от нее запах перегара; почувствовал, но ни от этого, ни от продолжающихся вздрагиваний всего ее тела от икоты, ни от того, что она, окончательно обессилев, в тот же момент всем весом своего немалого тела повисла на моей шее, мне не стало противно. Противно мне стало от себя: и зачем я действительно ее поил, когда она уже полгода не дает мне проходу; получается какое-то просто над ней издевательство… нет, получается даже еще хуже: только для того, чтобы ее гарантированно трахнуть и, тем самым, решить свою проблему, только свою проблему. Получается, стало быть, что мне на нее все же наплевать?

Так вроде бы и получалось, но в этот момент я, конечно, гнал от себя такие мысли. Равно как и любые другие. Клейменова странным образом умудрялась и виснуть на мне, и, одновременно, наваливаться на меня всем своим телом; сотрясаясь от частых и, казалось, бесконечных «ик» и тяжело сопя, она страстно впивалась в меня своим ртом, с силой проталкивая свой, такой же большой, тяжелый, как и она вся, язык мне в рот; но мне не было от этого неприятно, не было грязно, не было тошно, нет – мне было от этого хорошо; мне было в этот момент хорошо с ней, потому что это было так искренне, так прямолинейно, так бескомпромиссно, как будто – и в это так хотелось верить – для этой крупной, сильной, напористой, странной девушки ни в этот момент, ни – теперь – и в какие-либо другие моменты не существовало на этом свете более никого, кроме меня; и под этим ее отчаянным напором и я сам, кажется, уже был готов к тому, чтобы ничего на этом свете, кроме нее, для меня более не существовало.

Обессилев окончательно, она через какое-то время словно отпала от меня и, опустив голову, положила ее на мое плечо. Она дышала громко и часто, словно легкоатлет после длинной дистанции, ее дыхание жарко грело мне шею.

– Ой, Слав, – выдохнула, чуть отдышавшись, она, – что-то мне совсем худо… Ухнула я лишнего… от распирающих чувств… Не могла тебе отказать… Мне бы присесть.

Похоже, идея с подпаиванием была и впрямь не самой блестящей – и не только, смекалось мне, применительно к данной ситуации. Светка была права: я действительно делал это, потому что слыхал много разговоров про то, как это работает. Правда, это не были разговоры именно про нее. И в этих разговорах никто и никогда не говорил ничего о том, что делать, если девушке от выпитого становится дурно. Наверное, для тех, кто обычно поит девушек, как и для самих тех девушек, которых поят, плохо им или хорошо – вообще не имеет значения.

– Давай чуть в сторону, – сказал я.

Вправо от тропинки уходил небольшой склон. Спустившись чуть-чуть, я почувствовал свежесть, как от близкой воды, и увидел еще чуть ниже тот ручеек, что огибал нашу поляну. Я показал ей туда.

– Водой холодной умыться… Не помешает.

Она послушно кивнула, и мы подошли к ручью. Зачерпнув воды ладонями, я поднес их к ее лицу. Она окунулась в мои руки. Я проделал то же самое еще несколько раз. Но даже после такой водной процедуры лицо ее по-прежнему оставалось бледно-зеленого цвета.

Мы присели рядом с ручьем. Она прижалась головой к моей груди.

– Тебе бы, может, в палатку сейчас, – сказал ей я. – Отлежаться. А ты случайно не…?

Я изобразил характерный звук и показал на рот. Она помотала головой.

– Нет. А вот полежать – да, наверное.

– Ну тогда держись за меня как-нибудь и пошли.

Я поднял ее, и мы пошли вдоль ручья к нашей поляне. Вернее сказать, это я пошел, а она скорее поехала – на моей шее.

– Высок, конечно, соблазн взять тебя на руки, – не удержался съязвить я. – Это было бы очень эффектно, но, боюсь, что этот подвиг не для меня. Не дойдем тогда оба.

Она слегка улыбнулась, слабой, беспомощной улыбкой. Мой намек на то, кому такой подвиг был бы по силам, она, видимо, не поняла.

У костра кипело веселье. Илюха голосил-таки уже про поворот, что, на мой взгляд, к его голосу не подходило совершенно; но вокруг при этом стоял такой галдеж, что перекричать его было все равно нереально. Понятное дело, свою порцию сальных шуток, только теперь уже по поводу нашего скорого возвращения, мне все же пришлось выслушать, однако тронуло это меня уже куда меньше, чем двадцать минут назад.

– Где ваша палатка-то? – спросил я Светку.

Кто там и как распределился по палаткам, я не помнил.

– Не надо в нашу, – прошептала она мне на ухо. – Лучше в вашу, она и от костра дальше.

Я не стал спорить и поволок ее в нашу палатку. Ее прозрачный намек придал мне дополнительных сил. Но пока я тащил ее до нашей палатки, она практически заснула на ходу. Я уложил ее и накрыл своим спальным мешком. Намек намеком, но ее почти тут же раздавшийся храп явно говорил мне о том, что в деле решения моей проблемы и сегодня мне продвинуться, похоже, не суждено.

– Ладно, пойду, – сказал я, думая, что говорю это больше самому себе. – Ты поспи, не буду мешать. Посижу с ними там.

Я стал вылезать из палатки, но тут храп внезапно прекратился.

– Куда ты? – раздалось сзади. – Нет, не уходи. Пожалуйста. Дай мне чуть полежать спокойно, но не уходи, прошу.

Черт, это было уж слишком. Я почувствовал себя так, будто меня разорвет уже в следующее мгновение. Сколько мне еще ходить, как заяц за морковкой?! Тарасова, теперь эта…

– Мне нужно, извини, – сказал я. – Но я сейчас вернусь. Очень скоро.

Обратно я пришел действительно скоро. Но не так скоро, как обещал ей. Чтобы немного охладиться, я снова спустился к ручью. Встав на колени, я окунул голову в воду. Несмотря на жару, в ручье вода была такая холодная, что перехватило дыхание. Когда я брал воду руками и умывал Светку, настолько ледяной она мне все же не показалась. Посидев некоторое время у ручья, я пошел к костру и спросил, не осталось ли чего от обеда-ужина. Мне дали недоеденную банку тушенки, я поковырялся в ней, но после того, как я проглотил один кусок, в основном состоящий из жира, есть мне расхотелось. Я послушал еще одну песню, которую Илюха и физрук отгорланили на пару, сказал Петро и Лопуху, чтобы искали себе другое место для ночлега, и вернулся в палатку.

Светка лежала на спине с открытыми глазами.

– Наконец-то, – проворчала она, едва я влез внутрь – А я уж думала…

– Что?

– Думала, сбежал от меня.

– Да куда ж я тут сбегу? Тем более, что ты в моей палатке.

Наверное, она ждала чего-нибудь совсем не такого.

– Это, то есть, одолжение такое?! – опять начала свое она. – Тарасовой нет, так можно и со мной, значит?

Первым моим порывом было – вылезти обратно. Но только первым. В итоге, я застыл где-то посередине: на коленях, спиной к застежкам.

– Надо так понимать: ты протрезвела?

– Нет, не протрезвела! – как всегда, неожиданно и, как всегда, очень громко заорала Клейменова. – Если б протрезвела, не было бы меня здесь!

Почти машинально я приложил палец к губам.

– Да не ори ты! Слушай, ну при чем тут Тарасова? Меня не было полчаса. Я думал: тебе же прочухаться. А сюда ты вообще-то сама… а не я.

В палатке была полутьма, но даже в это полутьме я сразу увидел, как из ее огромных, широко раскрытых глаз вдруг покатились слезы. Она стала поспешно вытирать их краешком спального мешка, будто стесняясь того, что я это увижу.

– Сама, сама! Все – сама! – теперь даже слишком тихо зашептала она. – А ты вроде как и не при делах? Об этом и говорю. Тарасовой нет, а я сама. Чего ж отказываться? Так, что ли?

Что на это сказать, я не знал. Вроде получалось, все так и есть. А вроде и не совсем.

– Свет, ты чего от меня хочешь? – спросил я. – Что я должен сделать? Я не понимаю.

Клейменова быстро села, опять схватила меня своими длинными руками и сильно потянула к себе.

– Господи, ну какой же ты тупой, Семенов! – теперь, наоборот, тихо-тихо прошептала она мне на самое ухо. – «Что сделать», «что сделать»?! Поцеловать меня снова, также сильно! Ну и сказать мне, что я тебе нравлюсь хотя бы! А не «ты сама», «ты сама»!

Она была права, и я знал это. Я знал также и то, что, наверное, сейчас мне действительно нужно было слегка отстранить ее от себя, посмотреть ей прямо в глаза и тихо, но убедительно сказать ей, что она мне нравится. А потом поцеловать ее – так же искренне, отчаянно и страстно, как это сделала она, там, на дорожке. И сделать так – было бы правильно в любом случае: и если бы она мне действительно нравилась, и если бы она мне нравилась не слишком, а я просто хотел бы довести с ней дело до конца.

Все это было бы правильно, но получилось у меня совсем иначе. Я не отстранил ее и не посмотрел ей в глаза. Я даже не ответил толком на то, как крепко она обняла меня.

– Ты мне нравишься… – только и сумел выдавить я из себя деревянным голосом, и сразу сам почувствовал, как это получилось глупо и жалко, и еще больше одеревенел от этого.

Отпустив меня, она откинулась обратно. Я чувствовал, что она смотрит на меня, и не знал, куда мне девать глаза. Я не знал, что именно она в них увидит, но был почти уверен: ничего путного.

Она смотрела на меня внимательно и испытующе несколько долгих секунд, и единственное, чего мне хотелось в эти секунды, это выскочить из палатки и убежать подальше, подальше отсюда, уйти, уехать от этих палаток, спрятаться дома и не показываться оттуда как можно дольше. Мне хотелось этого, потому что я знал, что значит этот испытующий взгляд.

– Вот ведь что, Семенов… – наконец, сказала она, внезапно охрипшим почему-то голосом. – Вот ведь что…

– Что? – глухо проговорил я, хотя уже знал – что.

– Ты, значит, с ней еще и не спал… – произнесла она свой приговор. – Вот ведь что. Ты, значит, еще ни с кем не спал.

На язык просилось соврать, что спал, или послать ко всем чертям, или спросить, сколько уже набежало тех, с которыми спала она; но язык мой от унижения был по-прежнему деревянный и ничего сказать я не смог.

– С ней, значит, ты не спал, – продолжала распинать меня Светка, – а со мной, значит, решил попробовать. Чтоб перед ней потом в грязь не ударить. Или еще для чего-то, а? Она вроде как такая вся из себя, а я, думаешь, значит, такая, что со мной можно? И ты при этом даже сказать мне по-человечески, что я тебе нравлюсь, не можешь себя заставить. Язык не поворачивается. Думаешь, значит, со мной всякий может?!

Что я мог на это ответить? Да, я и впрямь так думал. Еще вчера думал. Еще сегодня. Еще несколько часов назад. Но сейчас… сейчас – нет. Сейчас я так уже не думал. Сейчас это было с ее стороны несправедливо, это было жестоко, это было унизительно. Это было, наконец, просто мерзко, и это было так потому, что сейчас я не смог произнести то, что она хотела, и так, как она хотела, не из-за того, что это было неправдой. Сейчас я не мог этого сделать потому, что делать это я просто еще не умел. Я боялся того, что за этим последует, боялся, если оно последует, оказаться не на высоте. А она – размазывала меня за то, чего уже не было.

Еще час – и, возможно, все изменилось бы окончательно. Еще один час, и я бы привык к ней, и сумел бы одолеть свой страх. Еще один час, который был нужен нам для того, чтобы стать друг другу еще самую чуточку ближе, сделать тот самый, совсем небольшой, но, вместе с тем, решающий шажок к тому, чтобы начать друг другу доверять.

Но это часа она мне не дала. Она не дала его ни мне, ни себе. Она потребовала все, и сразу, и прямо в этот момент.

И в этот момент все рухнуло.

– Да пошла ты! – обида и гнев вернули мне дар речи. – Откуда я знаю, кому там и что с тобой можно?! Лезешь сама ко мне: так чем я хуже других?! Всем можно, а мне, значит, нельзя?!

Клейменова подскочила на месте, как ужаленная.

– Что?! Кому?! Кому это – всем?! – завопила она.

– Башку своего, небось, как меня, не отчитываешь?! – сжав зубы от злости, процедил я.

Знакомая уже мне гримаса боли перекосила ее лицо. Но мне не стало ее жалко.

– Что?! Моего?! Что ты несешь?! – понизив голос, сказала она, отвернувшись в сторону. – Да я, если хочешь знать… – начала она и осеклась. – Ты, что, и правда думал, что я с тобой вот так сразу трахаться побегу, если только поманишь? Ну и что, что я сама к тебе… Ну да, нравишься ты мне, и встречаться, да, хотела бы… и зачем мне это скрывать? Но это же не значит, что я…

– Мы не будем встречаться, – жестко перебил ее я. – Уходи. Или я сам уйду сейчас. Вообще домой уеду.

– Но ты же сказал, что я нравлюсь тебе? – тихо, почти неслышно прошептала она.

– Я соврал, – ответил я. – Ты мне не нравишься.

Это была неправда. Я врал как раз, когда говорил это. Светка не смотрела на меня, а я смотрел на нее искоса и видел, как она борется с собой. Наверное, в этот момент мы еще оба все-таки могли пойти на попятный. Но я был обижен и не верил ей, а она… не знаю, что – она… Она, как я и ожидал, поборов себя, завершила все на достойной ноте:

– Ну и хер с тобой, Семенов! – сказала она и, оттолкнув меня, стала вылезать из палатки. – Дрочи дальше.

Я выступил не лучше и бросил ей в спину:

– Ага! О тебе в этот момент думать не буду, не надейся!

Она ушла. Я лег на свой освободившийся спальный мешок и закурил, презрев пожарную безопасность.

Обида и злость душили меня. Теперь, когда ее не было со мной рядом, когда я не видел ее глаз и не слышал ее дыхания, мне все меньше и меньше верилось в то, что я на самом деле мог быть для нее и первым, и единственным. Я вспоминал ее грубые, напористые и нарочито развязные наскоки на меня, которых было так много за последние несколько месяцев, вспоминал ее вызывающе короткие юбки, ее ярко напомаженные губы, ее хриплый голос и ее громкий смех, я вспоминал множество слышанных мною самых прозрачных намеков на ее, мягко говоря, весьма вольное поведение, я вспоминал, в конце концов, эту историю с Башкой, и у меня оставалось все меньше оснований для иллюзий. Злость раскрывала мне глаза: наигравшись вволю в плохую девочку, Клейменова, надо так понимать, захотела чего-то большого и светлого, а это – к кому, как не ко мне? Ну а раз светлого – то и по всей форме, конечно: конфетно-букетный и все такое. Ей-то – куда спешить? Все уже опробовано и испытано. Все, кроме вот такого: когда серьезно, когда по-настоящему.

Нашла дурачка!

И это она – мне что-то там говорила про Тарасову?! Боже, и я в это поверил?! Поверил – ей?!

Мне вдруг стало так стыдно за то, что подозревал Ирку, что захотелось и вправду вот прямо сейчас взять рюкзак, вылезти из палатки, уехать в Москву, позвонить ей из первого же автомата на вокзале и просить, просить прощения, просить – за то, что ушел в этот поход без нее.

Но это, понятно, было нельзя: засмеют…

Я достал лежавшую в моем рюкзаке бутылку «Ркацетели» и за пять минут, давясь этой омерзительной кислятиной, выпил ее всю, без остатка. Но даже и от этого веселее мне не стало. Мне не стало даже пьянее. Единственным результатом стало то, что, прикончив в одиночку наши спиртные припасы, я через несколько минут заснул как убитый.

11 июня, воскресенье

Проснулся я рано. В палатке было душно и смрадно, Петро и Лопух спали, громко сопя. Мигрень и похмелье одновременно то сдавливали голову тисками, то разрывали ее изнутри. Некоторое время я вертелся, пытаясь лечь как-нибудь так, чтобы голова болела поменьше, но, поскольку мне это не удавалось, в конце концов, я вылез наружу и пошел к ручью, чтобы умыться.

Я поймал себя на том, что, несмотря на свою обиду, в этот момент я думал о Светке. Думал со злостью о том, где она, в итоге, и с кем провела эту ночь, спала ли она просто в своей палатке или набросилась еще на кого-нибудь после того, как со мной не получилось. Я говорил себе, что мне на нее наплевать и что я не могу ревновать ее; но получалось так, что все-таки не все равно и все-таки ревную.

Кажется, я сам не заметил, как пошел вдоль ручья, к тому месту, где вчера проводил Клейменовой отрезвляющие процедуры. К моему удивлению, которое я, естественно, всеми силами попытался не выказать, на этом месте я обнаружил ее. Она сидела там же, где мы сидели вчера, и что-то писала в толстой общей тетрадке. Увидеть ее с тетрадкой было так неожиданно, что я, и без того от множества факторов соображая не слишком хорошо, растерялся совершенно. Она быстро закрыла тетрадь, угрюмо посмотрела на меня и отвела взгляд. В свою очередь я, делая вид, что оказался здесь почти случайно и что ее почти и не знаю, долго умывался холодной водой, а потом пил, зачерпывая воду руками.

Разогнувшись, я посмотрел на нее. Выглядела она так себе: тушь вокруг глаз размазалась, волосы висели клочьями вокруг бледного, усталого лица, а ее большие глаза цвета морской волны были почти не видны из-за красных, воспаленных белков вокруг них. Похоже было на то, что она почти не спала этой ночью и, возможно, много и долго плакала.

Мне хотелось что-то сказать ей. Нет, не про то, что мне не хватило этого часа и не про то, что, когда она ушла вчера, как бы ни убеждал я себя в обратном, больше всего я хотел, чтобы она вернулась. Не про то, что я к ней вовсе не равнодушен, и даже, может быть, очень сильно уже неравнодушен. Не про то, что я тоже хочу с ней встречаться и не про то, что теперь мне вовсе необязательно, чтобы это произошло между нами как можно быстрее. Увы, нет: хотя все это было именно так, после вчерашнего я все равно уже не смог бы сказать ей ничего подобного. Я не мог и не видел в этом смысла. Потому что вчера я не поверил ей, а сегодня, после моих вчерашних жестоких и ненужных слов, она не поверила бы мне. Нет, мне просто хотелось сейчас что-то сказать, чтобы не уходить глупо и молча.

И я сказал:

– Ты чего в такую рань-то? Задание на каникулы, что ли, сделать решила?

Она посмотрела мне прямо в глаза, и в этих глазах я прочел и ненависть, и горечь, и страх, и упрек: я прочел столько всего, что сразу понял: шутка моя была явно не к месту. Более к месту было бы все же глупо и молча уйти.

– Тебе-то что? – севшим, низким голосом прохрипела она, как будто я не стоял от нее в пяти метрах, а держал руками за горло. – Да, решила вот в русском языке поупражняться. Тебе не все равно? Иди, Семенов, иди туда, откуда пришел.

Но я стоял и не мог сдвинуться с места. Она кашлянула, прочистив горло, и сказала со своим обычным вызовом:

– Чего уставился-то? Прирос, что ли? Ирке твоей не скажу ничего, не бойся. За других не ручаюсь, правда, но тут уж ты сам виноват. А я не скажу. И так уже опозорилась дальше некуда, чтоб еще самой об этом звонить.

В чем именно она опозорилась, особенно с учетом ее репутации, я не понял, но что сказать, я все равно не знал. И продолжал стоять, не двигаясь, как будто ждал чего-то. А Светка, наверное, не была бы собой, если бы, чуть помолчав, не добавила еще:

– И этим… скажу, чтоб тебя не трогали.

Я молча развернулся и пошел обратно вдоль ручья, чувствуя себя как оплеванный. Слава богу, в этот момент ни одна из тех обычных ответно-оскорбительных глупостей, которые в таких случаях сами соскакивают с языка, не пришла мне в голову. И это было, наверное, то единственное из произошедшего тогда между мной и Светкой Клейменовой, за что мне впоследствии не было стыдно.

14 июня, среда

Всю ночь промучился в полусне похмельным бредом. То мне снилось, что я живу вниз головой, то что еду на автобусе от метро до дома, но по дороге он переезжает по мосту огромную реку (такую, каких у нас тут и близко нет), долго переезжает, а потом падает в нее. Я просыпался, но мог понять, сплю я или нет; и боялся встать, боялся даже сделать движение рукой или ногой, потому что не знал, что за этим последует. Заснул я только под утро, встал, когда родители уже ушли. Это, впрочем, и было единственной радостью: я смутно помнил вчерашние упреки матери и крики отца по поводу того, что я «разгулялся», и слушать это еще поутру, и видеть их скорбные лица мне что-то больше не хотелось.

В общем, надо признать, они были правы. Вернувшись из похода в воскресенье, мы нажрались у Петро: оказалось, что в походе он заныкал еще чью-то бутылку водки. В понедельник мы отправились в винный, а там как раз выкинули пиво, и мы затарились аж двенадцатью бутылками. Правда, до дома мы донесли десять, поскольку две из них у нас отняли какие-то торчавшие у магазина полуалкаши-полуурки (Петро сказал, что лучше отдать и не связываться); но и десяти на двоих, выпитых на пустой желудок, нам вполне хватило для того, чтобы «освободить себе весь день», во многом за счет неприятных последствий. По этой причине вчера мы решили «не налегать» и довольствовались бутылкой портвейна, которую я стырил из родительских запасов. Это было не слишком дальновидно, поскольку именно пропажу «трех семерок»24 и заприметил отец, а так – может, никто и не обратил бы внимания.

Сегодня утром, однако, проснувшись в пустой квартире и подсчитав дни, я подумал, что пора бы мне уже и самому обратить на себя внимание. Получалось: я пил уже четыре дня, и перерыв в любом случае был нужен. Кроме того, оглядываясь назад, у меня никак не выходило убедить себя в том, что эти четыре дня пьянки и очередная неудача в решении основной моей проблемы никак между собой не связаны. Столь пошлая и предсказуемая реакция на случившееся не добавляла мне к себе уважения, тем более что неудачи продолжались: каждый вечер по телефону я слышал от Иркиной мамаши однообразное «Ирочка у папы», а вчера на улице, будучи уже навеселе, мы с Петро издалека увидели Клейменову в компании Башки и его дружков, отчего я, довольно неожиданно для самого себя, загрустил, признаться, окончательно. Глядя на нее рядом с этими дегенератами, я вдруг почувствовал, что у меня буквально перехватило дыхание, и я бы, вполне возможно, сделал какую-нибудь чреватую очень неприятными последствиями глупость, если бы Петро практически насильно не уволок меня в другую сторону.

В результате, на сегодня у нас с Петро был назначен день трезвости, что было кстати еще и потому, что все свои накопления я уже потратил: у меня не осталось денег даже на сигареты. Мы договорились как следует выспаться и проветриться после завтрака.

Как следует выспаться, как уже было сказано, не вышло. Да и завтракать что-то не особенно хотелось: определенная вероятность того, что этот завтрак попросится обратно, пока еще сохранялась. Читать тоже не было ни возможности, ни желания. В итоге, почти до одиннадцати я просто стоял на балконе и пялился вниз – и не потому, что там, внизу, можно было увидеть что-то интересное: нет, просто так.

В одиннадцать я все же позвонил Петро, решив, что если ему, в отличие от меня, и удалось нормально проспаться, то уже и хватит, а если не удалось – тем более можно звонить, не опасаясь разбудить его.

Петро не спал и тоже, как выяснилось, давно. И тоже, как и я не завтракал. Вчерашний отцовский портвейн не пришелся нам обоим.

Через десять минут мы были уже на улице. В отсутствие денег и без того скудный перечень возможностей, чем бы нам заняться, сократился до единственной: просто бродить по улицам; а поскольку нами обоими ощущалась некоторая потребность в свежем воздухе для восстановления растраченных за последнее время физических, а в моем случае уж точно еще и душевных, сил, побродить мы решили по ближайшему парку.

По сравнению с предыдущими днями погода слегка испортилась. На место жары и солнца пришла густая, плотная облачность и весьма прохладный для лета ветер. Было мрачно на улице, было мрачно и у меня на душе. Было, кажется, невесело и Петро: по крайней мере, большую часть того времени, что мы без конкретной цели, мерили шагами дорожки и тропинки парка, мы оба молчали.

Побродив, мы присели на парапете у пруда. В жару здесь обычно было немало купающихся (хотя, по слухам, пруд этот был этот был давно не чищен, а дно завалено битым стеклом), но сейчас желающих освежиться с потенциальной опасностью для здоровья не наблюдалось.

– Ну чего у тебя там? С Клейменовой-то? Не склеилось, в итоге, судя по-вчерашнему? – мрачно спросил вдруг Петро, прервав длительное молчание.

Нельзя сказать, что в этот момент я не хотел ответить ему на этот вопрос. Даже наоборот: наверное, мне был нужен кто-то, кому бы я мог излить душу по поводу своих бед. Тем более, надо отдать должное: с момента нашего разговора в походе Петро об этом ни разу не заикался. Да и сейчас, на первый взгляд, это не выглядело так, как будто ему была сильная охота в этом покопаться. А потому мне, наверное, показалось, что он, чувствуя мою потребность заговорить об этом, своим вопросом помог мне преодолеть в себе какой-то барьер.

Как бы то ни было, я все равно не знал, что ему на это ответить. Разве что подтвердить: не склеилось. Но разве было бы это настоящим ответом? Ведь, на самом деле, я и сам до сих пор никак не мог в полной мере примириться с тем, что случилось. Не мог примириться и не знал, как и почему в этой истории так странно совмещалось, казалось бы, несовместимое. То, как настойчиво, одолевала она меня до этого похода, и то, как, не дойдя до цели всего-то один шаг, мгновенно и безвозвратно от меня отступилась. То, как терпеливо сносила мои оскорбления в свой адрес, и то, как, в итоге, не дотерпела всего несколько десятков минут и разочаровалась во мне именно тогда, когда я пытался, но не смог правильно сказать ей что-то далеко не оскорбительное. И главное: то, как я сам шарахался от нее, не испытывая к ней ничего, кроме отвращения, и то, как за несколько коротких часов я – пожалуй, можно было себе в этом уже и признаться – совершенно отчаянно влюбился в нее – да-да, а как еще это было назвать? А еще то, что мне, кажется, нравилось теперь в ней больше всего именно то, что раньше как раз прежде всего и не нравилось…

– Похоже, что нет, – вздохнул я, глядя на темную воду.

Мы опять помолчали немного. Я поглядел на Петро. Он смотрел куда-то вдаль со странной задумчивостью, или даже мечтательностью.

– Блин, даже не знаю, что тебе сказать, – сказал он, заметив мой взгляд. – Клейменова… она… она классная, конечно, девка. Но странная… и опасная…

– Это ты про Башку? – спросил я.

– Да нет. С Башкой… это, думаю, понты все… То, что он выступает по ее поводу, – ты ж сам сказал: марку держит. Так что это все… Она, мне кажется, еще ни с кем вообще-то…

– С чего ты взял? – удивился я.

– Не знаю. Мне… мне просто так кажется. Не знаю… может, это и не так.

– Для девочки как-то она на меня больно напористо…

Петро задумчиво покачал головой.

– Я и говорю: опасная. Как вулкан. Сама с собой справится не может. Мне кажется, ей… как бы сказать… ей кто-то нужен, кто может помочь. Помочь – сдерживаться. А то натворит дел. Наверное, думала, что ты можешь…

Честно говоря, я совершенно не ожидал от Петро столь глубоких умозаключений. Тем более – по поводу Светки. Мне казалось, что, кроме меня, вряд ли кто-то еще может предполагать в ней сколько-нибудь сложную натуру. Сказать, что я был озадачен, было бы – ничего не сказать. Если взять сказанное им на веру – это все слишком меняло… Кроме того, это подтверждало и мою догадку про него самого. А мне было весьма неприятно и то, и другое.

Петро не дал мне как следует обдумать его слова.

– В общем, знаешь, в итоге, тебе, конечно, не позавидуешь, – заключил он.

Я насторожился.

– Что-то я тебя не понял…

Неожиданно он рассмеялся.

– С этой не склеилось. А с Иркой теперь… ей ведь стукнут – как пить дать.

И в его словах, и в его смехе мне послышалось столь явное злорадство, что я при всем желании не мог этого не заметить. И мне стало уже не просто неприятно. Я разозлился на него за то, что он начал этот разговор, и на себя – за то, что сразу не прекратил его.

– Ладно, без тебя разберусь! – буркнул я и встал, тем самым как бы закрывая тему. – Пошли отсюда.

Обратно мы опять шли молча. Я угрюмо смотрел себе под ноги. Не хотелось ни видеть, ни слышать, ничего и никого.

Уже неподалеку от нашего двора Петро внезапно толкнул меня в плечо.

– Вот, блин. Вспомнишь ведь – и появится…

В первый момент я подумал, что речь о Клейменовой. Я посмотрел на Петро – он показал мне глазами вперед. Я повернул голову – навстречу нам шли Ирка и ее подружка, Танька Некрасова.

Какое из чувств, радости или досады, отдалось в этот момент во мне сильнее – определить было нелегко. Конечно, все эти дни я убеждал себя в том, что хочу видеть Ирку. И даже делал для этого все, что считал возможным. Вместе с тем, я совершенно точно не хотел, чтобы этот первый раз после недельного расставания мы увиделись с ней именно так – то есть не один на один. Хоть Петро и был – мой ближайший друг, а Некрасова – ее вроде как лучшая подруга, в этой ситуации они мне все равно виделись посторонними. И за те сто метров, что разделяли нас, мне нужно было определиться, как лучше поступить: пройти мимо, просто поздоровавшись и сделав вид, что говорить нам не о чем, или же начинать не обещающий быть простым разговор, да еще и делать это в присутствии ненужных свидетелей.

За эти сто метров – а вернее за пятьдесят, поскольку мы шли друг другу навстречу – я так и не сумел принять никакого решения.

– Привет! – сказал Петро, когда мы встретились.

– Привет, – сказала Некрасова, так, словно она вообще нас не знала.

– Привет… – пробормотал я, попытавшись изобразить на лице нечто, похожее на улыбку.

– Привет, – ответила Ирка, не хмурясь, не улыбаясь и не обращаясь как бы ни к кому.

Ко мне она не приближалась, и я понял: или не говорить ничего, или – поговорить только о погоде не получится.

– Куда направляетесь? – сказал я, выигрывая паузу, чтобы все же собраться с мыслями.

Ирка молчала, как будто не слышала вопроса. Я смотрел на нее, а она на меня – нет.

– Мы – в парк, – пришла ей на помощь Некрасова. – А вам-то что?

Я продолжал смотреть на Ирку, а она – косить глазами куда-то в сторону.

– В парк – и одни? – изображая галантность, а на самом деле, видимо, тоже пытаясь заполнить неудобную паузу, сказал Петро. – Без сопровождения?

– А вы, что, вызываетесь? – все с той же неприязнью ответила вопросом на вопрос Танька.

Ни она, ни Петро, похоже, не собирались освобождать нас хотя бы на время от своего общества. Самому предложить им – я не знал, как отреагирует Ирка.

– Я звонил тебе, – сказал я, явно обращаясь только к ней. – Уже неделю не могу тебя застать.

– Я знаю, – ответила она, по-прежнему глядя в сторону. – Мать говорила.

– Знаешь? Но ты мне ни разу не перезвонила. Ты прячешься от меня?

– Нет. Меня не было просто. У отца была.

Мать, значит, не соврала. Или – согласовали.

– А у отца телефона нет? Мать же тебе говорила, что я звонил. Разве не могла позвонить? Я…

– Позвонить? А зачем? – быстро перебила она меня и, наконец, подняла на меня взгляд.

Но в ее глазах я ничего не увидел.

– Как зачем?! – выходя из себя, почти закричал уже я. – Ты, что, смеешься?! Что вообще происходит?!

Краем глаза я видел, что Петро топчется сбоку от меня и явно не знает, куда себя деть. Предложить Некрасовой отойти было явно выше его сил: та была девушкой до того серьезной и правильной, что Петро ее явно боялся, хотя, на мой взгляд, они с Танькой друг другу бы очень даже подошли: Некрасова была высокой блондинкой с почти идеальными чертами лица и рядом с широкоплечим и рослым «хохлом» Петро смотрелась бы что надо. Но она была из интеллигентных, а Петро – из самых что ни на есть рабочих и крестьян, и потому он от нее шарахался.

Видимо, мой выкрик все же разбудил Танькину совесть.

– Пойдем, Нестеренко, в сторонку, – сказала она. – Им тут явно и без нас есть, о чем поговорить.

Они отошли.

– Интересно, а они – о чем будут говорить? – попытался пошутить я, чтобы разрядить обстановку, когда мы остались вдвоем.

Ирка холодно посмотрела на меня. В очередной раз моя шутка не удалась, и мне захотелось ударить себя по лбу за эти свои вечно неуместные попытки выказать отсутствующее чувство юмора.

– Слушай, я не понимаю, – сказал я, хотя все уже понимал. – Что за дела? На той неделе пропала. На этой – тоже найти тебя не могу.

Я говорил и смотрел на нее – и то, как она поднимала передо мной руки неделю назад, было так близко, будто буквально только что. И вся она была мне уже вроде такая знакомая, такая близкая, почти родная, и даже сейчас казалось, что протянуть в ней руки, обнять ее и прижать к себе – это можно в любой момент, и она никогда не скажет «нет». Но, вместе с тем, ее чаще распущенные светлые волосы были сейчас непривычно собраны сзади, ее скошенные в сторону синие глаза были холодными и суровыми, как зимняя Балтика, а та часть ее тела, которую я уже видел и чувствовал, была скрыта под белым бесформенным свитером, и даже руки свои она зачем-то прятала в рукава этого балахона; и непостижимым образом мне казалась, что знакомая мне и близкая, и такая еще недавно желанная Ирка Тарасова – это вовсе не она сейчас перед мной; а здесь – какая-то совсем другая, бесконечно далекая и совершенно равнодушная ко мне девушка.

– На той неделе меня не было, – опять повторила она, и это прозвучало так, будто ее вообще нигде не было. – А на этой… на этой – я решила… а зачем?

Кажется, она вполне намеренно бесила меня. Я всеми силами пытался удержать себя в руках, хотя, откровенно говоря, после этого второго «зачем», мне захотелось ударить по лбу уже не себя, а ее.

– Ир, что это за бред?! Что это за идиотские загадки?! И, может, ты посмотришь на меня, наконец?

– Да какие, бля, загадки?! – вдруг взвизгнула она и начала отчаянно жестикулировать, на меня, однако, по-прежнему не глядя. – Какие загадки?! Ты меня че, Слав, за дуру держишь?! В поход без меня ушел, да еще там… Ты думаешь, я не знаю, что ли, ничего?!

Несмотря на то, что градус напряжения нашей «беседы» резко начал нарастать, после этих ее слов, я почувствовал некоторое облегчение. По крайней мере, она вышла из глухой обороны и начала выкладывать на стол свои карты.

– И что ты знаешь?! – презрительно, словно заранее отвергая любые ее слова, спросил я.

Но это было напрасно. Мои эмоции, хоть настоящие, хоть наигранные, Ирке всегда были будто параллельны: они с ней не пересекались.

– А то ты не понял?! – опять завопила она таким визгливым голосом, что захотелось заткнуть уши. – Не понял?!

– Нет, не понял. Объясни.

– Еще объясняй ему! Это ты мне объяснять должен, какого ты там с Клейменовой со своей лизался!

Это было как раз то, чего я ждал, и все же после этих ее слов я замешкался. А она, приняв мое замешательство за растерянность, вызванную тем, что сказанное ею было для меня неожиданно, завизжала еще громче:

– Ты чё, бля, думал: я не узнаю ничего?! Да я все сразу узнала, еще в воскресенье!

Видимо, она думала, что этим огорошит меня еще больше. Но как раз к этому моменту мое секундное замешательство миновало.

– Добрые подружки решили, значит, порадовать? – усмехнулся я.

– Подружки какие – не твое дело. По-твоему, им молчать, что ли?

– По-моему, не худо бы разобраться для начала. Это Багрова, что ли, или кто там?

– Не твое дело!

– Ага, вот как! Мое, значит, дело: вот этот пиздеж твой выслушивать?! Вы там, значит, с Багровой и Некрасовой все решили уже, а я должен слушать?! За меня решили, что я там делал?! Они, что, свечку держали, эти дуры твои?! Что она тебе там вообще наплела?!

Когда я начинал это говорить, я хотел сказать только о том, что, на самом деле, ничего у меня с Клейменовой не было. Формально и по всем внешним признакам это было бы правдой. Но эта формальная правда была в то же время и ложью – стоило лишь перестать судить по внешним признакам и честно признаться самому себе в том, что я чувствовал все эти дни. И даже – чувствовал до сих пор. И хотя никто, даже и сама, наверное, Клейменова, не смогла бы поймать меня за руку на этой лжи, правды за собой я все равно не чувствовал. Получалось, что даже ничего вроде бы и не сделав, я все равно что-то все-таки сделал; получалось, что и Ирка, хоть и не имея на меня, на самом деле, ничего, тем не менее не так уж и ошибалась в своих ощущениях.

В итоге, говорить я начал, но закончить не смог. Меня охватили сначала стыд, потом бессилие, потом безысходность и, в конце концов, ярость. Злоба и гнев за все то, что уложилось в эту первую декаду лета, переполнили меня. За то, что было между мной и Иркой, было и вдруг, на подходе к самому главному, необъяснимо, непонятно прекратилось. За то, что именно потому, что оно прервалось вот так, глупо и обидно, не по-человечески, возник и поход без Ирки, и Клейменова, там, на лесной тропинке. За то, что с Клейменовой и в самом деле что-то было, и даже понятно – что, и за то, чего у нас ней так и не было и уже никогда не будет. За то, что было и ложью, и правдой. За то, что теперь я должен был оправдываться в том, чего не делал, а только чувствовал. За то, что оправдываться должен был я, а не Ирка, хотя это она неделю не брала трубку и пропадала неизвестно где. За то, что, в конце концов, я помнил и сказанное о ней Светкой, помнил и не мог понять: верю я этому, потому что не могу не верить Клейменовой, или я не верю, потому что очень не хочу верить…

В какие-то доли секунды я вскипел, словно переполненный чайник. Я остановился, пытаясь справиться с собой, и если бы Ирка в этот момент промолчала, это, возможно, у меня бы получилось. Но она сказала, а точнее выкрикнула, и снова с этим своим противным люмпенским взвизгом:

– Да нужен ты кому больно?! Свечки ему еще держать! Прям без тебя никуда!

Дальше случилось то, за что после бывает стыдно, вне зависимости от того, прав ты или нет. То, что автоматически делает неправым даже того, на чьей стороне, казалось бы, все.

Я орал так, что, кажется, в доме, рядом с которым мы стояли, дрожали стекла на всех его девяти этажах.

– Значит, блядь, не нужен?! – вопил я. – Не нужен, значит?! Значит, и без меня все прекрасно, да?! То-то я гляжу, ты вполне уже пристроилась и без меня! Шляешься с каким-то козлом тут, блядь, и не особо даже скрываешься! Ты, блядь, думаешь, ты охуенно умная такая?! Я у папы, бля, я у мамы, я занята, у меня дела! Всех наебала просто, никто ничего не видел, не слышал, не понял! И не почувствовал даже! Гривой, бля, своей тряхнула и сиськи показала, и все дела! Все шито-крыто! А Семенов, мудак, рот свой разинет на твои сиськи и засосы, и можно на неделю про него забыть: он же задрот, бля, интеллигент сраный, он же права качать и морду бить, как это у вас, гегемонов, принято, не явится! И этот твой козел, блядь, великовозрастный, тоже не узнает нихуя про то, что ты не только ему мозги ебешь! А если и начнет о чем догадываться, так и его успокоить можно, да?! Только вот с ним одними сиськами-то вряд ли управишься! Он же, бля, не задрот! Не детский сад какой-нибудь! Упакован, наверное, с бабками! Перспективно, бля, что и говорить! Не то что…

Ирка побледнела, став почти в один цвет со своим балахоном. Только сейчас я вдруг сообразил, что никогда раньше не видел на ней этого свитера. И эта мысль повергла меня в состояние такой беспомощности, что я мгновенно выдохся. Орать я мог сколько угодно, а вот конкурировать с тридцатилетним мужиком в вопросе возможностей и устроенности жизни – увы, нет. У него была фора почти в полтора десятка лет, и на фоне этого я был – и прямо сейчас, и вообще – просто жалок.

Из-за своего бессилия перед тем, на что я никак и ничем не мог повлиять, мне стало так обидно, что я почувствовал: вот-вот заплачу. Этого допустить уж никак было нельзя, это стало бы моим окончательным и бесповоротным падением в пропасть полного ничтожества. Я торопливо махнул рукой Петро, обошел молчавшую бледную Ирку и энергично, делая вид, что мне, в общем, не так уж и плохо, зашагал дальше.

Петро догнал меня не сразу. Видимо, никак не мог отлипнуть от Некрасовой. Повернув за соседний дом, так, чтобы меня не видели, я остановился подождать его.

Мне никогда не казалось, что жизнь моя прекрасна и полна ярких красок. Но сейчас – она казалась мне даже не черно-белой. Она казалась мне серой, как нависшее сегодня над Москвой пасмурное низкое небо.

Лето еще только начиналось, а я уже не знал, куда себя деть.

Петро подошел через пару минут.

– Ну ты даешь! – только и сказал он. – Даже у меня уши завяли.

17 июня, суббота

Ночью мне не снилось ничего. Было пусто, до тошноты, до боли.

В четверг был день рождения сестры моего отца, а на сегодня было назначено семейное торжество по этому поводу у них на даче.

В принципе, это было не так чтобы очень далеко от Москвы, недалеко от новой трассы в сторону Прибалтики25, и им самим добираться туда на машине из Строгино было теперь, вероятно, удобно. Неудобно было – всем остальным ехать к ним пешком: сначала на электричке до Нахабино, потом еще чуть не час автобусом и еще с полчаса пешком непосредственно до садового товарищества. Ладно бы только нам, а то ведь еще и самым старшим; тем не менее, все свои торжества они устраивали на этой своей мерзкой даче, и нам всем обязательно нужно было туда являться во избежание тяжелых семейных осложнений.

Поездки эти выходили еще более тягомотными потому, что сначала нам надо было встретиться с бабушкой и дедушкой, потом у вокзала купить какие-нибудь цветы, а после обязательно вылезало еще что-нибудь, и все это, естественно, происходило медленно, неспешно, да еще с периодическими переругиваниями между старшим и средним поколением, причем преимущественно с уклоном в политическую ситуацию.

Тем не менее, я скорее любил, чем не любил эти наши, пусть временами и корявые, пусть и с руганью, пусть и не всегда особо интересные, семейные праздники. Семья виделась мне, вероятно, самым стойким и нерушимым бастионом, и за ним всегда можно было укрыться. В семье казалось – надежно. Особенно – в большой семье.

В общем, и сегодня все было бы еще ничего, если бы не одно дополнительное «но»: ровно неделю назад, здесь же, в тамбуре электрички с надписью «Волоколамск», мы стояли друг напротив друга со Светкой Клейменовой, стояли, и я смотрел на ее лицо, освещенное пробивающимся через грязное дверное стекло лучом солнца. Я смотрел на нее, а она смотрела в окно; я смотрел и видел ее огромные глаза цвета морской волны; и, да, наверное, именно в этот момент и зажигалась во мне какая-то странная, горькая, тяжелая и такая, как оказалось, упорная искра; я загорался тогда изнутри, но сам еще не знал об этом; и то, что я горел тогда, и то, что, вопреки всякой логике, я продолжаю гореть, я понимал только сейчас, когда снова стоял этом тамбуре и, прислонясь спиной к пыльной стенке, беззвучно шевеля губами, читал названия тех же станций, что пробегали неделю назад мимо нас. И это было то воспоминание, от которого мое сердце колотилось так бешено, как оно еще никогда не колотилось в моей жизни; и это была та мысль, от которой меня буквально разрывало пополам; и мне хотелось выть и скулить на эти летящие мимо дома и платформы; мне этого хотелось, потому что и от этих воспоминаний, и от этих мыслей все равно не было теперь никому и никакого толку…

Господи, что происходит со мной?! Как это могло случится?! Как оно могло случится так – быстро, внезапно, почти мгновенно? Как оно могло – подкрасться так незаметно и теперь держать – так крепко, так неотступно?

И если оно держит и не отпускает – разве можно всерьез винить в этом Тарасову: ее необъяснимое молчание, ее отсутствие, мою злость на нее за это? Разве может это быть причиной?

Все, что было у нас с Иркой, все то, что волновало меня, когда мы были с ней рядом, все-все, что до этого казалось мне серьезным и настоящим, – все это виделось теперь каким-то словно бы игрушечным, мелким, совершенно несопоставимым с тем, что чувствовал я сейчас, когда просто думал о Светке, думал, а ее даже не было рядом. Думал и вспоминал: ее глаза, ее дыхание у меня на шее, ее пьяно-страстный поцелуй на лесной тропинке, и ее голову у меня груди, и ее сильные длинные руки, и ее шепот, и ее слезы, и ее бледное, опухшее лицо тем утром, у ручья. Это было что-то совсем-совсем другое: другая жизнь, другой мир, другое измерение.

И как это могло так получится, что в тот самый момент я этого не увидел, не разобрал? Почувствовал, но своих же чувств не сумел понять. И думал совсем не о том. И делал совсем не то. И все разрушил – из-за глупого, бессмысленного страха показаться смешным, показаться жалким, показаться беспомощным. И что?! Что – в итоге?! В этом тамбуре, в этом поезде, да и не только здесь, не только сейчас, я как раз – смешон, жалок, беспомощен. И я ничего уже не могу исправить. Не знаю – как.

Прошла неделя, а я по-прежнему помню все, до самых мелких подробностей. Я помню так, что мне кажется: все это никуда не ушло, а происходит со мной по-прежнему. Я чувствую ее руки, ее губы. Я слышу запах ее волос – он словно преследует меня…

Если бы там, неделю назад, был не тот я, а я нынешний… Я бы думал о другом, я бы видел другое, я бы чувствовал по-другому. И я нашел бы для нее совсем другие слова.

Нашел бы… если бы не было тех слов и тех действий, которые все смели, все разрушили, все разметали.

Хотелось курить и хотелось плакать.

Закурить – при родителях еще было бы можно. Но при старших – неудобно. А заплакать – это неудобно при всех.

Народу в электричке сегодня было больше, чем неделю назад. Я ушел из тамбура в вагон. Пытался ни о чем не думать. Не получалось.

В Нахабино долго ждали автобус. Добрались почти к обеду.

За стол еще долго не садились. Все хаотично и бессмысленно бегали вокруг него, изображая деятельное участие в приготовлении еды. Я без дела слонялся по их шести соткам. Теткиного сына, моего двоюродного брата, там, как ни странно, не оказалось. Он был старше меня на три года, учился в Бауманке и, как мне сказали, остался в Москве готовиться к последнему экзамену летней сессии. Это было сочтено достаточно весомой причиной, чтобы не присутствовать на дне рождения своей матери. Впрочем, если по чести, для меня это было больше облегчением, чем потерей: общение с этим занудным ботаником было мне в тягость, но при этом родители всегда на этом упрямо настаивали, видимо, в угоду желаниям тетки. В этот раз проблема решилась сама собой – и слава богу.

Дело мне вскоре нашлось. Тетка решила, что мужской силе незачем пропадать даром, и мне предписали вырыть помойную яму в самом дальнем от въезда углу участка, между глухой стеной дома и высоким, почти трехметровым, наверное, забором.

Так происходило здесь почти всегда. Отдых не подразумевался: за бесценную, как это, видимо, считалось, возможность побыть на свежем воздухе, которую мы получали на теткиной даче, нужно было платить, а потому это место, в общем, довольно устойчиво ассоциировалось у меня с землей и лопатой. Однако яма для помоев – это было что-то новенькое. И крайне, крайне символичное.

Взяв лопату, я снял, чтоб не пачкать, футболку и повесил ее на ветку яблони. От легкого ветра стало немного зябко.

Зайдя в довольно узкий коридор между стеной и забором, я наметил лопатой круг и начал вгрызаться в землю. Сверху почва была сухая и утоптанная, чуть глубже стала мягче, вскоре пошел песок. Я вгонял лопату на полный штык, выковыривал корни, землю, потом песок и камни, выбрасывал все это наружу из круга, оно рассыпалось и частично съезжало обратно; я снова колол и резал штыком лопаты, снова бросал и бросал наружу. Непослушная масса соскальзывала и соскальзывала обратно в яму, а камни упорно мешали двигаться дальше. Я копал, ковырял, выбрасывал, расширял, углублял. Останавливался передохнуть. Довольно быстро мне перестало казаться, что на улице зябко; наоборот: стало жарко и душно; кроме того, на мое потное тело и на сырость слетелась целая туча комаров.

Дыра в земле постепенно углублялась, и все тяжелее было выкидывать наверх песок и камни. По щиколотку, по колени, по пояс. Песок становился все более мокрым и постепенно переходил серо-зеленое подобие глины, я продолжал ковырять ее, разбивая лопатой большие спрессованные куски породы, попутно отбиваясь от комаров. Глубже, глубже, еще глубже… Уже не получалось присесть на край, и я отдыхал, прислоняясь спиной к холодной земле, спина чесалась от налипшей грязи, а в ушах стоял непрекращающийся комариный писк. Вокруг растущей ямы уже образовалась куча земли, песка, камней и глины, и этой выцарапанной мной земли, казалось, стало теперь много больше, чем было ее тогда, когда она была еще здесь, еще на своем месте, на том месте, где теперь вместо нее стоял я и махал лопатой.

Я резал, крошил и бросал землю – я делал это для того, чтобы уже сегодня, после нашего семейного праздника, сюда обильно полетели, потекли, хлынули «отходы человеческой деятельности» одной, отдельно взятой семьи.

Я рыл помойную яму.

В этой яме я скрылся сначала по шею, потом она стала выше меня. Куски твердой глины все чаще скатывались с лопаты обратно, еще не донесенные доверху. Назад сыпалось все, что удавалось отковырять, глубина больше не увеличивалась.

Потом мне это надоело. Я решил, что уже хватит, присел на корточки, достал из кармана штанов сигарету и закурил. Дым повис внутри ямы, слегка разогнал комаров, прекратился их надоедливый писк. Сразу стало легче. Я сидел и курил; вырытая мною дыра в земле скрывала меня от ненужных глаз. Появляться наружу мне не хотелось.

Я вылез только когда услышал, что меня зовут, но и тогда пошел к столу не сразу, а долго еще копался у умывальника, делая вид, что отмываю въевшуюся в руки и тело, набившуюся под ногти грязь. Делал вид потому, что она все равно не отмывалась.

Потом я сидел со всеми за столом и почти ничего не ел, и почти все время молчал, и слушал бесконечные разговоры о судьбах Отечества, и о тех, кто эти судьбы, как всем казалось, вершил, о том, как все у нас не так и наперекосяк, о том, как все на самом деле должно быть, и о том, как, оказывается, неожиданно просто и быстро можно все именно так, как до́лжно, устроить…

И мне тоже, как и всем, конечно, очень хотелось, чтобы в самом ближайшем будущем все случилось именно так…

Но все это время по-настоящему я думал только о Светке Клейменовой и не видел перед собой почти ничего, только ее бездонные глаза цвета морской волны.

19 июня, понедельник

Этой ночью я вообще почти не спал. Как, впрочем, и предыдущей. Ночью было еще хуже, чем днем. Днем – существовало еще хоть что-то. Ночью – оставалась только она.

Я лежал, глядя в потолок, а меня скручивало и разрывало одновременно; и единственная мысль, которой удавалось удержаться в моей голове, была мысль о том, о чем так много написано, рассказано, спето и сыграно, а еще о том, что именно это произошло со мной совершенно не так, как об этом сказывалось в книгах, фильмах и песнях. Нет, этим россказням я никогда и не верил. Все произошло так, как только и могло произойти в нашем реальном мире: и то, что называют любовью, пришло ко мне не светом, радостью и счастьем, а суровым, жестким и точным ударом – прямо под дых, в солнечное сплетение. Я бессильно хватал ртом воздух, и его мне, конечно, не хватало; утешало только то, что была лишь степень нехватки, – ведь на самом деле воздуха мне не хватало никогда.

И в этот понедельник, утром, невыспавшийся и злой, я сидел на кухне, пил плохой, желтоватого цвета чай и смотрел в окно; а за окном было опять мрачное, затянутое тучами низкое небо, и деревья шумели от сильного ветра, и, кажется, собирался дождь. Я смотрел в окно и чувствовал, как беспомощная апатия постепенно сменяется во мне злостью и даже бешенством, и эта злость была обращена именно на ту, о которой я беспрестанно, изнуряюще думал все эти дни: за все то, что со мной произошло и продолжало происходит, я злился именно на нее, на Клейменову, и в особенности почему-то на ее огромные, бесподобно красивые глаза.

Я злился на нее за то, что это она, именно она – все это затеяла. За то, что она полгода вязалась ко мне и никак не хотела отставать. Я злился на нее за ее слова про Ирку, слова, сказанные как раз в тот момент, когда они только и могли запасть мне в душу, слова, сказанные так, что просто невозможно было в них не поверить. Я злился за то, что она поперлась в этот чертов поход, злился за тамбур, за крыльцо, за тропинку, злился за ручеек и, конечно же, за палатку, злился за всю субботу и за утро воскресенья, злился за ее красоту, за ее страсть, за ее искренность, злился за ее жестокость, за ее непоследовательность, злился за то, что, почти добившись своего, растравив мне собою всю душу, она вдруг так быстро и безвозвратно от меня отступилась. Злился за то, что она есть, и что она где-то рядом, но уже – не со мной.

И, конечно, я злился за то, что из-за нее я поссорился с Тарасовой, поссорился, так и не зная наверняка, были ли те Светкины слова о ней правдой или они были ею выдуманы именно для того, чтобы развести нас с Иркой.

Развести нас и тут же меня бросить… Не было ли так изначально и задумано? Светка и Ирка друг друга недолюбливали, и об этом все знали. Впрочем, Клейменову недолюбливали все девицы, недолюбливали и побаивались: в младших классах она, помнится, даже пацанам вешала такие оплеухи, что с ней предпочитали не связываться. А с Иркой… да ведь я и впрямь весьма самонадеянно полагал, что их взаимная неприязнь – она из-за меня; и это было мне даже, чего греха таить, приятно…

Неужели она?.. Об этом я как-то не задумывался…

Клейменова была наглой и задиристой, но никогда не казалась мне хитрой и подлой. Вот оплеуху – это и впрямь про нее. А чтоб такое…

Боже, что же я наделал?! Где, спрашивается, была моя голова? Как допустил я, чтобы все так смешалось и спуталось? Неужели я поверил там, где этого никак нельзя было этого делать?.. И перестал верить там, где…

Надо признать: даже в тот момент у меня не очень получалось найти для подобных подозрений в отношении Клейменовой достаточно веских оснований. Но я был душевно измучен и истощен, и все мое существо требовало искать выход, требовало – куда-то сдвинуться с мертвой точки, в которой я оказался. И повесить на Светку всех собак – это и было, вероятно, в той ситуации для меня единственным выходом. Пути к ней – для меня не было: ползти на коленях и просить прощения за то, что было сказано мною в палатке, – нет, даже после бессонных ночей, я слишком боялся возможного унижения отказом. Зато – открывался путь к Тарасовой. Ведь если Клейменова ее оклеветала, а меня окрутила лишь в силу своей исключительной гнусности, между мной и Иркой оставался только тот карнавал, что я устроил ей в прошлую среду на улице. Перед ней мне тоже, понятно, пришлось бы в таком раскладе извиняться, но одно дело – оправдываться за пусть и некрасивую, но все же просто сцену ревности, совсем другое – пытаться как-то объяснить произнесенную неизвестно зачем жестокую неправду.

В общем, выпив чашку чая и еще две чашки кипятка (поскольку чай кончился), съев два рассыпающихся в песок куска печенья и придумав для себя достаточно аргументов для примирения с Тарасовой, я набрал Иркин телефонный номер.

– Алло, – сказала трубка.

Это была Ирка. Я заглотнул воздух, как жаба.

– Ир! Это я.

Раздались гудки. Я вздохнул и набрал во второй раз.

– Ну чего тебе? – не здороваясь, сказала она.

Голос ее был суров, но мне как-то сразу эта суровость показалась наигранной. Трубку-то она все-таки взяла. Стало быть, и бросила – тоже больше для проформы.

– Ир, я… э-э-э… – пробормотал я.

Что говорить, я не подготовился.

– Что – «э-э-э»? – передразнила она.

Это был тоже не такой уж плохой признак. Плохо было бы, если бы она молчала. А так – это было уже что-то. Уже какой-то, да разговор.

Вдохновленный таким поворотом, я сразу перешел в лобовую атаку.

– Ты дома сейчас? Одна? – спросил я.

Я умышленно разбил один вопрос на два. С одной стороны, так было вроде бы вежливее, с другой – это было своего рода ловушкой. Первой, казалось бы, совершенно идиотской частью вопроса (а где она еще могла быть, кроме как не дома, если я звонил ей домой) я как бы осведомлялся, удобно ли ей разговаривать и не собирается ли она куда-то уходить, при этом идеи уйти не подавая. Вторая часть уже подразумевала просьбу к ней прийти, но при этом эта просьба прямо не звучала.

– Одна… да, – ответила она на два вопроса как на один.

Сработало. Такой ответ вполне сходил за приглашение.

– Может, я… чтоб не по телефону… – осторожно, намекая, но не говоря прямо, подкинул я.

Она замолчала. Сердце бешено колотилось, но я, собрав все свои силы, заставил себя дотерпеть до ее ответа.

Ответ был неожиданный: ничего так и не сказав, она вдруг громко всхлипнула в трубку.

– Ир, ты чего, ты чего?! – испугался я.

Ее слезы не были редкостью, но почему-то каждый раз мне казалось, что для того, чтобы она заплакала, должно случится что-то очень серьезное.

– Слушай, ну я бегу, бегу, – поспешно продолжил я. – Ты только не плачь. Уже бегу.

Я положил трубку и стал быстро собираться. Больше всего я боялся, что телефон зазвонит, и Ирка, совладав с собой, все же скажет мне «нет». Но телефон молчал.

Дождь все-таки начался, и за те несколько минут, пока я шел, а точнее почти бежал, от своего дома к Иркиному, он из мороси превратился в ливень. В ее подъезд я вбежал весь мокрый.

– Ой! – сказала Ирка, открыв дверь и увидев меня.

На ее лице не было и следа от слез. Наоборот, она вся буквально сияла.

– Да уж, ой! – развел руками я. – Даже не знаю, стоит ли входить. Сейчас замочу тебе тут все.

– Да ну тебя! Входи! – она втащила меня за руку в квартиру. – Снимай это все. Сейчас дам полотенце.

Она пошла в комнату за полотенцем, а я стоял в прихожей, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь тут же и буквально последовать ее словам и снять с себя «все». Вода стекала с волос по лицу, текла вниз по одежде. Подо мной стремительно образовывалась лужа.

– Блин, я ж тебе сказала: снимай! – повелительно и громко сказала она, вернувшись. – Чего ты стоишь-мнешься?

– Э-э-э-м-м-м… – промычал я. – Ну-у-у…я-а-а-а… Я как-то был не готов… так резко. Хотел… э-э-э…

– Дурак! – сказала Ирка. – Все бы тебе обо одном. Снимай же, простудишься.

Она, видимо, приняла мои слова за шутку. Тогда как я, на самом деле, пытался начать извиняться.

Я взял у нее полотенце, вытер голову и лицо, а потом, все также стоя в прихожей, разулся и стал нерешительно стягивать с себя футболку. За ней последовали джинсы. Я остался в трусах и носках.

– Ну и вид! – хохотнула Ирка. – Давай носки, что ли, тоже, не ломайся. На обогреватель повешу.

– Слушай, Ир, – сказал я. – Ты… извини… за то, что я тогда устроил. Это было… Не знаю, даже что сказать. Мне стыдно за это. Извини.

– Да ладно, слушай, – она, как всегда, тряхнула головой, словно пытаясь с нее что-то сбросить. – Что ж я – совсем тупая? Дел натворил, надо ж было на ком-то сорвать. Я и не поняла вообще, чего ты там орал. Только испугалась! Какие-то сиськи, какой-то козел… Мне потом Танька сказала, что это тебе Клейменова, видать, что-то напела, а ты поверил и вразнос. Ну, как я понимаю, Клейменовой, в итоге, все равно не перепало. Так что давай забудем. Я тогда злилась еще слегка. А теперь уже нет.

Стягивая носки, я почувствовал уколы на кончиках ушей. Я посмотрел на Ирку. Улыбаясь во весь рот, она по-хозяйски сгребла мои вещи и понесла в комнату. Я продолжал стоять в прихожей.

– Иди сюда! – услышал я.

Я накинул на плечи полотенце. Видимо, так я все же чувствовал себя более одетым.

– О, опять прикрылся! – сказала она, когда я зашел в комнату. – Тебе, что, холодно? Скинь ты его.

Расправив мою одежду на рефлекторе, она повернулась ко мне и каким-то образом почти мгновенно оказалась тоже в одних трусах.

То, что произошло дальше, было – спокойно, размеренно, деловито и даже, я бы сказал, несколько занудно. Да, это было, конечно, хорошо, особенно с учетом того, что, когда это все началось, я почувствовал себя так, словно гора свалилась с моих плеч. Но, вместе с тем, это было и так, как будто я был на уроке, и мне без особого интереса объясняли новую тему. Были стоны и были крики, но все это было как-то картинно, совсем словно бы не по-настоящему – все это слишком напоминало ту неумело наигранную суровость в Иркином голосе, которая была легко различима даже по телефону. И как ни старался я всеми силами отогнать в этот момент от себя любые неудобные мысли, как ни пытался справиться с обессиливающим ощущением пустоты и разочарования, сделать это у меня не получалось. И, в итоге, занимаясь любовью первый раз в своей жизни и занимаясь ею с Иркой Тарасовой, я был и с ней, и не с ней. И я ничего не мог с собой поделать – потому что из всего того, что произошло в моей жизни до этого момента, только одно было для меня по-настоящему значительным, неподдельно осязаемым. Оно заслоняло собой все, оно было для меня много-много больше всего остального мира вокруг. И это было вовсе не что-то потустороннее. Что бы я ни делал, с кем бы я ни был и чем бы ни занимался, я все равно не мог этого забыть: я все равно был там, со Светкой, на лесной тропинке.

Еще несколько слов

– Значит, не первый? – спросил я.

Мы лежали абсолютно обнаженные на Иркиной кровати, и я чувствовал себя неудобно, как будто стоял голый перед толпой совершенно посторонних людей. Но ей это, похоже, нравилось, и просить ее накрыть меня валявшейся в ногах простыней мне тоже было неудобно, поскольку это выглядело бы смешно и глупо.

– Да… угораздило вот… – она тряхнула головой и, одновременно, махнула рукой, как обычно, не глядя на меня. – Но, в общем, какая уже разница-то? Это все глупость была.

– И когда же тебя угораздило? – не сдержался я.

– Да… было дело… – опять неопределенно бросила она и повернулась ко мне спиной.

Расчет был верный. При виде ее задницы мне сразу стало не до расспросов.