Читать книгу Росстани - Алексей Брагин - Страница 11

1

– Да, Валера. Да.

Данила кладет трубку. Почесывает в паху. Подходит к окну. Градусника за стеклом не видно. Вообще ничего не видно. Замерзли окна. А узоры красивые. Крупные. Объемные. Новогодние. Таких раньше, дома, не бывало. Такие только здесь, на севере.

Шумно вдыхает из носика чайника. Пустой. Смотрит на часы. Три часа. Уже тридцать первое: «Новый год в Амбарном? Да, нет. Вернемся. Успеем».

Даня возвращается из кухни в комнату. Одевается. Смотрит на сопящих Людку и Аньку. Думает про подарки.

– Что там? – Люда отворачивается к стенке, накрывается с головой одеялом, вопрос задает уже из-под него. Ответа не ждет. Засыпает. Привыкла. Данила и не отвечает. Привык.

Валера в машине. В кабине рядом с Василием. Курят.

– Тебе туда. У тебя сегодня купейный. – Юльевич приоткрыл кабину, кивнул на соседнюю дверь уазика.

– Белье брать будете? – Вася тоже шутит, повернувшись к забирающемуся на высокую ступеньку Борисычу. Засмеявшись, пытается задвинуть оконце между кабиной и салоном.

– В туалет и спать! Свет через полчаса выключаю! – Валера не дает ему до конца закрыть перегородку, просовывает хохочущую голову.

Данила щелкает Валерия в лоб. Голова, дернувшись, задев стекло, матюкнувшись, исчезает. Василий дозакрывает окошко, задергивает занавесочки. Ржут там, в кабине.

– Привет.

– Доброй ночи, Данила Борисыч. – Тоня на боковой скамейке. В пышной большой черной шубе. Искусственной. Платок серый, пуховый. Старушечий. Варежки пушистые, белые. Кроличьи. Валенки громадные, высокие, выше колен. Чужие. Ноги вытянула перед собой – держать согнутыми в этих валенках невозможно. Вздернула вверх широкий воротник. Подняла полы шубы. Запахнув, опустила. Руки оставила на коленях. Зыркнула из-под платка на Данилу. Заметила, что заметил. Подняв плечи, еще глубже нырнула внутрь.

Скрежетнула передача. Взрыкнул мотор. Свет в салоне погас. Поехали.

Воображаемое в голове у Борисыча лопнуло от удара этой самой головой о крышу уазика. На ухабе. Данила вернулся к началу. Только успел в мечтах своих снова «уткнуться носом в теплый Тонин воротник» – опять подпрыгнул. Макушкой в этот раз не ударился. Приземлился, правда, больновато.

Тоня подскакивала синхронно с Даней. Он приспособил свои фантазии к дорожной трясучке. Это возбуждало. Усмехнулся. Ехать стало веселее.

Ехали долго. Не разговаривали. Берегли языки от прикуса.

Под конец пути мысли Данилы и Антонины спутались. Переплелись. Так показалось ему. Стали Даня и Тоня друг другу ближе, «роднее». Так тоже показалось только Даниле. А мысли у Тони были. Но к Борисычу они отношения не имели. Так ей казалось. Но он об этом не знал. В темноте, не смущаясь, широко улыбался медсестре. Не боясь, не отводил от нее взгляда, рассматривал, по памяти представляя, что там мог увидеть.

Приехали. Свет в салоне зажегся. Тоня с Даней зажмурились. Разжмурившись, осторожно осмотрели друг друга.

Оконце в кабину открылось.

– Сдае-о-ом белье-о-о! – Не дожидаясь в лоб щелчка, Валера сразу задвинул окошко.

Обе двери кабины хлопнули. Василий с Юльевичем вышли. Поскрипели по снежку к осветившемуся вспыхнувшим в окне светом больничному крыльцу.

Даня выпрыгнул из салона, повернулся, протянул руку Антонине. Она подала свою ладонь. Без варежки. Он одернул руку, стал быстро стягивать перчатку. С повлажневшей руки она снималась с трудом. Тоня, не дожидаясь, спрыгнула с подножки. Не усмехнулась. Даже слега коснулась, вроде как для опоры, или с благодарностью, Данькиного плеча. Повернулась к салону – за медицинским чемоданом. Здесь Данила не сплоховал. Опередил.

Перед поднимающимися на крыльцо Василием и Валерой открылась дверь. Но дверной проем сразу же закрылся, почти весь, встречающей фигурой.

– Какие лю-у-уди! И без охра-а-аны! – Человек был не большим – человек был огромным. То, что вырывалось из его груди, не было голосом. Удивились у Данилы не только глаза. Уши удивились тоже.

Коля Некрасов обнял одновременно и Юльича, и Васю. Те тюкнулись головами. Что-то хрустнуло. Что-то пискнуло матюками. В попытке ответного объятия, не доставая до лопаток, лишь по бокам пошлепали Николая маленькие ладошки хирурга и водителя.

Закончив приветствие, хозяин сельской больнички расцепил онемевшую парочку, задвинул их (одного – правой рукой, другого – левой) себе за спину, шагнул навстречу Дане. Протянул ему руку. Данила без задержки, не задумываясь, смело, как в прорубь, выбросил Николаю свою. Тот оценил храбрость молодого анестезиолога, гоготнул, взял осторожно левой рукой Данькину ладонь, положил себе в раскрытую экскаваторным ковшом правую, ласково сверху поприхлопывал ее, уютно там улегшуюся, своей левой же. Выпустил.

– Николай. Иваныч, – представился. Звук «в» Некрасов плохо выговаривал. Получилось «Ионыч». Так его и прозывали в районе. Ионыч.

Ионыча любили все. Его любили даже те немногие, кто его не любил.

Даже в свой отпуск Николай Иваныч всегда оставался дома. Рыбачил. Охотился. Ну, и работал в отпуске, конечно. За последние пятнадцать лет он только один раз уехал из дома. Далеко. В санаторий. На Кавказ. Все село провожало. На целый месяц. Думали, что на целый. Вернулся через полторы недели. Уставший. Осунувшийся. Посеревший. Недовольный. Догуливал отпуск уже попеременно в лесу-на-озере и в смотровой-перевязочной.

Некрасов – хирург. А еще терапевт, педиатр, акушер, невропатолог. И кто-то еще. Он сам всех специальностей не перечислит. Это нормально. Он же один в поселке. Один, «выживший». Из почти десятка ссылаемых на недолгие срока по распределению докторов. Выжил. Врос в это место, в эту землю.

Врос так же глубоко, как и его жена. Умершая пару лет назад от рака. Похороненная на местном кладбище. Она была маленькая, худенькая. Такая маленькая птичка, которая обычно бесстрашно сидит на каком-нибудь там бегемоте-носороге.

И еще она – светилась.

Ионыч никого к гробу не подпустил. Сам, один, этот гроб с ней – поднимал, перетаскивал, опускал…

– Ну, уо-от он! Дэсантнык наш. На насыпи нашли. Сразу за переездом дэсантыровался. Птэнчик. – Николай Иваныч любит иногда переходить на кавказский акцент, после того, как побывал там, на Кавказе, всего однажды, тогда, несколько дней в санатории. Стягивает с груди пострадавшего простыню, щиплет за сосок:

– О! Ныкакой рэакцыы!

Данила первым помыл руки под рукомойником. Вошел за Ионычем в смотровую.

Пациент выглядит богато. Перстни на пальцах крупные, с фалангу. Три штуки. Фиолетовые. Собор Василия Блаженного впечатляет даже на таком месте – купола, проступая сквозь седые волосы на груди, кажутся подернутыми снежком. Куполов, вроде как, даже больше, чем должно быть на Василии Блаженном. И над всем этим великолепием светит солнце – два ряда золотых фикс из полуоткрытой свистящей пасти. Богатый пациент.

Борисыч поподнимал поочередно веки, посветил ларингоскопом в зрачки, потыкал осторожно, между куполами, фонендоскопом. Понятно. Черепно-мозговая. Без вопросов. Надо везти.

– Ха! Сизый! – Сзади подошел, вытирая полотенцем руки, Юльевич.

– И ничего не сизый. Нормальный. Тепленький. Розовенький. Дышит не плохо. Довезем. У себя и проо-пернем – Данила не хочет Новый год в Амбарном встречать.

– Да он же – Сизый! – Валера, подпрыгнув и забросив на плечо Ионыча полотенце, продолжает настаивать на своем. – Сизый! Наш он! Я его у нас, в больничке, перед последней ходкой его, лет пять назад работал. Вон, вишь, рубец на пузе? Мой. Селезенку убрал. Его сожительница пырнула. Он еще просил тогда, чтоб я не говорил, что его баба почикала. Статус всеш-таки. Вор он. Законник. Не сявка какая. – Валера тоже запоподнимал веки, запопрощупывал живот.

– А фамилия у него Голуб. Оттого и Сизый, видать. Хороший, мужик, кстати. У нас в поселке никогда не гадил. Все свое за гастроли получил. Мать любит. Откинулся, похоже, снова. До дому возвращался. Или с «работы» откуда. Не должны были такого скинуть. Нет. Не должны. Себе дороже. Наверное, просто, станцию нашу проззявил по-пьяни с дружками и здесь, у Амбарного, решил выпрыгнуть. Нд-а. Точно. Так, наверное, и было. – Валера разговаривает с нами и с самим собой, заканчивает осмотр, снова моет руки. Поворачивается от умывальника к нам: – Ну, что, Борисыч, довезем, говоришь?

Юльевич, разведя мокрые руки, шутя тычет по-бычьи лбом в грудь Ионыча, протянувшего ему полотенце. У того даже дыхание не сбилось. В ответ он обнимает Валеру. Прижимает к себе:

– Я уас так усех люблю! – Смотрит в Данькины глаза. Долго смотрит. Даже, когда Борисыч глаза отвел, все еще смотрит. Что-то увидел там. Но не говорит, что. Говорит другое:

– Пошли, коллеги, ко мне, чайку на дорожку попьете. Я уам блинчиков напек. – И, выйдя в коридор: – То-о-онь! Где ты там? Пошли с нами! И Уасю позоуи. Марь Уанна! – А это уже своей помощнице, сестричке – Готофь нашего голубя к дорожке! Мы через полчасика подойдем.

В уазике тепло. Веня нагрел салон. Свет не выключен. Сизый – под белой простынью. Но с открытой грудью. Дане надо видеть, как он дышит. Руки Сизого раскинуты крестом.

Правая лежит на коленях у Тони. В запястье игла. Тоня следит за капельницей.

Левая – на коленях у Данилы. Данила следит за пульсом.

Сизый без движения. Но будто держит Тоню и Данилу за руки, соединяя их.

Борисыч усмехается.

Между Данилой и Тоней – крест из Сизого.

И татуированный храм.

2

«Шиста зима. Соцельник.

Звона жду.

Всё для кутейника наготовил.

Козульки какиёникакиё из овсяново тиста налипил. Так сиби тисто. Мука крупна овёсна. На меленке истолцёна. Да сыра кашица картофельна. Водицьки добавил. Намисил. Помял. Сольцы добавил. Да цёто на козульки похожиё наварказил.

Третий гот ужо липлю да запикаю. Ницё ужо издалисё. Навырилсё поди. Всё радось. Мамкины то козульки конешно путяшши вкусны были. Нитошто мои. Последню козульку мамкину всигда поцьти до Паски хранил. Ни ел. А свои цёто нихотце хранити.

С сухой малины да листа смородново да брусницьки взвара наварил.

Ишшо пару жменей распариново зирна овёсу с мидком надилал. Вота и кутя.

Мидок славный. Второй гот по цютоцьке сбираю. Хоти и поцютоцьке а сиравно мидок.

За пцёлкой по нисколько диньков бывало слидиш. Куды она улитат. А дуплишко ихне сиравно выслидишь. Сразу нимного попробуш ниудержисё. А остально нини. В лакунку под волошок. Да в подизбицу. И до соцельника.

Ишшо целу ногу глухарину третьиводни добытово разморожил. Пожарю на угольях. Али закопцю на ольховой шшепани.

Да шшуцьки солёной на верхосытку подгонобил.

Гуляти таки гуляти. Какжи биз праздниковто. Дажи в моий жисти.

А калиндорято у миня нибыло пореже. Понацялу ни до калиндаря было. А потом ужо и низнал с чиво днито штитать. Вот оно лито. Вот она осинь. И всё.

Дни всё короце и короце. Снацяла думал совсим исцезнуть динёцьки. Одни ноцьки останутцы.

Ан нит. В пирвыйжи гот зимой солноворот поцюял. Батя говорил што на Спиридона сонце пляшит. Проснулся а оно и вправду пляшит. Намедни нидели дви солнышка нибыло. А тутоньки появилосё. Скацет по ёлкиным вирхушкам. Радываётце. Бутты ажно хихицить. Обрадело. Ну думаю тоцьно Спиридон пришол. А на следушши дни оно вроди и вставать ужо цуть ране стало. На воробиный скок всиво. Но цюю сиравно ране.

Стал динёцьки до Рождиства отшшитывати. Да и от солонины отказалсё. И тем паце от свижатинки. Ну думаю назавтры тоцьно ноцью соцельник. Дажи ниподумал. Поцюял. Шибко поцюял. Видать от мамкиных дидов прадидов дьяков цютьё осталосё. Думаю завтра сранья прибирусё. А к ноци подгоноблю какунибутьню радысть сибе. Празник с висельём. Свецьку ни пожалею. И луцин нипожалею. Во дворе костришше задилаю. Под вицер на колинях пирид Николой аки мамка встану. До пирвой звизды буду стояти. Да благодарити завсё. Потом цёнибути ис запасов ридких своих достану сиби.

Лижу. Думаю про завтры об энтом. А ни спитце. Вышыл из избы под нибо звёздно. Под блин лунный. Вдохнул морозца до живота самово. Да таки на вдохи и замир. Пошивилитце боюсё. Бутты гдито далёко на ниби по ендове мидной жогнули. По капилюшецьки выдохнул. И дальши слухаю. Всё тиши да тиши звон тот. Вота и растаил ужо поцьти совсим. Аки круги на води. Ажно подумыл поблазило. Ан нет. Вдрук сново аки ухнит. Нет. Ни показалосё. Тоцьно звонить. Со стороны Русино. С Ниловской церквы витко. А опосля ужо всё чашши и чашши бомкать стало. Бум да бум.

Вот он какой благовист. Истино благовест. Истино Рождиство.

С тих пор стрикозку с нитоцькой куды надоть в калиндарный крук втыкаю. Да отшшитываю. Прабабки Ефросиньи рушник с кругом тим калиндарным вышытым на вышки в доми нашол. Суды принёс. В золе до билизны отбучил. Под полицу у киоту повисил.

Вота и калиндаль. У кажново динёцька святы буковки вышыты. Три сотни шисть дисятков. И ишшо пяток. Знай токмо стрикозку пиритыкай. И вот оно ново Рождиство.

А один разоцик всёштаки обшипсё. Нету и нету звона. Но надии ни потирял. На слидушший динь Богу слава забомкало. Вишокосна година видати была. Видати бабка Настя дватцыть дивятово Касьяна Нимилостивово ажно вышивати нистала.

Пишу шшас с пирирывами. Прислухиваюсь. Ухи бы ни провесить. Пойду навирно выйду из избы. А сердецькото серьдецько. Вота вота выскоцить. Да опирёт миня побижит».