Читать книгу Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников - Страница 18

Есть у этой сопочки и географическое название, но мы, пацаны с «Суханки» – Сухановской улицы, называем ее «наша сопка», потому что живем здесь в новых, благоустроенных «Домах специалистов», рядом с университетом, где мой папа работает профессором. Каждое утро я бегаю через нашу сопку в школу № 1, где закончил три класса. И сегодня, в последний день учебного года, нас, третьеклашных «внучат Ильича», будут принимать в пионеры, будто всамделишных четвероклассников!

Обычно я бегаю в школу по тропинке вокруг вершинки, но в хорошую погоду, как сегодня, поднимаюсь к топографическому знаку на вершине. Отсюда видны и центр Владивостока – Светланка – и бухта Золотой Рог. Свежий ветерок, пахнущий Тихим океаном, посвистывает в щелях старинного топознака, а яркое весеннее солнышко рассыпает радостные серебряные блестки по празднично яркой синеве бухты. А почему не назвали бухту Серебряным Рогом? Тем более Золотой Рог есть в Стамбуле…

Низковата сопочка – не видно отсюда море из-за высоких сопок полуострова Чуркина и Русского острова. Зато бухта и торговые суда под флагами разных стран – как на ладони! И волнуют воображение больше, чем пустая линия морского горизонта. Каждый день в ослепительном сиянии бухты появляются новые причудливые силуэты сухогрузов, лесовозов, контейнеровозов, рефрижераторов, танкеров, ледоколов, дразня пацанячье любопытство замысловатым разнообразием корпусов, палубных надстроек и рангоута. Полярными морозами промороженные, тропической жарой прожаренные, дальними океанами просоленные, штормами всех широт трепанные романтично неряшливые торговые суда – трудяги океанов – приносят в тихую бухту вместе с прозаическими грузами ароматы тропических островов и мечты про удивительные страны.

Через моря и океаны сквозь льды и туманы днями и ночами идут к этой бухте суда со всех широт и меридианов нашего шарика, упрямо накручивая на тяжелые гребные винты тысячи круто просоленных океанских миль. Идут, чтобы бросить тяжелые цепкие якоря в ласковой бухте, укрытой горами от тайфунов и цунами, бухте, которая, как котенок с серебристой шкуркой, дремлет под майским солнышком, свернувшись калачиком среди уютных зеленых подушек – сопок, окружающих бухту. Есть сопки-подушки и – подушечки, плашмя они лежат и торчком стоят. Неспроста моряки говорят, что смотрится Владивосток с Орлинки не хуже, чем Рио-де-Жанейро с Карковадо.

По сопкам Владика, как причудливые ожерелья из самоцветов и ракушек, прихотливо изгибаются ярусы улиц из разноцветия домов и домишек удивительно разнообразных стилей. Нет на свете такого народа, пришельцы которого, поселившись на берегах этой бухты, не построили бы дом и храм по своим вкусам и традициям. Есть в городе кирха, костел, синагога, мечеть, храм буддийский, синтоистский и разные конфуцианские храмики. Нет только православной церкви, будто бы русскими тут и не пахло! На месте великолепного православного собора, сияние золотого купола которого было видно отовсюду, возвышается неопрятная куча кирпичной щебенки. От нее в сухую погоду разлетается кирпичная пыль, а в дождливую – растекаются рыжие ручьи.

Много раз военные минеры взрывали этот собор, но так прочен был старинный раствор, что кирпичи в месте взрыва превращались в пыль, а когда она рассеивалась, то все только ахали: храм, как прежде, стоял на месте! Месяц геройски сражались минеры с упрямым собором, затратив столько взрывчатки, что хватило бы на всех самураев! От взрывов повылетали окна в домах поблизости, а новая пятиэтажка треснула напополам. В городе все стали нервные: не война ли с японцами? В горисполкоме стали вздрагивать от хлопка форточки. В аптеках закончилась валерьянка. А по центру Владика ветер раздувал шлейф кроваво-красной пыли – кровь смертельно раненого собора.

Но не сдавался, как крейсер «Варяг», гордый собор! Прочные стены его, зияя рваными красными ранами, упрямо вздымали, как знамя, высокую колокольню. Не рухнул собор к ногам минеров, а под грохочущие салюты взрывов, таинственно, как град Китеж, исчезал в облаках красной пыли. Ежу понятно: религия – опиум. А все-таки жалко: красивый был собор – весь город украшал, особенно если смотреть с полуострова Чуркин. И с Эгершельда – тоже! А теперь стало лицо Владика пустым, как без носа! Но хоть все взорви во Владике – только Золотой Рог оставь! – а нигде, от Полярной Звезды до Южного Креста, не будет на свете портового города прекраснее Владивостока – уж это точно!

* * *

– Пионеры! К борьбе за дело Ленина – Сталина будьте готовы! – бодро восклицает старшая пионервожатая.

– Все-се-гда-да го-го-то-то-вы-вы!!! – нестройно и долго гомонит наш третий «А» – теперь уже не класс, а пионерский отряд. Терпеливо скучающий в углу спортзала Почетный Пионер печально вздыхает, переступая с ноги на ногу. На его немолодом лице, неаккуратно помятом от долгого употребления, застыла вымученная улыбка человека, привыкшего кротко принимать удары судьбы и поручения парткома. Каждый раз, по мере надобности, его, Почетного Пионера, а иногда Старого Большевика (это зависит от темы торжества), партком школы берет напрокат в парткоме соседней Пуговичной фабрики. В школе ему надевают на шею нелепый для его почтенного возраста пионерский галстук и, как наказанного, ставят в угол на виду у всех, рядом со школьным знаменем. И из этого угла является он нам «Символом». Чего – эпохи?.. смычки поколений?.. еще чего? Мне жаль пожилого человека, который с загадочной улыбкой Сфинкса изображает символ. А быть может, у него ноги болят… символ изображать? А то отчего символ морщится и с ноги на ногу переступает? Может быть, символ пописать хочет?.. а попроситься стесняется: возле знамени поставлен! Трудно быть человеку символом…

– А-а-атряд! На пра-а-а… – растягивает команду пионервожатая. Не дождавшись конца команды, мы начинаем энергично вращаться. И каждый – так, как он понимает команду по относительности правого и левого. Поэтому выполнение команды сопровождается тычками и критическими замечаниями об умственных способностях друг друга. Пока мы выясняем, кто из нас более правый, кто – менее, а кто – совсем дурак, пионервожатая, предотвращая переход дискуссии в кулачную фазу, спешит изменить команду на более понятную:

– На вы-ыход ша-а-а…

Окончание команды тонет в топоте отряда, визге девчонок и треске двери спортзала, принявшей на себя всю мощь пионерского энтузиазма третьего «А». На этом заканчивается прием в пионеры.

У Ленина детей не было. Зато на внучат ему здорово повезло! И до сегодняшнего дня весь наш 3-й «А» тоже пребывал во внучатом родстве с Лениным. Все мы носили красивые круглые значки с портретом кудрявого, как барашек, маленького Ленина и надписью: «Мы – внучата Ильича!» Но после трехлетнего обучения в школе все мы очень возмужали, особенно девчоенки, а политически мы созрели настолько, что признаны достойными восхождения на следующую ступень политической карьеры – получения высокого звания пионера!

Чтобы помочь нам свершить этот исторический скачок в политическую жизнь, к нам в класс два раза в шестидневку, после уроков, приходила сурово неулыбчивая и очень важная от избытка политических знаний ученица 8-го класса с очень железным именем – СталИна. Даже в уборной не расстается она с тоненькой книжицей, которая называется очень умно и непонятно: «Манифест Коммунистической партии». Написал такую тоненькую книжицу тот же Карл Маркс, который на портрете в учительской робко выглядывает из дремучих зарослей собственной бороды. Наш класс дали на воспитание Сталине как кандидатке в комсомол. А если мы политически не дозреем до пионерского уровня, то фиг с мак Сталине стать комсомолкой!

Когда Сталина торжественно загробным, дрожащим от волнения голосочком стала читать «Манифест»:

– Приз-зрак бр-родит… кхе!.. бр-родит…кхе-кхе!!.. бр-родит по Евро-о… о… – то голосочек у нее тут же совсем закончился. Мы подумали, что со страха от содержания книжки, и, затаив дыхалку, запереживали. И рты доверчиво пооткрывали в предвкушении сверхъестественных ужасов, которые вот-вот заледенят и наши пацанячьи кровеносные сосудики!

Не знали мы, что Сталина боится не призрака, а… нас! – потому что впервые выступает перед такой большой и авторитетной аудиторией! Во время паузы, соответствующей серьезности текущего политического момента от бродячего призрака, Сталина, вцепившись в стол, чтобы со страха не убежать, обвела грозно нахмуренным взглядом наши несознательные третьеклашные физиономии. Все-таки устояв при поддержке стола, она отважно продолжила чтение.

И тут-то мы поняли, что рты пооткрывали зряшно: надул нас, полоротых, прикупил, как маленьких, ушлый Карламаркса, чтобы заманить на чтение своей тягомотины. После жуть как интересных слов про призрак потянулась та-акая позевотина – скулы вывихнуть – не вставить! Враз потеряла писательский авторитет бородатая Карламарла в глазах нашего весьма просвещенного по части привидений третьего «А»!

И пока успокоившаяся Сталина монотонно бубнила текст «Манифеста», я и Витька читали под партой странички с мистическим рассказом «Тайна древней гробницы», сохранившиеся со времен кровавого царизма из ныне запрещенного журнала «Нива». Вот там призрак бродил, так бродил! – не чета Карлушкиному, который по Европе чуть поковылял и куда-то слинял.

Кажется, единственное, что усвоил из «Манифеста» наш третий «А», так это то, что при коммунизме дети будут рождаться не по собственному желанию, а по разнарядке общества! Для меня это не было новостью – только что запоем проглотил я первую и единственную книгу о коммунизме: «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы. Но многие пацаны услышали об этой гениальной идее впервые. И идея о рождении детей без участия родителей сразу нашла бурную политическую поддержку в сердцах мужской половины третьего «А».

– Ура! Всех девчоенок – на мыло!! – загомонили пацаны, проникаясь теорией марксизма, по которой к производству детей родители, особенно женщины, не допускаются из-за их никчемных способностей в делах, где требуется тяжелый и опасный труд. Девчонки, слушая «Манифест», шептались и как-то криво хихикали. Сразу видно: все они – «сопутствующий класс» и при построении коммунизма рассчитывать придется только на нас – пацанов. Тем более – по части деторождения.

* * *

После приема в пионеры начинается линейка, посвященная окончанию учебного года. На покатом склоне школьного двора в ярком солнечном свете ослепительно сияет белоснежными рубашками четкий прямоугольник пионерского строя. От мысли о том, что я – полноправный член огромной – на весь Союз! – пионерской организации и тоже стою в пионерском строю, становится мне очень приятно.

Но после подъема флага и торжественного внесения знамени, звонких поздравлений старшей пионервожатой и басовито добродушных пожеланий директора школы, которого за лысину прозвали Двучленом, – после всего этого… происходит самое страшное, что может произойти на пионерской линейке: в квадрате внутри строя, будто призрак кошмарный, карломарный, появляется… Крыса – жаждущая осчастливить нас своим ораторским даром! Крыса – прозвище исторички-истерички.

Уверенной большевистской поступью на изящных, как у скорпиона, ножках, переступила Крыса через рубеж, за которым женщины становятся бабами-ягами. Но по мнению школьной партячейки, женщины в этом возрасте превращаются не в баб-яг, а в парторгов, потому что тогда, когда у женщин тихо отцветает тело, у них буйно расцветает нравственность. И хотя Крыса учит только старшеклассников, завидев ее, как таракашки, бегут в сортир все первоклашки, потому что, как парторг, она повсюду длинный нос сует, напоминая о своем большевистском несгибаемо железном характере.

От совмещения непреклонного возраста с должностью парторга характер Крысы так чугунолитейно утяжелился, что не только нам, а даже учителям хочется сдать его в металлолом вместе с жестяным и неутомимым, как ботало, ее языком: каждое речеиспускание из Крысы длится сорок пять минут! Если бы она тонула, и тогда призывала бы к своему спасению то же время… только никто ее спасать не станет, потому что, увидев Крысу, каждый сам спасаться хочет.

Даже в сухом состоянии Крыса похожа на кошку, которую с головой обмакнули в помойное ведро: в истерично выпученных глазах ее пылает неистовое желание тут же как можно крепче вцепиться кому-нибудь в самое нежное место, будто бы от этого зависит, жить ей иль не жить! А для нас, попавших в речевой капкан пионерской линейки, остается одно спасение: переключаться на собственные мысли, чтобы самоизолироваться внутри себя. Этому научила нас школа за три бесконечно долгих года. И только чересчур общительный Макитрук, так и не овладевший этим искусством, тоскует на уроках по живому слову человеческому, одинокий, как Робинзон Крузо.

Выйдя на середину, Крыса, тощая и добродетельно плоская, как доска почета, медленно поворачивает коротко остриженную маленькую головку, и стекляшки пенсне на ее длинном носу зловеще посверкивают, как перископ вражеской подлодки перед торпедной атакой. Сурово оглядев наш печально поникший строй, Крыса воспроизводит на узенькой мордочке выражение тяжелого индустриализма в соответствии с «текущим историческим моментом».

Шестимесячно кудрявые пионервожатые из старшеклассниц таращатся на парторга и изо всех комсомольских силенок нагнетают на свои легкомысленные, как воздушные шарики, мордашки такой же очугунело казенный восторг, каким сияют лица советских людей на плакате «Пятилетку – в четыре года!». Когда все пионерское руководство прочно зафиксировало на лицах выражение восторженного кретинизма, Крыса начинает вещать ржаво пронзительным голосом, проникающим со скребучей настырностью в пацанячьи набалдашники даже сквозь броню самых интересных мыслей.

* * *

Вздохнув, переступаю с ноги на ногу. В уши лезет Крысин голос, расчлененный на казенные слова, которые отторгаются сознанием. Но и отверженные, они втискиваются между мозговыми извилинами и раздражают соображалку:

– …Чем ближе наша страна к завершению строительства социализма, тем острее классовая борьба, тем больше врагов у советской власти!

Это слышу я давно. Позавчера, когда мама была на работе, папа и дядя Костя Харнский на кухне чай пили. У них были «окна» между лекциями. А я в комнате сидел – над трудной задачкой по арифметике пыхтел. В задачке трое рабочих копали яму… И вместо того чтобы измерить ее кубометрами, заработанные деньги получить и дружно пропить, они стали работу делить… на части, еще и сравнивая части друг с другом.

Я сразу же вычислил, что эта дележка до добра не доведет, – они подерутся! Потом подумал, что в условии задачи нет главного: зачем копали? Клад искали? Конечно, не нашли – клад-то заколдованный! Сквозь размышления о том, как надо откапывать заколдованные клады, слышу я, как смеется папа, а потом – дядя Костя. И удивляюсь: почему смеются не вместе, а по очереди? Приоткрыв дверь, слушаю. Говорит дядя Костя:

– Приехал сдавать партминимум парторг из деревни. Ему – вопросик по Марксу: «какая страна ближе к социализму?» Парторг чеканит: «Харбин!» Удивляется комиссия: «Почему?!» – «Там колчаковщина сгуртовалась… а как учить товарищ Сталин, чем врагов бильше, тем к социализьму ближче!»

Папа засмеялся:

– Смекалистый мужичонка… на-аш – сибирский… Но вот ты, умный профессор, объясни мне, бестолковому профессору, почему классовая борьба обостряется при завершении строительства социализма? Почему враги социализма те, кто кровь за социализм проливал? Зачем безграмотных дубарей, чуть не силком, тащат в партию, превращая партию в сборище безмозглых догматиков? У павиана красная попка, но значит ли это, что он марксист?!! Голова кругом идет от демагогии: где причина, где – следствие? Кому нужен этот зоосад с жирафом!

– С каким жирафом? – спрашивает дядя Костя.

– Не знаешь? У сторожа зоопарка спрашивают: «Почему у жирафа шея длинная?» А сторож отвечает, как Дарвин дошколятам, в традициях нашей партпечати: «При обострении борьбы причины со следствием архиважно соединение брюха с ротовым отверстием посредством длинной шеи, так как расположение ихнее – на разных концах жирафа!»

Я фыркнул в дверную щель, после чего дверь была закрыта так плотно, что бесшумно открыть ее стало невозможно. Так и не понял я: какая связь между жирафом и деревенским парторгом? Что за обострение борьбы между причиной и следствием? Почему если врагов больше, то к социализму ближе? Но знаю я, что о разговорах взрослых ни-ко-му рассказывать нельзя. И про жирафа – тоже. Из-за неосторожного слова можно лишиться родителей… раз такое обострение классовой борьбы. Не потому ли в учебнике истории портреты героев Гражданской войны, одного за другим, чернилами закрашиваем мы и фамилии их из учебника вычеркиваем? Макитрук, он позади меня сидит, вместо Блюхера Буденного закрасил. Испугавшись, стал всех закрашивать подряд, оправдываясь передо мной:

– Все равно всех закрашивать, раз герои Гражданской… а так красивше – одними чернилами…

А ведь папка мой – тоже герой! В Гражданскую дивизией командовал… под Волочаевкой ранен, награды и личное оружие в столе хранит… А в музее его большая фотка: папка на белом коне под развернутым знаменем и… с большой чаркой водки у входа в ресторан «Золотой якорь»! Из-за этой стопки папино фото не на главном парадном стенде «Герои Владивостока» а на другом – «И на Тихом океане мы закончили поход».

Червячок беспокойства копошится в душе. Но настырный голос Крысы, всверливаясь в сознание, запутывает мысли:

– …В этот исторический момент каждый из вас должен принять участие в борьбе с затаившимися врагами советского народа…

То, что враги затаились, – ежу понятно… – думаю я, – но почему арестованный дядя Миша – враг? Он политкаторжанин и герой Гражданской! Весь израненный! Его белые расстреливали! Имел пенсию персональную и работал, а пенсию в МОПР перечислял! Не сидел начальником в тихой конторе, а учителем был в самой горячей точке Владика: в нашей школе преподавал русский и литературу! Не из-за денег работал, как все, а потому, что считал, что отдавать знания – долг коммуниста и учителя! А быть учителем, считал дядя Миша, – главная работа на земле, потому что не родители, а учитель создает новых людей для нового общества! Дядя Миша в нашем доме в восьмой квартире живет… жил…

Папа с дядей Мишей еще с Гражданской дружил, очень уважал дядю Мишу за его героическое прошлое. А его дружбу с пацанами во дворе считал папа чудачеством, которое бывает у добрых людей. А мама говорила: «Не от мира сего дядя Миша!» Потому что дядя Миша от отдельной квартиры отказался для другого героя Гражданской – семейного, а себе взял комнату в общей квартире. А у него все пацаны с нашего двора собирались!

И всем места хватало, потому что в его комнате – только стол, кровать, три стула, табуретка и книжный шкаф, наполненный лучшими в мире книгами! Костюм один – на стуле. На пиджаке – орден! А за шкафом – доски оструганные – для гостей. Доски кладут на стулья, все садятся, а дядя Миша про Гражданскую войну рассказывает и фотки друзей показывает. Молодых, в папахах, с шашками… По именам их называл, случаи смешные вспоминал… Оказывается, эти имена мы знали и раньше, по названиям улиц в городе… а кто задумывается над названиями улиц? А теперь каждая улица имеет не только имя, но лицо, характер, биографию и память о делах тех, кто носил эти имена.

Разные были друзья дяди-Мишины… и суровые мужчины, и веселые парни. Но было одно общее в их жизни: вера в то, что раз у войны прекрасная цель, то не напрасны любые жертвы! Говорил дядя Миша:

«Если нет у человека или у общества того, за что стоит умереть, значит, нет и того, ради чего стоит жить! Не должно быть на планете людей, живущих бесцельно!!»

Рассказывал он о знаменитых, талантливых и богатых людях в капстранах, которые наркоманили, сходили с ума, кончали самоубийством потому, что не знали самое главное: зачем живут?? И правильно, подумал я, на фиг буржуям жить? Вымирать пора, как динозаврам!

Книги свои давал нам читать дядя Миша. А имена писателей – как музыка: Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер, Роберт Стивенсон, Александр Дюма, Джек Лондон, Конан Дойль, Вальтер Скотт, Герберт Уэллс, Луи Буссенар… да разве перечислишь!! И хотя нет с нами дяди Миши, но книги остались у нас. Перед арестом собрал у себя дядя Миша пацанов нашего двора и рассказал, как читать книги: внимательно, записывая имена, названия, авторские мысли. Тогда содержание книги открывается и остается в читателе! Книга живет, пока ее читают. Книги надо давать читать другим и самому перечитывать. Но каждая книга, как верный пес, должна иметь хозяина, который о ней заботится, бережет, любит ее и рассказывает о ней.

Раздал дядя Миша книги пацанам. И мне дал самую толстую: «Граф Монте-Кристо». Был дядя Миша в тот вечер рассеян… не шутил… и впервые глаза у него были отсутствующие: все думал о чем-то. Не знали мы тогда, что видим его в последний раз, а он это знал. Это потом Ревмирка раззвонила по секрету всему свету про то, что она от родителей услышала: дядя Миша на городском партсобрании критиковал политику партии!! Ревмирке мы не поверили: партию критикуют только троцкисты – враги!

– Пионеры! – настырно лезет в уши занудливо скрипучий голос Крысы, – Наш девиз – слова великого пролетарского писателя: «Если враг не сдается – его уничтожают!» Так пусть будет выполнен закон советского правосудия, провозглашенный главным советским юристом – товарищем Вышинским: «Собакам – собачья смерть!»

Стекляшки пенсне на хищной мордочке Крысы зловеще поблескивают…

А я рассматриваю опорную стенку школьного двора. Там под лозунгами «Мы строим коммунизм!» и «Догнать и перегнать Америку!» – плакат «Да здравствует сталинский нарком Николай Иванович Ежов!» Под этим плакатом – картинка: в рукавице, покрытой стальными шипами, извивается трехглавая гидра мирового империализма со свастикой на хвосте. Под рисунком надпись: «Врага – в стальные ежовые рукавицы!» Чтобы и недогадливому было понятно: эти рукавицы Ежову сам Сталин выдал!

Ростиком Ежов – карлик, но говорят, как взглянет на шпионов – самые тайные агенты сразу бегут признаваться! Поэтому так много врагов обнаружили! Все правительство арестовали – все там враги, кроме Вышинского! И гениальный поэт нашей эпохи Безыменский, изнывая от неистовой любви к Ежову, дошел до такого высокого градуса вдохновения, что воспел Ежова торжественным стихом:

– Пионеры! Шпионы и вредители стараются протащить вражеские лозунги в советскую школу! Многие из вас стали свидетелями подлого выпада врага народа, напечатавшего злобный лозунг на школьных тетрадках! Но напрасно старался коварный враг замаскировать этот гнусный лозунг! Наши доблестные органы сразу разоблачили его!!

Тут Крыса делает многозначительную паузу, чтобы мы прониклись благоговением перед прозорливыми органами. Грозно сверкая стекляшками пенсне и длинным носом, Крыса сурово оглядывает наш порядком сомлевший строй… А было вовсе не так! Проворонили органы этот лозунг! А мы – бдительный третий «А» – разоблачили!

В этом году, к столетию гибели Пушкина, раздали нам в школе новые тетрадки с картинками на обложках. В третий «Б» дали тетрадки с «Дубом у лукоморья», а нам – с «Вещим Олегом» и его кобылой. Именно – с кобылой, а не с конем, хотя у Пушкина конкретно: «Князь по полю едет на верном коне!» Но не было на рисунке у коня того, чем конь от кобылы отличается! Не маленькие… Этот медицинский факт мы разоблачили сразу, и Макитрук, возмущенный фальсификацией Пушкина, тут же исправил на своей тетрадке «досадную полиграфическую опечатку». И тут-то кто-то заметил, что на мече князя Олега… та-акое!!.. что сперва вслух прочитать боялись. Пальцем водили по картинке и показывали друг другу молча… Рукоять меча у Олега – будто буква «Д», а на ножнах – кольца, как буквы «О-Л-О»… а на самом конце меча ножны украшены зигзагом «Й»! А пониже, по княжескому сапогу, буквы, как крупные пуговицы: «С-С-С»… и шпора – «Р». А все вместе, столбиком, читается так, что дух захватывает: «ДОЛОЙ СССР!» Если б мы домой убежали, то хвастались бы: какие крамольные тетрадки нам в школе дали! А мы в кучу столпились и пыхтим: еще что-то выискиваем в картинке. А девчонки тут же Крысе настучали! Учителя понабежали, нас домой не отпускали, все обложки ободрали и считали их, считали… И в третьем «Б» такая же надпись была на звеньях цепи «на дубе том»! И хотя от самого лозунга этого никто в восторге не был, но от мысли о том, что в стране нашей есть еще рисковые мужики, – каждому приятно. Каждый пацан может оценить рисковый поступок!

А что будет с храбрым печатником?! Конечно, не сразу расстреляют, сперва там пытают. Для того сотрудников НКВД обучают. Я внутренне содрогаюсь, представляя муки, которые ждут печатника, и ловлю себя на мысли о том, что стою в пионерском строю с красным галстуком на шее и переживаю за врага советского народа! И что я за пионер?! А быть может, другие тоже думают, как я? Но кто в нашу эпоху всеобщей бдительности скажет вслух о том, что думает? Откровенность – рискованный эксперимент. И мама ругала меня:

– Дураки бывают разные: одни не думают, что говорят, а другие говорят то, что думают! Ты, когда говоришь про то, что думаешь, то думай, что говоришь!

И понял я, что подумать можно все, что хочешь, а сказать надо то, что написано на лозунгах. Как говорится, не знаешь – молчи, а знаешь – помалкивай. А Сталин дал нам самую Великую Демократию и Свободу Слова под бдительным контролем НКВД. А если есть позыв на рискованный эксперимент, то дунь в чернилку-«непроливашку» – обретешь фиолетовую ряшку и все будут тебе улыбаться!