Читать книгу Считать пропавшим без вести. Роман - Александр Владимирович Левин - Страница 7

Оторвавшийся листок

Детишков у Ивана много в доме, тесновато. Денег нет, сами выкарабкиваются. Решила Аннушка пойти жить к сестре Дуняше, чай не прогонят! Сначала обговорила всё с сестрой, та – с мужем Николаем. И Николай не против оказался (ох, кто бы знал почему). Аннушка собрала у Ивана свой узелок, расцеловала детишек, сказав, что обязательно будет к ним заходить и играть, песенки петь, благо дома их стояли недалеко.

Шёл Аннушке двадцатый год. Вся её сила и молодость раскрасили тело притягательными формами. Красивое, волевое лицо, серые глаза, улыбка, с чуть заметной хитринкой, чёрные, как смоль, волосы бережно сплетены в косу, лежащую на упругой девичей груди, нежные, но в то же время, сильные руки, бархатистый голос. А певунья и плясунья была – из первых! Хоть и одёжка не ахти, ношена, но парни заглядывались на неё, грозились проводить до дома. Но набожна была Аннушка, слушалась законов Христовых, поэтому парням «спуску не давала». Смотрела на их дела-труды.

А при колхозной-то жизни, «упиравшихся» в труде особливо не было. «Кто обо мне и о детишках станет заботиться? Нет. О замужестве думать пока рано. Погляжу маненько», – думала Аннушка о женихах.

Дуняша с Николаем встретили гостью приветливо. У самих уже был маленький сынишка. Подвинулись, приняли родню в дом. Как же рада была Аннушка, оказавшись снова под одной соломенной крышей со своей сестрой. Казалось, ничто не могло их разлучить. Вот и муж еёный, Николай Саблин, видный мужик, красивай. Глаза со смешинками. Как с дорогим гостем с ней гутарит, всё пытается угодить. Постелили на топчане в соседней комнате. Спать легли.

Ночью, зашебуршился Николай, пошёл на двор. «По нужде», – подумала Аннушка, проснувшись от скрипа двери. И так несколько раз за ночь выходил он, не давая спокойно спать новой жиличке. Днями, оставляя на Аннушку малыша, Николай с Дуняшей ходили в колхоз на работу. А с работы, часто приходили порознь, и Николай старался приходить чуть пораньше Дуни. Всячески задабривал Аннушку гостинчиком, втайне от супруги.

Простая натура не помогла Аннушке вовремя догадаться чего добивался Николай. Она думала, что всё происходит по-родственному, по-дружески. Улыбалась приветливо, как брату, рассказывала о дневных заботах. Что в саду уже вызрели вышыни, пора бы и собирать, да что ходила к Ивану, проведать племяшей. Николай сидел рядом с ней в доме на лавочке, поглаживал её по руке.

– Нюранюшка, водицы б из сеней принесла б холодныя, жарко чего-то, силов нет, – елейно произнёс Николай. Видать, стеснялся малого своего сына, посапывающего в зыбочке.

Аннушка вышла в сени, подошла с ковшом к ведру. Вдруг дверь опять распахнулась, и Николай коршуном набросился на неё. Вцепился в руки, понимая, что ковшом может получить отпор, повалил девушку на земляной пол и начал лезть своими огроменными ручищами под сарафан. Аннушка сопротивлялась, как могла, плакала, причитала, что б не сильничал он. В конце-концов, ей удалось извернуться и сильно ударить его по голове ковшом. Николай ойкнул и ослабил хватку.

– Блядун дурнай, Госпыди прости, – крестилась она, – сволычь!

«Что же теперь делать, как жить?» – думала Аннушка, – как рассказать Дуняше? Или не рассказывать? Может у него припадок, припадошный? Эна, жарынь-то какая, вот и поплыл! Ладно, повременим чутка, утро вечера мудренее.

Пришла Дуняша. Николай сидел на лавочке, смурной, потирая ушибленную голову. Аннушка занималась с малым. Дуня сбросила запревший от жаркой ходьбы платок, набросила чистый, подошла к мужу.

– Коль, чаго такой смурнаый?

– Да об ком земли споткнулси, да на угол веялки налетел. Голову тут побил, – показывал он на шишку.

– Ой, мила-а-ай, болезный мой, – Дуняша обняла его голову, поцеловала в ушибленное место.

Аннушку, как молния пронзила. Плечи её дёрнулись, на глазах появились слёзы. Нет, не поймёт её Дуняша. «Эна, как любить яго, супостата! Что же делать? Что? Авось утихомирится, авось поостынет».

С этого времени Николай, как с цепи сорвался. Понимая, что боится Аннушка открыться сестре о его домогательствах. Постоянно зажимал её в углах дома, лапая ручищами, жарко сопел. Аннушка молчала. Глотая слёзы, позволяя всё проделывать с собой. Лишь бы сестра не узнала, лишь бы не оттолкнула от себя.

По вечерам супруги Саблины выходили во двор. Аннушка, закончив хлопотать по хозяйству, торопилась на улицу, на гуляние. Опостылел ей Дуняшин дом. Может братьям сказать? Нет, не откроешься, укажут – сама виновата, зачем ушла жить к Саблиным? Да и мужуки поговаривают так-то: «Сука не захочет, кобель не вскочит»! Из колхоза не убежишь, документ не дадут. Слёзы её душили, не пелось ей на гуляниях, ходила как в тумане.

Николай продолжал приставать и в один из дней ниточка, ещё державшая Аннушку здесь, на этом свете, лопнула. Она сопротивлялась из последних сил, исцарапала ему лицо. Грязно матерясь, вытирая рукавом рубахи кровь и сплёвывая через зубы скопившуюся слюну, Николай выскочил из сеней, побёг умывать царапины.

Аннушка, обессиленная от борьбы, лежала на земляном полу, тупо смотря в поперечную деревянную балку крыши. Мысль пришла сама собой. Она поднялась, сделала пару нетвёрдых шагов, подняла валявшуюся в углу толстую плетёную конопляную верёвку. Яростно подвинув пустую бочку, перевернула её вверх дном. Забравшись, начала с остервенением вязать узлы на балке и вить петлю. Она ненавидела сейчас весь мужской род, проклинала судьбу, войну, новые порядки, милиционеров, колхозников, всех, кто так или иначе, сделал её сиротой так рано. Даже Дуняша сделалась ей ненавистной. Истерзанная, попранная, брошенная в этом мире, она надевала петлю на свою смуглую шею. Абсолютное одиночество. Беззащитная песчинка на гончарном круге.

«Господи, прости!», – откатилась бочка, ноги повисли в пустоте. Петля сдавила горло, в голове зашумело, стал исчезать внешний звук. Вдруг кто-то обнял её ноги, натяжение петли ослабилось. Отдалённо прозвучало: «Нюра, Нюра, что жа ты? Госпади-и, прости её грешныя! Нюра, Нюра, ты мине слышь? Коля, роднай, бяги, помоги мине, скореия!» Не мог Господь, в которого так истово верила Аннушка, оставить её в трудную минуту, не дал согрешить и наложить на себя руки, послал ей Ангела-хранителя в лице Дуняши.

Сам охальник развязывал петлю своей жертвы, вымаливая прощение. Всё узналось, всё открылось, но, тем не менее, положение Аннушки у Саблиных от этого не изменялось. Она не могла себе простить попытки самоубийства, не могла простить Николая. Понимала и то, что весть о случившемся быстро разлетится по селу, все будут «лясы точить», показывая на неё пальцем. Но самое главное, она не могла простить себе, что в какой-то момент возненавидела Дуняшу, её родное, кровное существо, её душу.

Сестра до ночи разговаривала с Аннушкой, отпаивая её чаем, успокаивая судорожные рыдания, прося прощение за мужа. Пытаясь как-то замилостивить сестру, Дуняша обмолвилась, что в Мучкапе набирают добровольцев на ударную работу, на торфоразработки, где-то около Москвы.

Аннушка, вроде как очнувшись, схватилась за это новость. Начала расспрашивать подробнее. Да, незадача, по годам не подходит, трудармейцы должны быть на два года старше! Решили через родню – «десятую воду на киселе», добавить в документ недостающие два года.

Через неделю на Мучкапском вокзале Саблины провожали Аннушку в дальнюю дорогу. В посёлок Запрудня Талдомского района Московской области лежал её путь. Она долго не могла оторваться от Дуняши, Николай, как ни в чём не бывало, суетился подле.

Ни руки не подала, ни словом с ним не обмолвилась, зашла в вагон с чемоданом и двумя котомками. Села возле окошка на деревянную лавку и принялась плакать, смотря на вытирающую слёзы краешком платка Дуняшу. Поезд тронулся, поехал. Стало отрываться Чащинское время, сладко-горький запах полыни, сладко-горькая её юная жизня на этой благодатной земле.