Читать книгу Худловары - Алексей Андреев - Страница 18

После Кушнера я завязал с ЛИТО. И то сказать, от меня уже попахивало плесенью и бродячими собаками. Но поэтический город Питер не позволял так легко разделаться с литературными болезнями. Время от времени меня снова куда-нибудь заносило.

Как-то раз, прогуливаясь по набережной Мойки, я оказался у дома-музея Пушкина. Чтобы было понятно современнику – это такой жёлтый домик напротив консульства Японии, как раз через речку. Во дворе у жёлтого домика происходило столпотворение. Я разглядел в толпе знакомого художника Филиппа Кириндаса и подошёл. Филипп рассказал, что там идут поэтические чтения в честь дня рожденья Пушкина.

Тут надо сделать небольшое отступление. День рожденья Пушкина – один из немногих праздников, которые я отмечал много лет. По-разному. Скажем, в 1999-м мы с Пушкиным в честь праздника дрались дольше обычного, и я получил две здоровые царапины. А Пушкин получил целых две сосиски. Одну он сразу унёс в прихожую и стал на неё охотиться, потому что на меня было уже нельзя – я уходил на работу. Но потом я вернулся, и мы снова дрались, а ещё выпрыгивали друг на друга из-за угла, это тоже круто.

В молодости Пушкин обожал драться. Вернее, охотиться. Когда он был совсем маленький, он охотился за моими ресницами по утрам. Но вскоре осознал, что у меня и так зрение плохое, и стал охотиться за руками и ногами под одеялом. Приходит утром и тыкает меня бакенбардами – дескать, вставай уже, мужик, драться надо! Я шевелю рукой под одеялом, Пушкин прячется в засаду, прицеливается – и… а я в это время хватаю его с другой стороны. Потому что ему не видно, где там рука под одеялом ползает.

Однажды в Москве у нас ночевал Женя Горный, и я показал ему, как играть с Пушкиным. Горный спрятался под одеяло и стал там шевелиться – точь-в-точь маленькая мышка! Пушкин так набросился на него, что Горный от неожиданности совершенно протрезвел и сразу вылез из-под одеяла. А в Питере, когда у нас ночевал Филипп Кириндас, Пушкин залез под его кресло-кровать и всю ночь охотился там за пробкой от пива.

Как объяснить мою любовь к Пушкину? В чём его гениальность? Некоторые скажут, что во всем виноват язык. Что ж, надо признать – во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины он и в правду был мне надеждой и опорой, этот шершавый и длинный, розовый и острый язык. Он торчит эдаким дразнильным леденцом, когда задумавшийся Пушкин высовывает его, прикусывает зубами и так сидит, словно забыв убрать язык обратно в рот… Но я-то знаю, что Пушкин делает это специально, изображая карикатуру на меня.

Ещё больше гениальности Пушкина – в ушах. О эти уши, способные шевелиться во всех направлениях! Вот они вращаются, как два радара. Вот они направлены точно на цель, как объект класса «земля-воздух» 8К14. Вот они прижимаются к голове перед атакой, как крылья истребителя… Прыг! Великое отличие Пушкина от людей – он не трындит, он слушает. Он анти-разговаривает на анти-языке. Когда у меня поселился Пушкин, я стал гораздо меньше писать, потому что ушной анти-язык Пушкина – на порядок выше всяких стихов.

Хотя… только ли уши делают Пушкина гениальным? А чего стоят его ловкие – не побоюсь этого слова – руки, которыми он с непередаваемым изяществом берёт оливки и засовывает их в рот, держа оливку одной и подстраховывая другой! А эти мохнатые яйца, с которыми Пушкин спокойно бегает по улицам зимой безо всяких штанов! А его мистическое умение лежать – не где попало, а вроде бы рядом и в то же время не так близко, всегда в особой стратегической точке, меняя интерьер и даже геометрию комнаты! А его рвение в сокрытии какашек, когда он норовит отодрать от пола даже кафель, а под конец притаскивает половую тряпку и накрывает ею свои скромные произведения!

Короче, я вынужден признать очевидное. Я всегда любил Пушкина за то, что он – не человек.

Правда, был у него один минус. Пушкин не любил общественного транспорта и громко ругался из своей корзинки, когда его куда-нибудь везли на метро. Зато всякий раз, когда Пушкин уютно пристраивался на коленях у меня, сидящего перед компьютером, я вспоминал историю о китайском правителе, который отрезал рукав своего платья, чтобы не будить уснувшего на рукаве котёнка. Между мной и тем китайским мандарином – целая вечность. Но котёнок – тот же. Он ничуть не изменился, зато изменил мир вокруг. Он специально придумал Интернет, чтобы хозяин почаще был под рукой, а вернее, под лапой. Устройство ввода неспроста называется «мышкой». Интернет – это сон кота.

При этом у самого Пушкина есть отличный браузер – форточка. Он подносит к ней нос – и начинает сёрфинг, не сходя с подоконника. Я уверен, что он таким образом знает о мире гораздо больше, чем любой из компьютеризованных людей.

Вот потому я и задержался в очередной день рожденья Пушкина у жёлтого домика на Мойке. Праздник всё-таки. Но не успел я и кимоно оправить, как посреди дворика сделалось неброуновское движение. Откуда-то выскочили люди с камерой и попытались установить контакт с поэтическим бомондом.

Но у них не клеилось. Они переходили от одного края толпы к другому и снова ретировались, неудовлетворённые. Мы с Филиппом услышали, как люди с камерой говорят поэтам:

– Нет, это нам как-то… не подходит. А у вас есть что-нибудь… ну, повеселее? Нормальное что-нибудь?

Поэты гордо вскидывали головы и отвечали, что телевизионщики не понимают высокого. Того, что завещал нам Пушкин. Люди с камерой делали страдальческие лица, смотрели на часы, рвали на себе волосы и провода.

Я снова подумал о японцах, чьё консульство через речку. Им классическая русская поэзия тоже давалась с трудом, но они старались. Как-то раз на обеде в японском посольстве в Москве мы обменивались с ними знаками взаимного уважения. Я прочёл пару хайку, но на третьем забыл слова. В ответ полномочный министр посольства Японии Акио Кавато прочёл хороший отрывок из Пушкина. Потом он признался: «Я заучил этот отрывок… с большими усилиями… в туалете!» Присутствовавший при этом редактор журнала «Арион» Алексей Алёхин воскликнул: «О, туалет! Святое место!» Вышло не совсем хайку и не совсем по-пушкински, зато все сразу поняли друг друга. Аригато, чего же боле, что я могу ещё сказать?

Вот и теперь в Питере, в жёлтом дворике на Мойке, требовалось найти общий язык. Между поэтами и телевизионщиками.

– Давайте я прочитаю, – сказал я.

– А вы можете… нормальное? – недоверчиво спросили люди с камерой.

– Ну, попробуем.

Я встал в поэтическую позу, то есть отвёл в сторону правую руку (так часто делают известные поэты – видимо, защитный блок из каратэ) и начал:

—Мой дядя самых честных правил:

он их ловил и к стенке ставил,

чтоб не мешали, паразиты,

читать труды Адама Смита!

В толпе поэтов раздались непроизвольные смешки, которые тут же сменились фырканьем: да это же ерунда какая-то, пародия! Но люди с камерой вцепились в меня клещами. «Давайте ещё!» – «Да легко…»

—На третье в ночь, проснувшись рано,

в окно увидела Татьяна

окно, а в нём – ещё окно,

а в том окне – ещё одно…

И насчитав ещё штук двадцать

окошек, Таня поняла:

нельзя так рано просыпаться!

Пошла и снова спать легла.

Стоя перед камерами, я спиною ощущал зависть гордых питерских поэтов, не попавших в кадр. Поэтому добавил немного географического троллинга:

—Москва! Как много в этом звуке!

Да что там в звуке – в каждой букве:

и в этом «М», и в этом «О»,

и в «В», и в целом «СКВ»,

и в «А», и уж конечно, в «КВА»!

Ну так и чувствуешь – МОСКВА!

На следующий день знакомые из разных городов спрашивали в Интернете, действительно ли я известный поэт нового направления. Потому что мою рожу показали в «Сегоднячке» по НТВ и там была такая подпись – наверное, что-то перепутали?

А вот Филиппу Кириндасу на том мероприятии повезло меньше. Он тоже стал читать нормальное стихотворение. Но не во дворике, где было мало народу, а в большом зале, в микрофон. Стих был посвящён непростым отношениям поэта Блока с его женой, которая одновременно спала с другими известными поэтами, пока Блок шарился по аптекам. Когда из уст Филиппа прозвучало слово «блядь», группа литературных ревнителей вскочила на сцену и оттащила Филиппа от микрофона. А стих был замечательный, между прочим.