Читать книгу Лахайнский полдень - Алексей Анисимов - Страница 7

– Издеваться над человеком, который чудом выжил в шторме и прошел сквозь заброшенные чертоги под землей?! Это уже за гранью! – Светлана кипела от возмущения.

– Вы потом встречались еще с этим Куро? Он же не мог просто так вас отпустить? – спросил Семён, нахмурившись.

– Да… к сожалению. И не один раз. – Асахи чуть поморщился. – Думаю, мы еще не закончили.

– То есть неприятности с ним продолжаются? – удивилась она.

– Я не видел его с тех пор, как уехал в Токио. Может, и к лучшему… – он задержал взгляд на бокале и процедил: – Для него…

– А что случилось после той статьи? Расскажите! – Свету распирало от любопытства.

Асахи взглянул на нее, и на лице промелькнула сдержанная, но живая улыбка.

– Потом был суд. Я рассказал всё так же, как и раньше. Слово в слово. Был уверен, просто формальность. Сейчас поставят точку и посадят. Но оправдали. Все обвинения сняли. Ну, почти все, – он усмехнулся. – Меня переселили в гостиницу за счет государства. А Рита-сан не исчезла, осталась рядом. Начала с нуля. Уже не как с задержанным – как с человеком. Помогала с бытом, языком, традициями. И, главное, с бумагами для отправки меня домой.

На свободе я начал видеть страну иначе. Жил в гостинице, ходил по улицам, общался с людьми и в какой-то момент поймал себя на мысли: мне здесь спокойно. Ни страха, ни настороженности. Просто нормально.

Рита-сан это почувствовала и как-то сказала осторожно: «По местным законам, если человека выбросило на японский берег после кораблекрушения, Япония обязана дать ему убежище». Я не поверил. Но она утверждала, что такой закон есть.

– Я тоже слышал что-то об этом, – оживился Семён.

– Такого закона не было. Никогда. Японцы вообще к чужим относятся настороженно. Особенно раньше. В старых фильмах даже показывали, как иностранцев убивали прямо на берегу. Варили в котлах живьем. Правда это или легенды, не знаю.

Рита-сан нашла местного юриста, который составил прошение. Суть простая: если отправят обратно, дома меня ждет тюрьма. Может, и хуже. Измена родине – обвинение серьезное. Со мной может случиться всё что угодно. А репутация Союза в Японии, сами понимаете… Объяснять особо никому не надо.

Приложили даже ту газетную статью. Первую, где вообще упомянули мое имя. Но прошение двигалось медленно. Бюрократия в Японии – отдельная тема. А мое дело еще и с пометкой «особое». Но, честно говоря, я и не торопился. Только подумать: мне восемнадцать, я из Союза, а сейчас в Японии, живу в гостинице за их счет. Вроде как беженец, а по факту отпуск с полным пансионом.

– Но вам и пришлось пройти через многое, – сказала Светлана. – Такой прием вы заслужили сполна.

Асахи кивнул. Те дни остались в памяти как самые наполненные. Он жадно впитывал новое, как будто наконец-то начал жить. Японский язык перестал пугать, местные обычаи уже не казались такими странными. Всё чаще возникало ощущение: здесь ему по-настоящему хорошо. Он хотел быть частью этой страны, и она, кажется, постепенно принимала его.

– Где-то через полгода приходит первое решение от миграционной службы. Пока не право остаться, только бумага со списком условий. Выполняешь, можно двигаться дальше.

Условия разные. Часть – понятные. Часть – спорные, но объяснимые. А были и совсем странные. Например, оплатить штраф за неуплаченную пошлину… за судно. Мое весло так и числилось как маломерное судно, зашедшее в порт. Пока шло судебное дело, набежали пени. А за пени – штраф. Мы с Ритой-сан посмотрели друг на друга и поняли: проще заплатить, чем доказывать.

– Абсурд: еще не гражданин, а уже должник! – рассмеялся Семён. Он поднял бокал, глядя на Асахи: – За первое в мире судно-весло! Надо было патентовать.

Асахи усмехнулся, словно только сейчас понял, насколько это было странно.

– Формально я мог подать заявление как человек, «рожденный на территории Японии». Закон такое допускает. Только я родился не в роддоме, а сразу взрослым. И не в рубашке – а с веслом. Зато у меня была мама. Почти настоящая, Рита-сан. Она и придумала мне новое имя…

– Асахи? – уточнила Света.

– Да. Когда я рассказал ей всё: про тот зал с лепестками на потолке, про свет, про то, как солнце спасло меня под землей, она долго молчала. Потом просто сказала: «Значит, ты – Асахи». Восходящее солнце. Мы и вписали это имя в анкету.

– А какое у вас было имя до этого? – поинтересовалась Света.

Он чуть улыбнулся. Но не ответил. Несколько секунд просто смотрел в сторону. Потом спокойно сказал:

– В японском языке нет одиночных согласных. Почти все слоги: звук плюс гласная. Поэтому любое наше имя звучит ломано. Неестественно даже для меня уже.

– А Рита-сан – нормально звучит по-японски? – поинтересовался Семён.

– Скажем так, ей повезло. Имя почти не требовало изменений. Ни ломки, ни адаптации. А вот мне пришлось привыкать. Хотя и не совсем, – Асахи вдруг улыбнулся. – Ведь мое новое имя по значению совпало со старой фамилией. В то время я ее еще носил…

Семён удивленно поднял брови:

– У меня в школе был лучший друг – Солнцев! Кирилл Солнцев.

Асахи вздрогнул. Светлана заметила, как в нем будто что-то щелкнуло. Лицо стало неподвижным, глаза застыли. Он не произнес ни слова, но она и так поняла: имя это он знал. И знал слишком хорошо.

А Семён продолжал, не замечая:

– Мы с ним с первого класса сидели за одной партой! Сто лет, правда, не виделись. Интересно, как он. Приедем – позовем его в гости, да, Свет?

Она машинально перевела взгляд на мужа, а когда снова посмотрела на Асахи, тот уже снова держался ровно. Лицо вернуло прежнюю непроницаемость – за этот миг он успел подавить что-то внутри. Слегка покачав головой, будто соглашаясь с Семёном или просто отводя внимание от чего-то, он медленно продолжил:

– А мне, чтобы остаться, требовалось выполнить еще множество условий. И одно из них – ключевое. Работа! Только работая, станешь частью японского общества. Таков закон. Хочешь остаться, докажи, что не будешь обузой. В этом Япония похожа на Союз: тунеядцев ни там, ни тут не любили. Только тут – не лозунги, а порядок. – Он бросил на Семёна пристальный взгляд. Казалось, хотел спросить о чём-то, но передумал. Словно внутренне оборвал себя и через мгновение говорил уже спокойно: – Работы я и не боялся. Наоборот, без нее было хуже всего. Целый год в подвешенном состоянии. Ни цели, ни дела. Не знаешь, кто ты. Не знаешь, куда дальше. С ума можно сойти.

А как получил первый документ – удостоверение моей новой японской личности – всё встало на место. Вперед – работать. Тем более дотации прекратились сразу. Бесплатной гостиницы больше не было. Теперь – сам за себя.

Он потянулся за бутылкой воды и замолчал, погруженный в воспоминания.

Ситуация с работой на юге Кюсю всегда была непростой. Несмотря на то что остров считался колыбелью японской цивилизации, заселен он был слабо. Один только Токио на соседнем Хонсю по численности многократно превосходил весь Кюсю. Страна переживала промышленный бум, и бо́льшая часть немногочисленного населения к тому же стекалась на север острова, в Фукуоку.

На сельском юге рабочих рук из-за этого не хватало. Чтобы устроиться в поле, достаточно было просто переехать в любую деревню. Сельское хозяйство теряло свою привлекательность. Летом, в трудовой сезон, стояла невыносимая жара, высокая влажность. А зимой была почти полная безработица. После сбора урожая жизнь крестьян обычно замирала. Зимовали в холодных домах всей семьей вокруг котацу – жаровни под столом.

Молодежь стремилась уехать в города. Заводы, фабрики, банковский сектор казались куда престижнее, чем ежедневное стояние по колено в воде. Карьера «синего воротничка», а тем более «белого» – управленца высшего звена – считалась вершиной мечтаний. А рис… Рис больше никого не вдохновлял.

Асахи ни на какую карьеру претендовать тогда не мог. Он не знал языка, не имел диплома и, конечно, никакого весомого семейного имени. Он это понимал, но был вынужден начать поиски нового места. На это повлияла одна причина, совсем неожиданная.

Мужу Маргариты Юрьевны на работу пришло анонимное письмо. В нем обтекаемо намекалось на возможную связь его семьи с иностранной разведкой. Формулировки предельно вежливые, но по-японски это значило – угроза. Сомнений никаких не было: за этим стоял Курояма. Но почему тот продолжал преследовать, так и оставалось неясным. Пока Асахи не позвонил домой…

– А родные? – мягко спросила Света. – У вас же кто-то остался в России?

– Родные? – рассеяно переспросил Асахи, словно она подслушала его мысли. Затем спокойно, будто рассказывая чужую биографию, произнес:

– Мама умерла, когда я был маленьким. Меня воспитывал отец. А потом у него появилась новая семья. Он женился, когда мне было шестнадцать. В той семье у него родился сын…

Светлана вновь увидела, как его лицо застыло. Асахи не отвел взгляда и продолжил:

– Мы больше не общались. Я позвонил отцу, когда, наконец, получил первый документ. Хотел услышать голос, сказать, что жив… Он говорил тихо. Будто нас могли подслушивать. Сказал, что к нему приходили. Органы. Хотели выйти на связь. Он заверил их, что контактов со мной нет. И предупредил: будут искать. Хотят завербовать, – Асахи чуть помедлил, – возвращаться не советовал. Сказал: «Ничего хорошего тебя тут не ждет, сынок». Это был наш последний разговор.

Он замолчал. Но в молчании не было горечи. Голос, когда он заговорил вновь, звучал спокойно, почти отстраненно, как у человека, который давно всё понял и уже не пытается что-то изменить. Он не винил отца – тот делал, что мог. Всю жизнь. И тогда не подвел. Не сдал. Просто сказал тихо, как есть. Без упреков, без жалости. Как мужчина мужчине. Отец так и воспитывал его всю жизнь. За это Асахи был ему благодарен. Особенно за совет держаться подальше ото всех: от Союза, от органов, от разведки. Он оказался правильным.

– Вот расставаться с Маргаритой Юрьевной было тяжело, – произнес Асахи громче. – Она стала мне как мама. Но уйти пришлось… Рита-сан дала немного денег на дорогу и посоветовала, где в провинции проще всего найти подходящую деревню.

Я добрался туда. Деревня тянулась вниз по склону горы, а вместе с ней – десятки, может, сотня рисовых полей. Одно за другим, террасами – как зеркала, отражающие небо.

Местные брали на сезон столько земли, сколько могли обработать. Рук не хватало, и меня там приняли охотно. Работа держалась на пожилых, как та пара, что приютила меня. Обычно они возделывали небольшой участок, но в тот год, со мной, взяли больше земли. Нужно было успеть подготовить всё до открытия дамбы. В середине лета вода проливается одновременно по всем полям. К этому моменту ростки должны быть уже в земле. Иначе останешься без урожая.

– Никогда не задумывалась, как выращивают рис, – удивилась Света.

– Я работал каждый день. Шаг за шагом осваивал нюансы этого ремесла. Буквально всё: от подготовки поля, посадки ростков, заливки водой и ухода за рисом в процессе вызревания вплоть до сбора урожая.

Сначала помогал паре, у которой жил. Потом работал и на других полях…

В памяти Асахи невольно всплыли картины той жизни: узкий проселок, жара, бесконечные рисовые поля и маленький грузовик, груженный снаряжением и ящиками. Подъем в пять утра. Быстрый завтрак. А потом в дорогу. Они выезжали из деревни и сразу начинали работать, не разгибая спины, до самого обеда.

К полудню оставаться под солнцем становилось невозможным. Всё замирало, тишина казалась плотной, почти звенящей. Природа затаивалась, пережидая зной. Солнце давило тяжестью. Оно уже не светило, а прижимало к земле, будто с неба опускались невидимые гири.

Крестьяне прятались от него в тени деревьев. Хозяйки расстилали скатерти, доставали еду, принесенную из дома. Главным всегда был рис – основа питания в Японии. Его выращивали, ели, обсуждали. Рис был не просто пищей, он являлся сутью этой жизни.

После обеда следовал обязательный получасовой сон. Асахи, не привыкший спать днем, просто лежал под каким-нибудь деревом. После уральского прохладного лета влажная южная жара долго казалась ему чужой. Воздух был густым, прилипал к коже и пах сухой травой. Иногда он скучал по дому. Но дороги назад для него уже не было. Решение принято, и осталось привыкать к жизни, которая теперь стала его.

– Осенью мы собрали урожай. Мне выдали мою долю. Правда, в виде риса, – добавил Асахи. – Я сдал его государству. Сразу рассчитался с хозяевами за еду и ночлег. Денег оставалось достаточно, чтобы спокойно пережить зиму. Я мог остаться в их доме до следующего сезона. Но понял: хочу узнать Японию ближе.

– Я бы так же поступил, – согласился Семён. – Не стал бы сидеть на месте. Особенно в такой интересной стране. – Он быстро поднял бокал и произнес: – Ну что ж, выпьем за ваш первый японский отпуск!

Асахи сделал глоток и продолжил:

– Да, сидеть на месте не хотелось. На ближайшем поезде я отправился вглубь острова, в соседнюю префектуру Кумамото. Говорили, там много красивых гор и есть даже действующий вулкан.

На выходе со станции я увидел рекламные плакаты. Одно предложение от удаленного рёкана – традиционного японского отеля – было особенно интересным. Они обещали прекрасный вид на долину, горы, а также незабываемый восход солнца. При этом стоимость – копейки. Точнее, йены… – Асахи улыбнулся. – Я ехал на автобусе два часа. Сошел на остановке: у подножия горы стоял отель. Он был деревянным, но выглядел уютно. При заселении администратор предложила выбрать завтрак: накрытый прямо в номере или в виде бенто. Это такая коробочка с едой, традиционная в Японии.

Я выбрал бенто. И сразу отправился в номер. Хотел лечь пораньше, чтобы утром насладиться восходом и видами, как обещала реклама.

Встал за час до восхода, раздвинул шторы – дождь. Погода, правда, не испортила настроения: это ж первый в жизни отпуск! Поэтому решил узнать, откуда лучше смотреть на долину – вдруг повезет все-таки увидеть что-то.

Администратор поставила передо мной бенто, довольно необычное: в красивой обертке с двумя яркими ленточками. Не успел я его рассмотреть, как она объявила, что за рассветом и видами нужно ехать куда-то вверх на автобусе.

– Я думала, рассвет будет прямо из окна или с террасы гостиницы, – разочаровано произнесла Светлана, глядя на Семёна.

– Я тоже так думал, – Асахи не сдержал улыбки.

Он был тогда молодым и неопытным. В рекламе не упоминалось, что до места встречи с рассветом нужно добираться на автобусе. Но в то первое утро ему так не терпелось отправиться в путь, что, поблагодарив администратора, он решил не ждать автобуса, а идти пешком до самой вершины. Девушка посмотрела на него с сочувствием, покачала головой и исчезла.

Вернулась она через минуту с большим белым дождевиком в руках. Асахи уложил бенто в рюкзак, закинул его за спину, надел сверху дождевик и вышел в темноту. В дождевике было уютно: он полностью закрывал до самых ног, а капюшон надежно прятал лицо от капель. Без него он бы тогда промок до нитки.

Подъем в гору оказался неожиданно крутым. Асахи шел быстро, но всё равно потратил на весь путь полчаса. Дорога вела сквозь бамбуковый лес, тянувшийся стеной вверх по склону…

– В принципе, – усмехнулся Асахи, – любой отель в округе мог бы продать «вид на рассвет» и не обманул бы! Наверху была поляна, – продолжил он. – Дорога закруглялась и заканчивалась на автобусной остановке. Еще было темно. Дождь стучал по капюшону. Поэтому я спрятался под крышей – решил устроить там пикник. – Он посмотрел на ладонь, словно что-то держал сейчас в руке. – Бенто было необычно упаковано. Бумага – мягкого зеленого оттенка. Две ленточки. Они не просто для крепления – скорее для жеста. В них какое-то уважение. Упаковку продумали, значит, гость был важен. А контраст лент с бумагой словно призывал: развяжи быстрее! Возможно, сейчас упаковке уже уделяют больше внимания, но тогда, после советского дефицита и бытовой серости, то бенто показалось волшебством. Поразила тонкость мелких деталей в одной только обертке. Никогда не держал в руках ничего подобного.

Светлана с одобрением кивнула.

– Я развязал ленты и снял бумагу. Аккуратная деревянная коробочка. Небольшая печать на крышке. В Японии такие до сих пор используют вместо подписи. Наверное, шеф-повар отеля оставил мне свой знак! – Асахи подмигнул. – Я открыл ее. Треть коробки занимал рис, выложенный в форме овальной лепешки. Два черных кружочка из нори – сухой водоросли – лежали сверху, похожие на глаза. Между ними желтые зерна кукурузы складывались в клюв. А по бокам от него красные икринки – как румянец. Из коробки на меня весело смотрела большая курица-наседка!

В углу под ней прятались два цыпленка из половинок яйца желтками наружу. Глаза и клювы выложены из моркови. А рядом, словно их игрушка, прислонился редис. Внутри у него было вырезано овальное окошко – он выглядел как водолаз в маске.

Вверху этой веселой компании лежали креветки, кусочки курицы, салат и какие-то фигурки из моркови и огурца. – Асахи вдруг заговорил тише: – Бенто произвело такое впечатление, что восход, которого я ждал, дождь, что скрывал его, – всё ушло на второй план. Я смотрел на бенто – и вдруг заплакал…

Мне было грустно и радостно одновременно. Из этой коробки хлынула забота, какой я никогда не ощущал. Продукты очень простые. Но кто-то ведь постарался сделать из них нечто большее. Поднять настроение, поддержать. Я вдруг понял: это язык. Иной, не голосовой. Его не слышишь – чувствуешь.

Светлана посмотрела на Асахи: в ее взгляде появилось что-то мягкое, почти благодарное. То, как он описал бенто и свои ощущения, тронуло ее.

– Так я впервые коснулся японского искусства еды, – закончил он. – Не приготовления пищи, а внимания – заботы, ощущений. В прежней жизни такого со мной ни разу не случалось.

Я бы долго сидел там как завороженный, разглядывая овощные и рисовые фигурки. Но тут по лицу полоснул свет фар. Автобус. Он поднялся из леса и выехал на поляну. Остановился напротив. Водитель кивнул. Машина показалась живой – она шипела, фыркала, потрескивала, словно дышала. Водитель и вовсе напоминал духа, доброго, как домашний кот, с улыбкой на пол-лица. Но за этой мягкостью скрывалась сила, такая, что могла раздвинуть горы и унести куда угодно.

Автобус постоял и через пять минут скрылся среди бамбука. Весь день я бродил по округе. А вечером администратор спросила, во сколько подать завтрак. Она так удивилась, когда услышала, что я снова собираюсь на гору. Восход-то я не увидел!

И вот утром на стойке новое бенто. На этот раз завернуто в темно-зеленую бумагу. Да еще с таким тонким текстурным рисунком. А ленточки, наоборот, светлые, голубоватые. Опять интрига! Я схватил коробку и бегом наверх. Даже не заметил, как уже очутился на вершине.