Читать книгу Считать пропавшим без вести. Роман - Александр Владимирович Левин - Страница 5

Но не приехал боле усатый мучкапский фельдфебель в Чащино за призывниками, грянул Октябрьский переворот. Побежали, побежали домой уставшие от войны и соскучившиеся по земле мужики. Цельными «сагитированными» большевиками толпами, бросали свои позиции и возвращались к своим родным. Рухнула, рассыпалась Российская империя. Разбилось вдребезги, как зеркало, подточенная войной, не желающими сильно напрягаться союзниками и заражённая анархией. Царя нет, теперь каждый себе царь. «Своя рубашка – ближе к телу» и «Моя хата с краю – ничего не знаю», стало лозунгом того времени. И началось великое брожение.

Одни, как в Тамбове, где земля родИла, занимались собой (зелёные), другие – по центральным городам, делили власть. Большевики (красные) поднимали безграмотных мужиков, простых рабочих, маргиналов и уголовников до уровня чиновников. Разрешали грабить награбленное, убивать «золотопогонников» (офицеров) только за то, что у них по статусу были погоны, пускать «красного петуха» по всем барским усадьбам. Белые, агитировавшие за царя и отечество, мужиков гнобили, загоняли шомполами в свои армии, пытаясь навести хоть какой-то порядок в отдельных кусочках разбитого зеркала. Но зеркала не склеишь, осколки разлетелись далеко и пролегли границы между волостями, губерниями, деревнями, «красными» и «белыми», «зелёными» и «серобурмалиновыми», между отцами и детьми, между кровными братьями.

«Э-эх, гуляй Рассея!» Пьяные от крови, секли «разноцветные» мужики друг друга до седалища шашками, расстреливали сотнями, кидали в ров, каждый раз доказывая силой свою правоту. Вымирало хозяйство, останавливались заводы, голод приходил в города. Три империи, охваченные огнём в первую мировую войну, пылали жарко на человеческих революционных дровах, а затухая, являли миру новые государства.

И купился-таки русский мужик на большевистские лозункги: «власть – народу», «землю – крестьянам», «фабрики – рабочим» и «мир – солдату», наивно поверив в обещания. А поверив, и став солдатом «революции», ради «великой цели» всеобщего «равенства и братства» стал убивать сограждан, не желавших делиться добытыми своим потом и кровью благами. Маленький, РКП (б) эшный пятипроцентный осколочек зеркала, стал неистово плавиться, поглощая рядом разбросанные зеркальные куски, некогда бывшей Российской империи. Оно постепенно остывало, кристаллизовалось и покрывалось железной амальгамой с красным оттенком, будто впитывая всю кровь своих жертв.

В начале 1918 года, от непосильного труда, желания оставить своим детям как можно больше, от потрясений, выпавших на долю русского мужика, от завезённого кем-то из «дезинтиров» с фронту, тифозной воши, скончался Силантий. Перед смертию, причастившись Святых Тайн у местного дьячка, раздал детям слабеющей рукой из загашника по пять золотых червонцев. За старшего теперь остался Иван, а в отцовском доме, стало быть, Илья присматривал за матерью и младшими сестрёнками.

Через два года, оженив Илью, иссохнув от тоски по отошедшему на вечнай покой мужу, скончалась и мать. Молодая жена Ильи, тоже Анна, почувствовала свою силу в Лычагинском дому и принялась наводить свои порядки. Дуняша тихо плакала, гладя и жалея маленькую Аннушку, которой и доставались все тычки от новой хозяйки дома. Потом решилась и пошла к Ивану.

– Ваньша, Христом прошу, забери ты нас из папинова дома. Силов больше нет. Аннушку совсем затыркала Илюхина барыня. Проходу не даёть, всё не по-ейному, брухтается цельный день, что корова!

– Ладны! Пойдём сундук собИрём, живитя у мине. Только уговоыр, я старшой – мине слушить! И Малашу тож! Кормиить-поиить вас некады, хозяйство большое, помогать будитя.

Дуняша утёрла платком благодарные слёзы на своём лице и побежала собирать сундук и Аннушку. К вечеру уже перешли в Иванов дом, чай пили вместях. Аннушка с удовольствием вдыхала запахи недавно отстроенного дома. Всё здесь было непривычно, в новинку. Им с Дуняшей отвели просторный закут за занавеской в светёлке.

Жизнь в Чащино продолжалась, текла своим чередом, словно река Ворона, спокойно, вдали от суматохи гражданской войны, но и как река по весне разливалась и сметала прежние островки и наносы, меняя очертания берегов, докатилась гражданская война и сюда. Сначала белый генерал Мамонтов совершил свой конный рейд по тамбовскому краю. Ворвавшись в Тамбов, он передал всё захваченное оружие местному активу Союзу Трудового Крестьянства. Но уже через несколько месяцев Тамбов опять стал «красным». Вот тогда и понаехали из «Танбова» коммунистические продотряды и стали выгребать зерно в деревнях и сёлах из мужицких закромов.

Сначала зароптали мужики, мол: «Как же так, наше зерно отбирають? Что ж мы есть будем, что сеять?», потом завыли и бабы, понимая, кормить детей будет нечем. В одном из сёл разоружили и убили продотрядчков, заполыхало теперь и на Тамбовщине. В городах были большевики, а вот по сёлам, под руководством бывшего офицера (из крестьян) и Георгиевского кавалера Токмакова, собирались крестьянские партизаны, дабы отстоять свои труды, свой хлеб от несправедливой продразвёрстки, забиравшей подчистую имущество и еду. «Доруководила» новая власть до того, что создалось аж три народных армии из крестьян и принялись они молотить не зерно, а продотрядчиков и местных активистов-коммунистов. И пошёл земляк на земляка, брат на брата.

Аккурат в двадцатом годе появился в Чащино и первый председатель сельсовета, тридцативосьмилетний коммунист Василь Никитович Фузеев, а при нём, кассиром избрали беспартейного Егора Павловича Жиркова. Поскольку председатель был из местных, из Чащинских, то народ сильно не роптал и в противостояние с властями не ввязывался.

В 1921 году стало ещё хуже, зерно на посев практически всё отдали в продотряды ещё осенью и зимой прошлого года. А остатки, что посеяли – не взошли. С весны до осени с неба не упало ни дождинки. Продотряды не отменили, собирать было нечего. Ели голубей, ворон, ракушки из реки, да и река-то высохла, даже старицы и озерца в лесу превратились в лужи, кишашие пиявками. Рыба вся издохла. Народ в Тамбовских лесах ещё сопротивлялся, но завершив неудачно Польский поход, на усмирение восстания был брошен красный командир Тухачевский и регулярные войска, вместо отдельных отрядов милиции.

Тухачевский подошёл к делу серьёзно и применил против засевших в лесу «народных мстителей» ядовитые газы. Из сорокатысячного народного войска погибли одиннадцать тысяч человек. Остальных репрессировали или силой загнали в Красную Армию, смывать свою вину кровью перед Советской властью.

Но, поговаривали, что лихой фронтовик, земляк Стёпка Чернов собрал свой отряд и мстит новой власти за их «сильничанье». ЧОНовцы и продотрядчики ободрали и расстреляли народ в Чугреевке, Масловке, Кисилёвке, Адрияновке, Кулябовке. А военные части уничтожили Коптево, Хитрово, Верхнеспасское, разметали до основания из артиллерии.

Закрутило Стёпку Чернова это восстание по случайности. Зашёл он как-то с дружками своими в Чащино на Крещение в январе двадцать первого года играть в карты. Засели они в доме Петра Фёдоровича Серова. Играли, да «магарыч» выпивали. И пришла им в голову лихая идея ограбить сельсоветовскую кассу. Налетели, ограбили, стали дальше играть. Днём из Мучкапа отряд милиции нагрянул, да к Серову в дом, «кто, да где». Допытались и лихих «разбойничков» в Борисоглебск в тюрьму да посадили. Ан через два дня – расстрел, время-то сурьёзное, военное. Ночью заарестованные достали где-то пилу, да перепилили решётки, спускаться вниз по очереди стали, да не успели. Стёпка только с Ильюхой Лопатиным и утекли. Остальных расстреляли утром. В лесах, среди разрозненных Антоновских отрядов и сколотил свой лихой отряд Стёпка. Вернувшись в Чащино расправился с председателем Фузеевым, да с Серовым, за то, что выдал, где они прячутся. Больше никого из сельчан не трогал, а предупреждал, чтоб они отказались участвовать в восстании и не шли в Антоновскую народную армию, так как понимал, что силы не равны, и помощи ждать не откуда.

К 1922 году восстание было подавлено, а его руководители ликвидированы.

Голодно, холодно в Чащино. Ветер стучит незакрытыми дверьми в покинутых домах, погост за селом увеличился раза в два. Пусто… Но, кое-где куриться дымок от кизяка, вот и мальчишка высокочил во двор, в несуразном кафтане, больших онучах, почему-то в девичьем платке и с деревянным ведром в руке. Да это не мальчишка вовсе, это Аннушка по воду пошла. Надо воды в кадушку натаскать, пол помыть, постирать в корыте кой-чего. А то, что голодно, не беда, водички попил и сыт до ужина размером с картофелину, а то и драников напечь на льняном масле с неё можно. Да и Дуняша-душа, не забывает, то маленький горький сухарик дасть, то прижмёт к себе и тепло сердцу!

Тяжело приживалась Советская власть на Тамбовщине. Кто бросал всё своё хозяйство и подавался в города, кто продолжал работать, распахивая землю на коровах, вместо лошадей, реквизированных то красными, то белыми и сгинувших на кровавых просторах «гражданки». И четырёхклассная школа уже была, но немного детишек училось там, все старались помогать взрослым на хозяйстве. Вот и Аннушка, походила туда несколько дён, да Иванова жена стала на неё косо поглядывать, дескать, от работы отлыниваешь, а хлеб даром ешь. Так и осталась она неграмотной на всю жизню. Самоучкой пыталась читать, складывала слоги. Из письма – только что расписаться и могла, а иногда ставила просто крестик.

Вот уже и Дуняша выпорхнула из братова гнезда. Не висеть же на шее грузом. Выбора-то особого не было, сосватал её, любитель девок погонять и пощщупать, Николай Чеботарёв. Сговорились-поженились и переехали к Николаю, в мазанку с земляным полом, да с вишнёвым садом на задворке у оврага.

К середине двадцатых, вроде и село стало оживать, была разрешена кооперация, продразвёрстку заменили продналогом и вместо безоговорочного отбора всего заготовленного зерна, появилась чёткая цифра, сколько должен крестьянин отдать государству со своего хозяйства. А остальным зерном он распоряжался по своему усмотрению. Хотя и здесь Советская власть лукавила, периодически устанавливая заниженную цену, на закупку излишков у крестьян. Ломающие спину с утра до ночи мужики не смогли купить себе в хозяйство новые сеялки, веялки, другие промышленные товары, хоть чуть-чуть облегчающие их нелёгкий труд. Даже здесь с крестьян «драли три шкуры» – государство завышало цены на промышленную продукцию.

Несмотря на это, деревни и сёла оживали, появлялись добротные хозяйства, кооперативы, коммуны. На ярмарках стало веселее, и узоры на расписных лычагинских кринках, чашках и блюдцах заиграли другую музыку. В двадцать шестом, после неудачных нескольких родов в голодные годы, появилась и у Ивана надежда на продолжение своего рода. Сына назвали Силантием, в честь деда. За маленьким племянником и стала доглядывать Аннушка. Она теперь в няньках, она теперь старше.

Август в Чащино. Воскресенье. Выходной. Воздух наполнился горьковато-сладким запахом белой полыни, хлеба стоят «агромадныя». Картофельная ботва в огородах уже начинает желтеть Солнце припекает, ребятишки бегают по дворам, играют в казаки-разбойники. А кто на Ворону побежал, купаться, а то и рыбку половить, вентеря поставить, да в чужие заглянуть: «Что попалось?»

Договаривались гуртом тащить бредень из реки и варить на огне уху. Сбрасывались, кто луковицей, кто морковкой, а уж картоху тащили все.

Аннушка одела белый платочек, взяла Силантия за ручку и айда на песчаную косу за иванов двор к реке. Погреть натруженные ножки в тёплом песочке, да искупать Силку в чистой водице. Выходной-выходным, но уж такая родилась, в другой руке – большущая корзинка с кринками из-под молока. Надо промыть, да на солнышке дать обсохнуть.

Она положила кринки набок, до половины заполнив водой. Рыбьи мальки-глупыши с удовольствием заплыли в кринки и лакомились остатками молока и творога, прилипшими к стенкам. Аннушка резко подняла одну кринку и с десяток мальков очутились в ловушке.

– Силка-Силка, подь сюды, чяго покажу! – Силка закосолапил к своей няне, – Эна, рыбки!

– Ибки, ииибки, – закартавил радостный малыш и опустил в кринку пухлый кулачок, пытаясь поймать мальков. Два или три малька очутились в его руке. И когда он хотел посмотреть, выпрастав ладонь прямо перед своим лицом, что же он поймал, маленькие хитрецы, совершив несколько кульбитов и ударившись об Силкин нос и щёки, упали в воду и дали дёру, присоединившись к большой стае, которая сновала возле кринок в реке.

– Ой, упьии, – с напущенной грустью Силантий опять полез в кринку, пытаясь повторить эксперимент.

– Экий ты мендяль, – смеялась Анечка над неуклюжестью племяша.

Они бродили по горячей песчаной косе, то зарывая ноги в песок, то от жары забегая по колено в воду, охлаждая горячие пятки. Иногда в воде под пятками щекотался в песке вьюнок, Аннушка заливалась смехом. Затем она ловила руками эту рыбку и показывала Силантию. Вьюн был скользкий и извивался как змея, ни секунды не хотел оставаться в Силкиных ладошках, плюхался в воду и опять зарывался в песок.

Потом Аннушка вымыла кринки, оставив их сушиться на сорванных у берега лопушках, здесь же на косе. Затем принялась за Силкины волосы, поливала водой и втирала в них щёлок. Ещё раз кунула мальца в воду с головой и растёрла его домотканым полотенцем. Малыш помог собрать ей, ещё тёплую, от солнечных лучей вымытую посуду.

В лесу, на другом осевистом берегу Вороны, где-то у болота, «закрексали» коростели, знать вечереет. Девочка взяла племянника за руку и потянула его домой. Силантий сначала упирался, всё ещё желая продолжения игры в воде с рыбками. Но затем уступил силе Аннушки и покорно поплёлся рядом. Отдохнувшее на реке тело гудело благодатью, глаза чуть слипались. Хотелось горячего чая. А после и поговорить, что было «надызь», полузгать подсолнешны или тыклушины семечки, а может и в карты поиграть.

Дома хорошо, окна открыты, в красном углу свечки у образов стоят. Иванова жена в церкву ходила, молилась о здравии. И куда в гору колобродила с таким-то пузом? Пузо круглёхонько, видать девка будет. Сверчок зачирикал за печкой, солнышко клониться к закату. Силка сидит за столом, доедает кашу с постным маслом, зевает.

На полу, на домотканных ковриках его младшая сестрёнка – Зиночка. С любопытством возится с самовязанной матерчатой куклой без глаз.

Аннушка помогла взобраться Силке на печку, положила Зиночку в зыбочку, собрала со стола и пошла доить с Малашей двух коров – Зорьку и Дарьку, что пригнал со стадом сельский пастух. Сначала протёрла влажной тряпкой ноги и вымя рогатой красавицы Зорьки. Корова благодарно мыкнула и в нетерпении, от распиравшего её вымя молока начала переступать ногами, норовя попасть по ведру, чтоб уж хозяйка начала её доить.

– Да стой ты, анчихрист! – строго произнесла Аннушка, успокаивающе похлопывая корову по спине. «Стой, стой милыя!» – она заглянула корове в глаза, погладила мокрый её нос. Намазала руки жиром, прошептала молитву, перекрестилась, подвинула для себя маленькую табуреточку, села и смазала коровьи сосцы. Чуть помассировав вымя, сцедила первые струи в кринку, затем подставила ведро и принялась доить.

Струи были тугими, плотными, запах молока заглушал запах сена из стоявшего рядом сенника. Воздушная, пузыристая пелена сливок, сразу начала подниматься кверху ведра. Корова благодарно помахивала хвостом и выдувала травяной запах из ноздрей и рта.

– Нюр, сколь у тебя? – спросила Маланья, вытирая лоб краем платка.

– Да чай два вядра уже! Нагуляли, ой нагуляли наши короушки молока! – весело ответила Аннушка.

Три ведра вечером отнесли в ледник, а полведра разлили по кринкам и поставили в холодную комнату, чтоб подать на завтрак иль сготовить чего. Вся готовка с молока – завтра, сегодня – выходной, работать – грех!

И дома Аннушка приглядывает за хозяйством, и на Ивановом поле батрачит с утра до вечера. Да пуще любого мужика упирается, не смотря на свои четырнадцать лет, честную, свою, крестьянскую деньгу зарабатывает! А как же иначе?

Учит брат Иван гончарному делу свою сестру. Крутится гончарный круг под Аннушкиными, не по-детски крепкими руками. Из куска бесформенной липкой красноватой глины от её рук и от её вращения рождаются чудеса. То кринка, то кувшин, то чашка, а то блюдечко. Теперича надобно чуть высушить, да раскрасить цветной глиной-ангобой, а енти кувшины натереть гладким камнем-лощилом, да обжечь до чёрного цвета на коптящем пламени. Скоро осень и ярманка в Мучкапе будет весела, хороша!