Читать книгу Домодедовские истории (сборник) - Александр Торопцев - Страница 14

В последний день лета к Ольге приехали сестры, Настя и Вера. Суровые, однако. Пообедали. Похвалили картошку, рассыпчатую, и пирожки. Но хвалили они скупо. Славка заметил это, догадался, что не просто так они приехали, сказал сконфуженно:

– Я на улицу.

– Ты же с нами хотел! На природу. Пойдем!

– Пусть гуляет! – приказала тетя Настя, хотя до этого ни в чем не потакала племяннику.

Дверь за ним мягко щелкнула. Сестры, каждая на свой лад, вздохнули. Вера (она приехала в Москву на консультацию к врачам) не стремилась на улицу. У нее своей природы, в саду и в огороде, хватало. Настя жила в Москве, у Никитских ворот. Окно ее длинной комнаты смотрела в стену старого дома, искривленного многочисленными пристройками. Работала она в ГУМе рабочей, на складе, в подвале. Ей хотелось на природу.

Русоволосые, голубоглазые, но в остальном очень разные они спустились по деревянной мытой лестнице со второго этажа, пошли по поселку. Ольга выдвинулась чуть вперед.

– Тебя на расстрел, что ли, ведут! – крикнула вслед знакомая у колонки.

– Это же сестры, гулять идем.

Она замедлила шаг, пыталась встать в линию с сестрами, но те сблизились, выдавливая ее. Они вышли за поселок.

– Погода как в прошлый раз, когда мы ландыши собирали, правда?! – Ольга покорно уступила место не ведущей Вере, а ведомой – Насте и вспомнила тот день три месяца назад.

* * *

Они, так же втроем, Славку привезли из Москвы. С вещами, шахматами и со свидетельством об окончании четвертого класса. Славка лично свой портфель нес, пока на все сто не поверил, что теперь никто его в Москву не вывезет. А как поверил, бросил портфель на диван, достал из ведра на столе ватрушку и, на ходу жуя, убежал к друзьям.

– Пацаны, я из ссылки вернулся! Навсегда!

Настя искривила губы, Вера сказала:

– Хорошая комната. На втором этаже. Никто в окна не будет глаза пялить.

– Окна на север, – бросила Настя. – Сырость будет всегда.

– Не сахарные, не растают.

После обеда они гуляли.

Вера чувствовала себя прекрасно. Что-то детское, дерзкое было в ней. У оврага она остановилась, зажмурилась, взяла Ольгу за руку, и вдруг вырвалось из груди запретное:

– Помнишь, как мы бежали через наш овраг?

– Не смей молоть чепуху! – крикнула Настя. – Сколько раз говорить.

Старше Веры на двадцать лет, она имела право на строгий материнский тон. Со стороны могло показаться, что она и есть им мать.

– Будет тебе, тридцать лет прошло. И потом, отца-то оправдали. Еще тогда. Оль, помнишь, точно такой овраг был, да?

– Наш – в три раза больше, если не в пять. Ты забыла.

– Сколько раз говорить вам: молчите.

– У нас же есть документы.

– Дуры вы. Если … – Настя неожиданно разволновалась. – Мы бы с Зинкой и Дмитрий с Тимофеем институты бы закончили, а вы…

– А нам все одно война дорогу переехала. – У Веры был характер непокорный.

– Ничего вы не знаете и не понимаете.

– Нашлась знаток. Ничего нам толком не говорили, да, Оль? – Вере надоела эта тема, и она нанесла Насте коварный удар. – Хватит злиться. Тебя Славка задел, а ты на нас обиду срываешь. Он же малой совсем, не понимает, что говорит. Ссылку какую-то придумал, а сам в такой школе, в центре Москвы, учился.

– Правда, Настя, – смиренно выдохнула Ольга. – Ты для нас так много сделала.

Они спустились в овраг. Ольга подвела сестер к своему картофельному участку, небольшому, у самого ручья, огибавшего ровные грядки, из которых тянулись ростки.

– Мешков пять собираешь? – спросила Вера.

– Шесть – восемь. – Ольга приосанилась. – А то и десять. Земля хорошая. До июля хватает.

– У нас палисад был в три раза больше, – хмыкнула Настя.

И они пошли в лес, чудом уцелевший в центре колхозного поля. Настя забыла о грустном, дышала глубоко. А сестры ее младшенькие бросились в воспоминания. Впервые за тридцать лет говорили они громко о том, как бежали летним вечером под Верунькин плач в соседнюю деревню, как там, у большого дома, уткнулись они в широкий подол цветастой юбки и долго, как взрослые долго, плакали, накрытые теплыми руками бабы Ксюши. Им в тридцатом было на двоих восемь с половиной лет. Они на всю жизнь запомнили и тот бег, и тот плач, и два слова: «На живца».

– Баба Ксюша! Нас на живца ловят!

И грубый окрик деда Ивана, вошедшего в избу:

– Чтоб я больше не слышал этого слова!!

В лесу женщины стали меньше ростом ровно на высоту ландышей. Вера, будто на собственном огороде орудуя, нарвала толстый букет. Настя – букет небольшой.

Проводив сестер до станции и возвращаясь на поселок, Ольга рассуждала: «Войну надо было выиграть, без этого никак. Но как же хорошо было в тот день, когда на новоселье в наш дом приехали все братья и сестры из своих институтов и заводов! Жаль фотографа не дождались. Может быть, он услышал о ссоре отца с дядей Петей, председателем? Не знаю. Но лучшего дня у меня в жизни не было. Все веселые, сильные, нас с Верунькой по очереди на руки брали. До сих пор тепло их тел чувствую, хотя некоторых уже в лицо не помню. А Верунька того дня не помнит. Было-то ей два с лишним годика. Как я ее довела в тот вечер да бабы Ксюши, ума не приложу. „Не пойду дальше, – твердит свое и хнычет, и повторяет при этом: – Пусть лучше меня на живца поймают, к маме хочу!“ Еле-еле дотащила ее».

* * *

– Не пойду дальше. – Вера остановилась у склона оврага. – Здесь поговорим. Ольга, ты подумай о сыне, о себе…

– Сын обут-одет, форму новую купила. Спасибо тебе, конечно, что он погостил у вас на море, загорелый приехал. Давайте спустимся к огороду. У меня там лопата припрятана, картошки накопаем. Настя, тебе же нравится картошка.

– Ты что дуру из себя строишь? – буркнула Вера. – Мы тебе Славку отдали три месяца назад, а ты сразу за свое!

– Я ему рубашку купила.

– Прекрати дурью маяться! – в разговор вступила Настя.

– На том пятачке он, видать, и ревел.

– О чем ты?

– Трех дней не продержалась, как мы были здесь, и нажралась.

– Нет! – У Ольги дрогнуло внутри – сын им все рассказал. Но про какой пятачок говорит Вера?

– Как же ты посмела?! – Настя злобно махнула рукой. – Неделю не могла подождать, чтобы он спокойный уехал на юг.

– Да я ждала! – сорвалось у Ольги. – Но подруга дочку родила, немного пришлось выпить. А он, чудак, расстроился.

– Совсем ты, что ли, с ума сошла? Знаешь, как он рассказывал об этом, как у него руки тряслись, глаза бегали, защиты просили? Ты знаешь это? – Веру уже трясло.

– Он же боялся тебе говорить, тебя, дуру, предавать не хотел, случайно вырвалось. А ты!

– Я два года с ним мучилась. – Настя говорила спокойно, но жестко – так больней. Думала, ты остепенишься, дала тебе возможность пожить одной. Обстирывала его, кормила. При живой-то матери! При том, что у меня сын студент.

– Я вам картошку возила, капусту, пирожки…

– Ты тут водку пила!

– Я, говорит, пришел домой, – Вера отдохнула, – пирожками пахнет, обрадовался, а мамка-то пьяная. Я в тот раз, говорит, даже кричать не стал, убежал в овраг и плакал там, пока не уснул.

– Кто лег-то?

– Слушай, ты сегодня, случаем, не махнула ли? Чего глаза воротишь, а ну-ка дыхни!

– Да ты что, Господь с тобой? Неужели мне не веришь? Мы же с тобой точно по такому оврагу…

– Перестань! Дыхни, говорю!

– Да не пила она сегодня, не кричи, – сказала Настя.

– Может, все-таки накопать картошки-то? Я же один раз. За все лето. А он разволновался.

– Не ври. – Голос Насти был спокоен. – Я была здесь летом. Тебя не застала, в комнате бутылки.

– Дежурила, видать. А бутылки я на стройке собираю, сдаю.

– Хорошо, что он матери не рассказал. Она и так еле дышит. Когда узнала о смерти Тимофея, чуть Богу душу не отдала. Еле выходили. О тебе спрашивала, Славке в глаза смотрела. Но он ничего такого о тебе не сказал.

– Что он, совсем глупенький.

Сестры устали от тяжелой темы. Ольга поняла это и сказала с чувством:

– Все. Больше в рот не возьму. Клянусь матерью и сыном. Я, я… пойду картошки накопаю. А вы отдохните.

«Какой же ты глупенький, – думала Ольга, копая картошку. – Сам же из Москвы убегал, ссылкой ее называл. И наговорил на меня. А они и рады-радешеньки, налетели. Тетя Настя-то ладно, она родная, какая-никакая. А если интернат, или, еще хуже, детдом. Думаешь, не отправляют. Еще как. Да не бойся, сынок, я тебя никому не отдам. Просто на слова нужно быть осторожнее, даже с родными. Твой дедушка сказал на собрании колхоза всю правду-матку, и вот что получилось. А ведь председателем-то был его двоюродный брат, дядя Петя. И вместо нашего дома огромного мы с тобой оказались в комнатке. И овраг здесь – овражек. И не соберемся никак. А ведь после войны нас десять человек осталось, могли бы собраться. Маленький ты у меня еще».