Читать книгу Троллейбус без номеров - Александра Чацкая - Страница 3

Саша часто задумывалась о том, чем она будет заниматься и что с ней произойдет, когда она вырастет, станет большой и взрослой – главное, не ржавой – а потом, быть может, даже постареет. Возможно, у нее будет огромная, уродливая квартира с кучей шкафов, коробок и шкафчиков, чтобы хранить уже такой ненужный, но все-таки бесценный хлам. Возможно, она будет работать кем-то ужасно скучным и таким взрослым вроде экономиста, бухгалтера или менеджера по продажам поддержанных автомобилей. Но одно она знает точно: какой бы взрослой и скучной Саша бы не вырастет, она никогда не купит себе радио.

Дело в том, что когда ты просыпаешься, ты все еще немного дезориентирован. В голове витают отрывки сна, из которого тебя только что выдернули, кровать кажется такой теплой, мягкой и зовущей ко сну, а Роберт Плант все надрывается и надрывается. Ну, или Оззи Осборн. Или Роб Хэлфорд. Смотря, что ты поставил на будильник.

В полусне, тихо, как мышь, чтобы, не дай бог, мать не проснулась и опять не начала читать ей нотации, Саша поднялась с кровати и отправилась завтракать. Со сна ничего не лезло в горло, только дико подташнивало, желудок пел серенады, а руки тряслись от недосыпа. Саша села давиться бутербродом и пустым чаем и, простонав от негодования, невольно принялась слушать чертово радио.

Мать никогда не выключала радио, с того момента, как его принесли в дом в этой идиотской розовой коробке. С самого начала она с улыбкой протерла его, поставила на подоконник и нажала кнопку. С той поры радио всегда играло. Не важно, что, песни ли, обсуждение политической ситуации в России, может быть, даже курс доллара и евро – матери все это было не важно, лишь бы теплый голос ведущего был рядом.

– Доброе утро на радио «Крот»! Сегодня пятнадцатое сентября, шесть часов утра по московскому времени, и мы обсуждаем утренние новости, с вами я, Сергей Анисов…

Саша устало застонала. Она ненавидела этот голос, что лился из металлической коробки, ненавидела, ведь, когда с утра по голове словно без остановки бьют отбойным молотком, сложно воспринимать хоть чьи-то слова.

– Популярный в узких кругах российский художник Владлен Комиссаров был сегодня госпитализирован в психиатрическую больницу с острым приступом шизофрении. Да, ну и дела творятся! Напомню, Комиссаров считал себя первооткрывателем метамодерна в России и назывался «художником-метамодернистом». О ситуации с Комисаровым мы поговорим с известным психиатром Леопольдом Качинским. Леопольд, что вы думаете о данной ситуации?

– Что ж, с Владленом Игоревичем я лично знаком не был, но наслышан о его картинах. Очень много ярких цветов, преимущественно психоделика и невероятная экспрессия. Очень жаль, что так произошло. Очень жаль.

– А что вы скажете по поводу его выходки восемнадцатого марта? Вы считаете, это был адекватный поступок, или в нем уже говорила просыпающаяся постепенно болезнь?

– Простите, не слежу за новостями искусства. Ах, да, припоминаю. Когда он устроил перформанс смерти и вскрывал вены на глазах у тысячи зрителей? Вполне возможно. Желание каким-либо образом вредить себе уже намекает на наличие психического заболевания, ведь в человеке природой заложен инстинкт самосохранения, как и у любого животного. И если стремление к самоповреждению или, еще хуже, к суициду настолько велико, что перебарывает этот инстинкт, то… то… в общем-то, вы поняли, что я имею в виду.

– Спасибо, Леопольд Андреевич. Что вы думаете по поводу диагноза Комиссарова?

– Как известно, шизофрения не приходит резко. Главные симптомы постепенно возникающей шизофрении – это, во-первых, отторжение от социума, во-вторых, пренебрежение простейшими гигиеническими процедурами, например, принятия душа или чистки зубов. Ну, и галлюцинации конечно. Вполне возможно, что Владлен Игоревич слышал голоса, которые говорили ему что-либо. Понимаете, я считаю, что, начиная с двадцатого века, нормальных психически творческих людей просто не существует. Тот же Ван Гог, который отрезал себе ухо – разве это психически нормально? Все эти самопровозглашенные гении, все эти новые Ван Гоги и Рембрандты, все они… да-да, таких изолировать надо и лечить принудительно. Я считаю, что психические заболевания необходимо искоренять в зародыше, чтобы не случилось никаких… м-м… инцидентов.

– То есть, Леопольд Андреевич, я правильно вас понимаю, что вы объявляете сейчас сумасшедшими всех творческих людей?

– И да, и нет. Я не считаю умение и желание рисовать психическим отклонением, ведь, в конце концов, стремление творить заложено у каждого человека. Я имею в виду их идеи. Ведь сейчас такое время, что каждый мнит себя гением, а для этого необходимо придумать что-то новое. А так как нового уже не придумаешь за столько лет исторического развития человечества, что индивид в попытках выставить что-либо неординарное, извините за выражение, едет крышей. Возможно, сейчас это прозвучит грубо, но я бы порекомендовал родителям следить за творчеством своих детей и, как только в их рисунках появляется что-то безумное или депрессивное – что сейчас рисуют дети? Каких-то сказочных героев? В любом случае – тут же руки в ноги и вперед, к психологу. Это может быть симптом чего-либо опасного.

– Что вы можете сказать конкретно по Коммисарову?

– А что я могу сказать? Понимаете, я человек старой закалки, выросший на классическом искусстве, и вот эти все модерны, постмодерны, мне это чуждо, понимаете? Я считаю, что перед тем, чтобы объявлять себя художником, необходимо научиться рисовать.

– Леопольд Андреевич…

– Я не закончил. Все эти ваши модернисты, метамодернисты и так далее не в состоянии изобразить даже нормальное человеческое лицо с человеческими пропорциями, куда им? Малюют какую-то ерунду и называют ее искусством.

– А как же психоделика?

– Мы с дочерью недавно ходили на одну из выставок Коммисарова – еще до происшествия восемнадцатого марта, как вы сами понимаете – и ей очень понравилось. Мне, в принципе, тоже, как я и говорил, очень, очень красивые цвета, резкие линии, да, но я не считаю это искусством. Мой внук лучше нарисует.

– Спасибо, Леопольд Андреевич! Напомню, с вами было радио «Крот», и теперь…

Устало потерев виски, Саша приглушила радио так, как это максимально возможно, и голос ведущего затерялся в гуле кипящего чайника. Через открытую оконную раму ворвался ледяной, промозглый осенний ветер, и Саша поежилась. Хотелось плюнуть на все, прогулять школу – даром, все равно ее никто там не ждет, разве что люли за плохо выполненное домашнее задание – забраться в кровать и не вылезать до конца дня, залипнув в очередной сериал.

– Саша-а-а! Ты проснулась?! – крик матери из соседней комнаты очень больно ударил по голове, и Саша поморщилась. Незачем так орать.

– Да, мам.

– В школу собираешься?

– Собираюсь, мам.

– После школы зайди в магазин и возьми овощей, сделаешь себе салат. Я сегодня буду поздно, но все равно не смей приглашать своих друзей. Знаю я вас, подростков!

Саша усмехнулась, допивая чай. Можно подумать, у нее целая куча друзей, которые общаются с ней не из жалости и с которыми можно устраивать безбашенные вечеринки, как в американских

– Хорошо, мам.

Раз мать проснулась, надо собираться и ехать. А то будет стоять над душой, что-то рассказывать и ругать, ругать, ругать непрерывно, а у Саши и так ужасно болят виски.

Что-то не давало ей покоя, мешало думать о сборах, словно будто в сердце засела огромная заноза: тронешь ее – и сразу накатывает чувство незащищенности и страха, поднимается рой ужасных, постыдных воспоминаний, которые по ночам доводят до дрожи.

Ах, да. Саше опять снился этот сон.

Троллейбус снился ей каждую ночь, но впервые ей удалось увидеть лицо кондуктора. До этого ей снился лишь темный, теплый мужской бас в глубине салона, что настойчиво звал и шептал на ухо самые сокровенные мечты.

Вообще, Саше часто снились самые странные на свете сны. Например, как она роется на полках огромных шкафов в бесконечной библиотеке, и разыскивает фотографии своей семьи. Тех родственников, которых у нее никогда не было: снимки дедушек в комбинезонах, бабушек с цветными волосами и в матерчатых платьях, тети в кожанках и дяди с гаечными ключами. Ещё она видела кошмары о том, как несется прочь от странных безликих чудищ, спасается от погони в никогда не существовавших районах, прячется на пятнадцатом этаже в пустых тринадцатиэтажных домах. Ей снились лучшие друзья которых просто не могло быть наяву, снились говорящие кошки и собаки, грезились бесконечные лабиринты из зданий и поликлиник с общественными бассейнами, в которых она мчалась, будто белка в колесе.

Но никогда, никогда ей не говорили того, что сказал вчера кондуктор троллейбуса без номеров – Вадим Абрамыч. С ней вообще никто не разговаривал так запросто и с таким теплом. Может, это и правда – то, что он тогда объяснял? Может, на самом деле она и правда не принадлежит этому миру, и ее место где-нибудь в другой реальности. Не потому ли на тоска на душе стала для нее привычным состоянием? Так, должно быть, тоскует житель Альфы-центавры, оставшийся по несчастливой случайности на Земле, глядя в звездное небо.

– К черту это все, – пробормотала Саша. – К черту троллейбус, к черту другие миры, и сны к черту. А то так можно и крышей поехать.

– В общем-то, шизофрения Коммисарова имеет логическое обоснование, – согласился с ней голос из радиоприемника. Приглушенный, но все еще не заткнутый, ведущий так и заливался соловьем о сумасшествии какого-то несчастного никому не сдавшегося человека. – Напоминаю, друзья, московское время шесть часов тридцать минут, в эфире радио «Крот»…

Полчаса, господи боже. Если Саша не успеет на автобус, у нее будут огромные проблемы. Быстро накинув вязаный свитер и схватив рюкзак, валявшийся в прихожей, она наскоро начесала на голову конский хвост и, обувшись, выскочила на улицу. Было еще темно – немудрено, в шесть-то утра в ноябре – а промозглый ветер дул прямо в лицо. Закутавшись поплотнее в шарф и включив Led Zeppelin, Саша упрямо брела к остановке.

– Расскажу сегодня Ане про троллейбус, – подумала она, прислонившись головой к ледяному стеклу. – Наверное, хоть это ее в моей жизни заинтересует.

Сквозь проливной дождь автобус вез Сашу к школе, от которой она уже давно не ожидала ничего хорошего и уже на первом уроке считала минуты до трех часов. Опять нудное брюзжание старых маразматиков и маразматичек, опять издевательства одноклассников, опять отвратительная еда в столовой. Новая книга у нее в рюкзаке терпеливо дожидалась своего часа. Сегодня занятия такие скучные, что пожалуй, быть ей дочитанной до середины.

* * *

– Ты хоть знаешь, что говорят за твоей спиной? – Аня, как всегда, беспринципна и непоследовательна.

Саша лишь отмахнулась. В конце концов, она честно отсидела семь уроков, выстрадала каждую минуту, выслушала не одно оскорбление от преподавателя и насмешки от одноклассников. Терпеливо втыкала наушники на каждой перемене, надеясь, что хотя бы Роберт Плант с Джимми Пейджем отвлекут ее от ставшего привычным ощущения безысходности. Ждала Аню после того, как русичка заставила ее участвовать в особо сложном и, как всегда, одной ей и интересном проекте.

Аня, наверное, классная: ее любят учителя и одноклассники, у нее много друзей, да и после школы она не идет домой, уныло пиная ботинком камешки, а едет в спортивную секцию. И математика ей дается легко, и литература, и история, да и на физкультуре она не висит безвольным, отвратительным кульком на канате, как Сашка, а играет с физруком в настольный теннис.

Аня настолько классная, что неизвестно, отчего она вообще общается с Сашей. Ведь у Саши проблемы с учебой, Саша маленькая и толстая, отчего на физкультуре всегда ловит насмешки, Саша не в состоянии справляться с цифрами, отвратительно рисует и пишет смешные тексты, которые Аня всегда разбирает на цитаты.

– За моей спиной?

С Аней всегда так: будто играешь в Сапёра на максимальной сложности. Одно неосторожное слово, и она придерется к тебе, будет играть на твоих нервах и уйдет, а ты будешь попросту стоять и не понимать, отчего так хочется плакать.

– Да подожди ты. Я хотела сказать, что…

– Не-е-т, ты подожди, – Ане смешно. Ане всегда смешно. – Я начала говорить первая, значит, ты подождешь. Или тебя родители не учили правилам хорошего тона?

Саша бы наверняка ответила ей что-нибудь, только вот они непременно начнут ругаться, и Аня окажется правой, а Саша виноватой. А еще скоро перекресток, на котором их дороги расходятся в разные стороны, а Саше так хотелось поведать ей про троллейбус, что она специально не сбежала после пятого же урока, а осталась на седьмой. Поэтому Саша просто молчала и улыбаясь, закусив внутреннюю сторону щеки, чтобы не разрыдаться. Кажется, она прокусила ее до крови.

– Так вот. Про тебя говорят, что ты странная, знаешь?..

– Говорят, быков доят.

– Что ты донашиваешь одежду за своей мамкой, что слушаешь всякое старье, а еще, прикинь, – Аню прямо распирало от радости, – мы с Машей сегодня весь английский потратили на то, чтобы понять, почему ты не живешь с отцом. В итоге мы пришли к выводу, что он педофил, и…

– Да отстань ты от меня со своими теориями, – говорить уже ничего не хочется.

Пять минут назад Сашу распирало от желания поделиться чем-то, отличным от постоянной серой жизни и редкого знакомства с очередной книжкой. Чем-то, что, возможно, слегка подняло бы Сашу в ее глазах. Хотя бы на чуточку.

– Ну, так это же правда, – Аня пожала плечами. – Вся твоя музыка – это какое-то нафталиновое старье. Как бабушкина куртка. И воняет от нее бабушкиной курткой.

Зачем, зачем Аня все это говорит? Почему ей прямо-таки хочется опустить Сашу в грязь? Зачем постоянно доводить ее до слез? Какая ей выгода?

– Не понимаю, зачем ты все это мне рассказываешь, – если отвернуться, слез не видно. Услышать можно разве что по голосу. – Ты же знаешь, что отца у меня нет.

– Ну, вот поэтому и интересно. Саш, ты как будто в двадцатом веке родилась. Ты же прекрасно знаешь, откуда берутся дети, и, чтобы появились дети, очевидно, что нужно участие и мужчины, и женщины. Так кто твой отец, Саш? Маша думает, кстати, что это бомж с Миклухо-Маклая, ну, тот самый, который разговаривает сам с собой. Ты на него очень похожа, особенно в этой идиотской джинсовой куртке. Скажи честно, она бабушкина?

– Зачем вы с Машей обсуждаете моего отца? Вам, что, это так…

– Ну, тебе же нужно знать, что про тебя думают другие. Так что ты мне так хотела рассказать?..

Говорить уже ничего не хочется, но на лице у Ани написан неподдельный интерес. И Саша покупается. Она опять покупается.

– Мне опять снился троллейбус. Понимаешь, мне всегда снится этот троллейбус, уже несколько лет. Начиная, наверное, с того момента, как я пошла в школу. Только раньше я слышала только голос, а сегодня из троллейбуса вышел кондуктор. Он сказал, что я не из этого мира, представляешь? Что я должна поехать туда, откуда я родом. И тогда я уже хотела поехать с ними, но проснулась. И, понимаешь, все было такое красивое, такое солнечное, такое… такое, что я непременно бы расплакалась от счастья, понимаешь?

Аня поправила очки и скучающе зевнула. Ноябрьский ветер подул с новой силой, и Саше показалось, что все хорошее, все светлое, что осталось в ней после этого сна, как будто сдуло ветром. Как будто ничего и не было, и никогда не будет, а есть только промозглый ветер, прохудившаяся джинсовая дедушкина куртка и злые слова.

– И это, типа, всё? Всё, что ты хотела сказать? Могла бы и на перемене. Я думала, что у тебя, там, не знаю, мать диабетом заболела. Вполне возможно. Сколько она весит? Центнер?

И в этот момент, кажется, Сашу окончательно прорвало. Что-то маленькое и злое внутри нее, что-то вроде иглы, наконец вылезло. Такое, что говорит грязные, нехорошие слова, не особо отвечая за последствия, а глаза застирает ярко-красная, кровавая дымка.

– А твоя мама, Ань? Со сколькими мужчинами она встречалась, прежде чем встретить твоего отца? Сколько у нее разводов? Ты вообще уверена, что ты папина дочка, а не дяди Сережина?

Кажется, сейчас Аня лопнет. Раздуется и лопнет, как дешевый резиновый воздушный шар, купленный в парке на мамины деньги.

– Вот как, значит, – задумчивое хмыканье. – Ну, раз ты так отзываешься о моих родителях, нам с тобой, дорогуша, не по пути.

Прямо на дороге она развернулась и ушла. Щеку обожгло пощечиной.

Наплевать. Вообще наплевать. Какая она все-таки смешная. Какие люди вокруг все-таки смешные.

Оззи Осборн в наушниках, конечно, желает Саше добра, счастья и все такое, потому что у многих проблемы посерьезнее. Но иногда кажется, что отношения с единственной, а потому и лучшей подругой напоминают какой-то очень плохой сериал. Сериал, подобный тем, что каждый вечер смотрит Сашина мама по телеку, запрещая Саше даже заходить на кухню – не дай бог, она нашумит и мама пропустит решающую реплику. Из тех сериалов, где главная героиня обязательно красива и несчастна, а злой мужчина непременно ей пользуется.

Саша что-то говорит, Аня что-то смеется в ответ, и вот Саша уже полное посмешище. Так, наверное, и есть: она прекрасно знает, что с ней никто не хочет общаться. Шепчутся у нее за спиной, избегают, а когда Ани нет, вокруг Саши создается своеобразная зона отчуждения. И редкие смешки, когда она в очередной раз появляется в компании толстенной книги какого-нибудь неизвестного ее одноклассникам автора.

Саша знала, что про нее говорят остальные, ведь Аня заботливо делилась с ней этим все пять лет их дружбы. Странная. Поехавшая. Шизофреничка. Слушает своих стариков и хочет за них замуж выйти. У нее никогда не будет парня. Будущая кошатница. Жирная. Я не хочу сидеть с Мамонтовой, от нее воняет жиром. Мамонтова, а как ты в дверь пролезаешь?

А самое смешное, что Саша уже знает сценарий дальнейшего действия. Как очень плохая пьеса в театре, только вот никто не спрашивал, хочет ли она участвовать. Вечером Саша ей напишет, она начнет расписывать, какая Саша отвратительная, мерзкая дрянь, припомнит ей все прегрешения и в итоге, когда руки уже начнут трястись, согласится помириться.

И Саша, конечно же, согласится. Ведь общаться-то ей больше не с кем.

Дома будет все то же, что и всегда. Сначала мать придет с работы, а потом они будут сидеть и пить чай, и мать, захлебываясь словами, будет рассказывать о том, какие уроды ей попались в этот раз и как она ненавидит эту работу. Потом начнется ругань, ведь Саша сволочь, Саша не помыла пол, точнее, помыла его плохо, а мать так устает, что, разве это сложно?

* * *

Получив уже вторую пощечину за день, Саша сидела в своей комнате и кусала губы, пытаясь не разреветься. Кажется, что она так часто кусает губы, что они в скором времени перестанут заживать. Ручка, дешевый «Бик» за рубль из магазина рядом, мать никогда особо на нее не тратилась, движется по бумаге, зажатая в дрожащей кисти.

«Я не хочу просыпаться.»