Читать книгу Росстани - Алексей Брагин - Страница 9

1

На кухне на столе сидит мышка. От вошедшего Данилы наутек не рванула. Только есть перестала.

Левка же не шевельнулся вовсе. Застыл, сидя у соседнего стола, мелким чиновником с дореволюционной фотографии. Бедра-спина – прямой угол. Руки, вытянутые от плеч – гипотенуза. Ладони побелели от сжимания коленей. Глаза выпучены вместе с очками. Даже не моргает Лев. Но подергивает мышцами губ и щек, подымает брови и пытается еще больше выдавить глаза – разговаривает, значит, с Даней. Тот игру принимает. Застывает Даня на пороге (за спиной – полковое знамя, не меньше).

Даня зашел кофейку выпить – с утра без дела болтался по больнице, кофе в ординаторской нет, да и стал уже ощущать присутствие век на лице.

Инна, терапевт, все чаще переводила укоряющий взгляд с очередной закрываемой ею истории болезни на открытый, но уже давно не перелистываемый роман Чивилихина под лицом Данилы. Когда же расстояние между его носом и 135-й страницей «Памяти» прекратило свое существование, Данила встал, потянулся:

– Пойду, кислород гляну, баллоны должны были подвезти. – И вышел.

Шубу надевать не стал. Пробежал от крыльца больницы до крыльца общаги по уже заметенной снегом тропке в одном халате. Тридцать градусов снаружи лучше сорока внутри – подумал. Окончательная смерть сонливости наступила мгновенно. Даже без периода клинической.

Валенки Левки – в прихожей. Значит, дома (между вызовами заехал перекурить). И уже оттаяли. Значит, кофе будет скоро готов. Но дверь на кухню (под давлением изнутри тяжелого Левкиного взгляда) открылась с трудом.

С наступлением зимы мыши обнаглели. Наглость их стала круглосуточной. С трудом добываемые по блату (аборты продавщицам из РайПО и ОРСа делались без очереди и под лучшим наркозом) дефицитные крупы и импортные макароны приходилось хранить в холодильнике. Хлеб – там же.

Но мышиных какашек на обеденных столах меньше не становилось. Какали они регулярно. Стул у них был качественный, оформленный, незамедлительно наполняющий забытые на столах чашки, ложки, тарелки и сахарницы. Если б не их говно, особенно раздражающее медицинских жен Левки с Даней и их не менее осведомленных в санэпидрежиме аптекарских соседок Лены и Светы, то с ними, с мышами, можно было бы нормально контачить.

Серые выбегали до середины кухни даже во время чае-кофепитий, останавливались, смотрели на глотающих и жующих неподвижными своими черноглазюшками и взглядом этим настойчиво требовали разрешения к присоединению. Разве что, не лаяли при этом. Обнаглели до предела – фраза, конечно, расхожая, но не нуждающаяся в данном случае в оригинальной замене. Обнаглели до предела. Светка с Леной (Даша с Людкой – посмелее, практикующие медики все ж) уже и взвизгивать перестали от внезапного обнаружения их присутствия. Только эту самую расхожую фразу и бубнят, повторяя ее и уже не переставая отпивать из чашек (или черпать из тарелок) при появлении (а уходили ли?!) мышей.

Взятый напрокат из соседнего больничного пищеблока (их-то пищеблочные кухОнные мышары с госпайка давно уже все к ребятам в общагу на деликатесы перебрались) зажравшийся обрюзгший котяра ситуацию не исправил. На ночь запертый на кухне, он от страха навалил посреди мышиных горошин собственную кучу и с единственной пойманной жеваной-пережеваной мышью в зубах (да и не мышь это была, а так, мышонок полудохлый – свои, небось, и забили, и отдали на откупную коту – на, сиди теперь, типа, и не рыпайся) сразу же безвозвратно свалил поутру, затравленно оглядываясь, как только открылась дверь на улицу.

Сидит мышка на столе. Спокойненько так, без напряга, своими ручонками корочку перебирает, подгрызывает ее. Ровненько так подгрызывает, кругленькой делает. Все лишнее убирает. Увлечена.

Но Левка не на нее смотрит. Левка смотрит на большое цинковое корыто, стоящее на полу посреди кухни.

Даня переводит взгляд. Видит сооружение рядом с корытом. Соображает. Понимает не сразу. Но понимает. Тоже перестает дышать. Тоже начинает следить за второй мышью.

Корыто наполовину с водой. К борту его под плавным наклоном досточка приставлена. Верхний край доски – над водой. На самом краюшке тоненький картонный прямоугольник махонькими гвоздочками присобачен. Что-то вроде трамплина для прыжков в воду. Досточка вся сальная какая-то, с налипшими подсолнечными шелухой и семушками. А на самом краюшке, на картонной площадочке – деликатес. Огромный, с полголовы, кусман сочащегося жирами сыра. С мышиной полголвы.

Вторая мышь была уже почти наверху. Оглянулась на вошедшего Данилу: «А, это ты… привет-привет…» – кивнула ему и тихонько продолжила путь.

Вкусна дорожка-то (тут полизать, тут семечку отколупнуть и схавать), тяжела дорожка-то (и в горку, и скользко) – в общем, не мешайте мышке, не отвлекайте ее, Данила Борисович.

Добралась все-таки. Стоит перед площадью с памятником сыру в центре.

Та-а-ак. Не поняла. Оглядывается, поднимает мордашку, на сыр и за сыр смотрит. К Дане с Левкой поворачивается. Те даже не улыбаются. Значит, не шутят. Значит, действительно сыр. Значит, действительно для нее. Спасибо, конечно.

Ну, и пошла к нему.

Первая мышка, та, что на столе сидела, даже убегать не стала, когда произошел взрыв.

Крик, мат, топот, паденье табуретки, сдвиг стола – все разом и сразу после тихого всплеска. Не убежала первая мышка. Не смогла. Окаменела.

Сами собой повалили сзади из нее крупные горошины.

– Сам додумался? – Даня глядит на Льва; тот, опустив голову, морща лоб, нос и верхнюю губу для удержания спадающих очков – на барахтающуюся и царапающую коготочками цинковые стены мышь.

– Угу…

– Ты же педиатр.

– М-гм…

– Мюллер ты.

– М-гм…

По Советской, приближаясь к больнице, нарастает вой сирены.

– Г-г-ы! Во, вишь, тебе, серый, уже кто-то и «скорую» вызвал! – Весело жмуря глаза на мыша, Лева зафыркал, двумя руками придерживая очки.

Данила коротко матюгается, с силой ввинчивает по часовой стрелке указательный палец в висок сопротивляющегося Левки, торопливо направляется к выходу, прихватывает со стола и сует целиком в рот печенюшку.

Сирена со вздохом смолкает в больничном дворе.

Руки у Вейко растут, откуда надо. Чтобы сосуды, питающие эти золотые руки, были всегда наполнены кровью, напоминающей не только по виду, но и обязательно по составу густую вонючую дешевую сногсшибательную «портягу», Вейко и готов, и способен всего за несколько часов сварганить любую мебельную единицу от табуретки до книжного шкафа из непонятно откуда взятого им материала.

Мебель у Вейко выходит плотная и не без привлекательности. Похожих экземпляров у Вейко не бывает. Своей мебели у Вейко нет. Инструмента у Вейко нету тоже. Говорит Вейко всегда много и охотно. О чем он говорит, никто не понимает.

Человек-праздник. И для себя. И для других.

Наверное, у него живет Царевна-Лягушка.

Вейко привезли мертвого. В ледяной скорлупе. Пока тащат на руках в реанимационную палату маленького худенького мужичка, пыхтящая полногрудая розовощекая фельдшерица рассказывает Даниле Борисовичу:

– Из колодца его вытащили. Пошел, видать, водички с похмелья хлебнуть. Хлебанул. Алконавт. Там у них, у колодца, скользятина, в наледи все, почистить-то некому. Алкаши. Ну, и бултыхнулся. Топориком. Хорошо, не глубокий колодец. Хорошо, сосед мимо проходил. Пока подбежал, пока помощи позвал, пока другие подбежали – за торчащие над водой ноги минут через пять-десять только вытащили, – глянула в Вейкино лицо, когда донесли и положили его на пол. – Не-а. Мертвяк.

– Людмила Васильевна, Тоню сюда, срочно! – Даня, упав на колени, уже разрывает одежду на груди у Вейко.

– Да поняла уже. – Нехотя, бочком, приставными шагами, продолжая любопытствовать, фельдшер запереваливалась к выходу из палаты.

Качая неподатливую грудную клетку, Данила бросает взгляды на лицо пациента. Изгибы застывших в восторженном, веселом недоумении Вейкиных бровей и полуоткрытых губ как бы восклицают – во, бля, ебанулся!

– Готовь все для прямого! – Это вбежавшей Тоне.

– Помочь, Борисыч? – Это Валера, Валерий Юльевич, главный на N-ский район и единственный на районную больницу хирург, появился в дверном проеме. За короткий срок совместного труда Даня с Валерой без труда научились уважать друг друга и помогать друг другу.

– А то!

Сердце наполнено не жидкой кровью. Сердце наполнено ледяной кровяной кашей, шугой. Долгонько оно на тридцатиградусном побыло. Такую застывшую кровь по сосудам не протолкнешь.

– А давай-ка чего-нибудь тепленького вольем. – Даня меняет руки, продолжает жамкать выскальзывающее, не согревающееся сердце.

– А давай! – Валера помогает Тоне одни флаконы с фурацилином комнатной температуры открыть, а другие – сунуть под горячую воду. Вливают в разверзнутую грудь. Отсасывают. Снова вливают. Пошло. Сердце стало податливее. Сердце екнуло. И заекало ритмично.

– Минут сорок, как минимум. Мозгам – каюк. – Юльевич налаживает дренаж, ушивает грудную клетку.

– А то и час. – Данила колдует над стареньким аппаратом вентиляции легких, вдувающим то, что надо, в ожившего (похоже, только сердцем), с уже не удивленным, а разочарованным выражением лица Вейко.

– Семнадцать минут. Как меня позвали. Я засекла. – Тоня меняет закончившийся флакон на «капалке».

«Умница ты моя!» – Даниле хочется прошептать ей это на ушко.

А зрачки у Вейко узкие. На свет реагируют. Наклонились, смотрят в них хирург с анестезиологом, смотрят друг на друга, смотрят опять в глаза Вейкины и опять – друг на друга. Цокают. Удивляются радостно.

Тоня тоже заглядывает в лицо пациента из-за Бори-сыча. Легонечко плечи Данькины прихватила. В висок дышит. Грудью спины Шведова не касается. Но грудь ее Даня и так чувствует.

Данила затягивает приятный эпизод – что-то без надобности начинает копошить у интубационной трубки. Даниле хорошо.

Тоня шмыгнула носиком, отошла.

На кухне никого нет. Даже мышек. Живых. Мертвенькая плавает в корыте. Данила кусает заусеницу, глядит на мышь. Носком ботинка подпинывает цинковый борт. Вода от ударов идет рябью.

2

«Пятыя висна. Назавтрий динь. На Мавру молошницу. Намедни нидокорябил.

Тута батя стриляти то и нацял.

По богавству нашиму. По зиркалу большушшиму в рами ризной. По цясам с боём. По двирьцам стикляным у комоди. Да по посуди фоянсывой праздницной в ём. И ишшо по цимуто.

Вси патроны растрилял. Всё што было бойкоё вомелы мелы расбил.

Антипка задохлик жидлявый от сгуза свово присел ажно. Кумпол свой пустой граблям закрыл. Да туть и обсыкался.

А батя бросил ливольвёр дымяшшийсё на стол. Встал спокойно. Пирикристилсё на Николу. Азям на плеци накинул. И на крыльцо пошол.

Туты и энти аряды оцюхалисё.

Фалдей кобыляка выскоцил за отцом и позадее иво сходу ногой в хрипу жогнул.

Батя тако снопом с крыльца врастяг и сверзилсё. Да ниудобко както головой хрястнулсё. Энти ростыки туть как туть. Налетели мухнёй сраной. Пинають батю куды попало. Ишшо и Антипка обостянец из сеней с молотилом выскоцил. Ели языком шопляёт а тутажи. Скацеть изнимок округ бати и котылялкой своёй норовит по голови иму попасти.

Я отерпнул на всё энто вримя аки пень. Стоял окоцинёный во корень корень у ставин раскрытых.

А опосля аки молоньей у миня в голове хлобыстнуло. Побижал на задворки в пуньгу иде ишшо одно батино ружо запасно схоронино было.

Пока искал да заряживал иво тишь вдруг стала.

Выскоцил обратки на двор с ружом.

Мамка на колинках пирид батий сидить кацяитце. Из платья мамки лепеть изрядный вырван. А платьё и бела станушка вси в юшки да в назёме.

Батю по красным волосьям мамка гладить. Лицо иво синюшше. А голова как у бобки тряпишной болтаитце.

Излупцивали исполосовали опорыши батьку мово насмирть.

А сами энти одонки целовецьи стоять в кружок. Оскомылимшисё прикуривають. Да рекоцють над нами.

Тута я с бидра пооцерёдно со стволов обоих видмидивой картецью и жогнул по падинам энтим.

Фалдей с Дорофейкой сразу каньги откинули.

А Антипке сыкуну мало досталосё. От мово выстрила опяти присил он от сгуза. Да тапериця ужо и обдристалсё. Ползёть вонюцька на карацьках к отводку. Свою чужуюль юшку по ряхи тупой размазываеть. И скулить как кутька биздомна.

Я к мамки подошол. Уходить говорю надоть мамка.

А она ни видить ни слышить ницё. Тюкнулась совсим. Свихнуласё мамка.

А шшас народ набяжить на выстрилы.

Цёто быстро хватанул я из одёжи в доми да чириз задворки по выгону в лис и рванул.

С тих пор для всих я гинью и погинул».