Читать книгу Худловары - Алексей Андреев - Страница 19

Чтобы закрыть тему публичной поэзии, я ненадолго прерву рассказ о 90-х годах и забегу в будущее, в сытые двухтысячные, когда в российских городах стали появляться поэтические кафешки. Правда, и там свободных чтений не устраивали – нужно было с кем-то договариваться, записываться… Меня к тому времени подобная возня уже не интересовала, и когда я писал своё «Идеальное кафе», то не включил в перечень признаков хорошего заведения поэтические чтения.

Но в американском «Blue Moose», с которого началась моя кафешная жизнь, такое было. И призрак «Синего Лося» как будто решил напомнить, что я рассказал о нём не всё. Летом 2003-го, когда я уже не помышлял ни о каких поэтических акциях, одна кафешка Коктебеля круто изменила мою жизнь.

Началось всё с Кати Тепловой. Это она коварно заманила меня в Коктебель, да ещё взяла с меня обещание, что я почитаю стихи в местном культовом заведении «Богема». Но сама не поехала в Крым со мной, а обещала приехать позже.

Ночью в поезде я стоял у окна и смотрел на яркую звезду. И думал – вот если бы сейчас рядом была красивая девушка, я бы ей сказал с умным видом: «Гляди, это Марс». Через пару минут Марс заметно снизился, а затем и вовсе пошёл на посадку, подмигивая крылом. В одиночестве всё-таки есть свои прелести. Например, никто не знает, что я полный лох в астрономии.

В Коктебеле я несколько дней спокойно купался, но потом всё-таки разыскал «Богему». На первый взгляд, заведение было довольно близко к моим параметрам «идеального кафе». И по интерьеру, и по кухне. А тексты меню – вообще чистая поэзия! «Кальмар, настоящая кладовая белка». Сразу вспомнился мой Пушкин, который любил лазить в кладовку и метить там обувь. Но Кладовая Белка – это зверёк явно покруче, он наверняка может и шапки метить.

Я попил чаю, нашёл хозяйку «Богемы» и записался выступать в ближайшее воскресенье. Коварная Теплова обещала приехать за день до этого.

Ни хрена она не приехала. Зато я, посетив ещё пару раз «Богему», убедился, что культурная атмосфера кафешки напоминает кладбищенскую затхлость тех самых ЛИТО, откуда я вроде бы убежал в прошлом веке. Вроде бы. В английском есть глагол «to haunt», буквально «привиденить» или «призраковать». Меня призраковало не по-детски.

Каждый вечер кафешку наполняли старикашки. Программа была им под стать. В один вечер выступал местный бард. Он исполнял тошнотворную песню про странное сексуальное извращение советских туристов, известное как «изгиб гитары жопой». Барда сменил учёный человек, который полтора часа вещал о реставрации двух кирпичей из печки дома-музея поэта Волошина.

Бывали и поэтические чтения. После очередного секса с гитарой на сцену выходит старушенция и вскрикивает:

– Могу ль я быть красивей,

чем нагая

в саду весёлом?

С этими словами старушка хватается за голову и замолкает вместе с залом. Потом уходит к своему столу.

«Оба-на! – думаю я (это такая священная японская трава). – Неужели, бля? Хайку?»

Но старушка вдруг метается обратно к сцене. Начинает стихотворение снова, но уже без провала в памяти. Несёт ещё строк двадцать какой-то заумной херни. Ну что за мудзё… (японский поэтический термин, означающий проникновение в суть вещей).

В другой раз крутили кино, параноидальный чёрно-белый фильм о том, как чёрные силы хотели смерти поэта Андрея Белого. Кольцо врагов сжималось вокруг Белого с каждым днём. Его хотели извести все, кто мог: и чекисты, и масоны, и женщины. Кино называлось «Охота на Ангела» и заканчивалось совсем уж страшными словами:

«Несмотря ни на что, Андрей Белый пережил Маяковского, Мандельштама… – (далее ещё тридцать имён чудаков на «М») – …и умер совершенно здоровым от солнечного удара в Коктебеле».

Я призадумался. Может, смыться, пока не поздно? Коварная Теплова явно хочет моей смерти. Сама не приехала, а вокруг меня уже сжимается кольцо врагов. Может, лучше я расклею ласты и скроюсь в море от солнечного удара?

Но было поздно. За день до выступления я встретил на пляже другую девушку по имени Катя. Я тогда ещё не знал, что она станет моей второй женой. И в качестве повода для знакомства пригласил её на выступление.

Среди выступающих я был последним. Начала вечер пожилая тётка, которая сразу сообщила, что сегодня – день смерти Цветаевой. Все эти покойники как будто сговорились. Тётка стала читать цветаевское. И, конечно, про погосты. А потом ещё полчасика своего, из той же оперы. Типа, все умерли, осталась одна Таня, да и у той мячик спиздили.

Вслед за цветаевской фанаткой вышла «молодая поэтесса из Москвы». Но телесная молодость была лишь маскировкой. От первого же эпиграфа – здоровенного куска из Откровения Иоанна – я начал сползать под стол. Кольцо врагов плющило меня не на шутку.

Но я не был Белым. Я дотерпел. Оказавшись у микрофона, я сделал тактичное вступление. Напомнил присутствующим, какой год на дворе и какое время года. И какое рядом море, и солнце, и много здоровых и молодых. Так что если кому надо на погост, я готов уступить место. Но сам я буду читать другие стихи. Извините, товарищи надгробия.

она не способна даже пожарить яйца

она отказывается делать минет

она так пошло и с кем попало смеётся

она так часто и так неумело врёт

она помешана на собственных шмотках

её не прёт ни от джаза, ни от цветов

она не читала Милна

она идиотка

мама, может, это и вправду любовь?

Катя потом рассказывала, как на слове «минет» старичок за соседним столиком нервно подпрыгнул и побежал куда-то – якобы за чаем. Многих ещё эстетов мутило в тот вечер. Но я ничего не видел. Потому что смотрел только на одну слушательницу, от которой моя крыша уже накренилась в известном направлении.

Тот, кто бывал в Лисьей бухте, знает: это не худшее место, чтобы сойти с ума.