Читать книгу Худловары - Алексей Андреев - Страница 2

Если сами вы не из Питера и вздумали найти в этом городе университет, вас могут обмануть. Вам скажут, что университет – это кучка облезлых зданий, к которым тянет руку медный Пётр на прямоходящей лошади с другой стороны Невы.

Точнее говоря, указывает он на каменного Михайлу Ломоносова, сидящего на Васильевском острове с блаженной рожей студента, который только что прокомпостировал в трамвае свою повестку из военкомата. А то, что находится за спиной великого Михайлы, и есть университет, скажут вам.

Это и будет обман. За спиной памятника располагаются только факультеты неестественных наук. А правильная, естественно-научная половина универа, находится в экологически-чистом Петергофе. Именно туда устремлён просветлённый взгляд Ломоносова, который повернулся задницей к историческому факу.

Но из города этого не увидишь – далековато. Зато с платформы Старого Петергофа при хорошей погоде уже можно разглядеть высотки общаг. Идти до них ещё полчаса – высокое всегда кажется ближе, чем на самом деле.

В общаге номер 12 нужно подняться на 8-й этаж и дойти по центральному коридору до последней двери направо. На двери увидите цифру 92, а под ней – мраморную табличку с моим портретом и надписью золотыми буквами.

Вру, вру. Нету там никакой таблички. Их всегда размещают не там, где надо. Пишут на каком-нибудь доме: «Здесь в таком-то году родился великий русский писатель». Что за бред? Никто никогда не рождается великим русским писателем. Есть, конечно, астрология – но я больше верю в земные связи.

Скажем, сам я родился за два месяца до того, как умер Джим Моррисон. Он был страшно чувствительным человеком. Он мог слышать неслышные песни бабочек и голоса людей через океан. Вот почему мне кажется, что он умер только из-за того, что услышал этот ужасный, ужасный крик, когда моя беззаботная мама уронила меня на кафельный пол в нашей ванной – я тоже всегда был страшно чувствительным человеком. Но это ещё не делает из человека писателя.

А бывают и посмешнее таблички. Город Чудово, где я провёл детство, известен тем, что именно там великий поэт Некрасов похоронил свою любимую собаку Кадо. К этой табличке на собачьей могилке регулярно водят школьников. Но реальной истории им не рассказывают. История же такова.

Однажды Некрасов со своей второй женой пошёл на охоту. Вот идёт он по лесу, постреливает разных птиц, и вдруг видит: кусты трясутся. «Ага, – думает Некрасов, – так вот ты где, моя вторая жена». Да как саданёт по кустам с двух стволов! А там была любимая собака. Погоревал Некрасов три дня, а потом купил ещё трёх борзых и пошёл писать книжки о страданиях русского народа.

Само собой, биографы эту историю подчистили. Якобы это жена собаку застрелила, а Некрасов с ней три дня не разговаривал. Но суть не меняется: даже зверское убийство маленьких животных не делает из человека писателя.

И нет никакой таблички на той двери, за которой я сошёл с пути истинного на путь печатного слова. Да и внутри всё наверняка точно так же, как раньше. Те же голые стены цвета плесени на помидорах, деревянный шкаф-инвалид, стол с обгрызенными углами. Те же пружинные кровати, над каждой – свой плакат с рок-группой или голыми бабами.

И такие же четыре раздолбая на кроватях, как мы тогда, в 1988-м.

# # #

Явление печатной машинки Серж Белец окружил большим пафосом. Естественно, он принёс её не для того, чтобы печатать собственные творения. Ни в коем случае, как вы могли подумать такое, циничные мудаки! Он принёс её, чтобы перепечатать Нечто Великое. Нечто, Чего Просто Так Не Достанешь.

Ну ладно, не только себе. Он и вам, циничным мудакам, напечатает. Благо в машинку можно заправить сразу четыре листа с копирками.

И он заправил. И бережно положил рядом с машинкой очень потрёпанный (сразу видно – Великое!) томик Гумилёва. И красиво вдарил по клавишам, прям как тот Бетховен. Железные буквы высекли сразу на четырёх листах четыре одинаковые строчки:

«Милый мальчик, ты так свесил»

– У-у блядь, – сказал Серж.

Он выдрал из машинки всю пачку, быстро сложил новый бутерброд из бумаги и копирок, заправил… Пафос стремительно улетучивался, и, пытаясь его удержать, Серж застучал по клавишам в большой спешке. Получилось ещё четыре одностишия:

«Милый мальчик, ты так свесил»

В этот момент вернулся домой Вах. По лицу было видно: его только что послала очередная тупая первокурсница, не понявшая тонкой души человека из спецшколы.

– О-о, Гумилёв! – закричал Вах, увидав потрёпанный томик. – Чур, мне вторую копию!

Мы с Сан-Санычем, лёжа на кроватях с уже отпечатанными мальчиками, не сдержали гомерического хохота. Белец сразу стушевался и предложил пойти выпить. Как потом стало ясно, у него был хитрый план – отделаться от нас по дороге, вернуться пораньше и в спокойной обстановке поиграть с пишмашинкой.

План почти сработал. За исключением одной мелочи. Некоторые движения имеют свойство застревать в моторной памяти. В уме-то Серж наверняка проговаривал гумилёвский текст без ошибок: «Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка…» Но руки работали по своим законам.

Вернувшись, мы нашли Сержа спящим, а на столе – ещё четыре листа с той же короткой историей. Неприличный мальчик не сдавался. Плевал на светлую улыбку и ужасную скрипку. Ему хотелось свесить, да и только. Видно, ему было что показать.

Поскольку Серж купил самую тонкую бумагу, все листы со свесившим мальчиком быстро перекочевали на бачок в туалете. Когда к нам в гости приходили девушки, по хохоту из сортира мы определяли, насколько хорошо они знают Гумилёва. В те времена мы ещё любили интеллигентных девушек.