Читать книгу Росстани - Алексей Брагин - Страница 6

1

– Доброго здоровьица, коллеги!

…Минут тридцать назад, выгрузившись на перрон с женой и дочкой, с несколькими чемоданами и двумя велосипедами, Данила в первый раз воспользовался своим служебным положением. Позвонил на «скорую». Представился. Сказал где, с кем и с чем он. И закурил.

В третий раз стряхивая пепел, Шведов услышал сирену.

Грязно-зеленый уазик вырулил прямо на перрон. Резко затормозил в полуметре от помахавшего ему рукой Данилы. И открыл левую дверцу.

Уазик не был паровозиком из Ромашково. Водитель в уазике был.

– Здорово, доктор! Василий я, – протянул руку.

– Здрасьте. – Даня взял руку. – Данила. Борисыч. Это – Людмила. Николаевна. А это – Анна.

– Даниловна? – гоготнул.

Василию – лет сорок пять. Выцветшему «ВАСЯ» на костяшках волосатого кулака – лет тридцать. Тельняшке, надетой прямо на голую душу, – лет двадцать. Погасшей беломорине в зубах – полчаса, не меньше.

– Велики твои, Даня, тебе здеся без надобности. Я тебя сам куды угодно доставлять буду. Щас московский с севера подойдет. Может, загоним твои тачки проводникам? Водяры себе в поезде возьмешь. На привальную. В нашем-то лабазе, в «Красной Шапочке», уже неделю голяк. Только талоны разглаживаем да разглядываем. А, Данила? Борисыч, гы, – опять гоготнул.

Не переставая устраивать в салоне складные велосипеды, Данила посмеивается. Захлопнул задние дверцы. Достал сигареты:

– Дай-ка от твоей прикурю. Пока ты не съел ее.

Василий тоже смеется. Сработаются.

Едут по центральной улице. Не Ленина, как ни странно. Советской. В начале ее – вокзал. В конце – больница. По середине – короткая добровольная экскурсия Василия.

– Во-на она, Данила! Во-на! Гляди! Вишь?! С красной крышей! Вишь?! Это и есть наша «Красная Шапочка». Закрыта, бля, опять… – Беломорина в зубах зло зашевелилась.

Промелькнувший на другой стороне улицы перед райкомом Владимир Ильич в зимней шапке и полушубке тоже указал Даниле легкий верный путь своей тяжелой каменной десницей. К Красной Шапочке.

Экскурсия закончилась.

Остановились во дворе одноэтажного буквой «пэ» строения – старого огромного деревянного домины, на бóльшую свою половину пустующего после переезда из него больницы в новое, рядом построенное для нее, кирпичное трехэтажное здание. В малой части бывшего стационара, с одной его стороны, ныне размещался пищеблок. А в нескольких слегка подремонтированных и подоблагороженных освобожденных от всего палатах с другой – комнаты для молодых специалистов, обще-жите.

Левка и Дашка Дьяковы, отказавшись от отпуска после интернатуры, приехали сюда месяцем раньше. Знают о приезде коллег. Ждут их сегодня. Усмехаются, многое предвкушая.

Ну, вот наконец-то Шведовы и прибыли.

– Доброго здоровьица, коллеги! – Это Данила, раскрыв не запертую, а впрочем, и без замка, дверь.

– П-привет, – наконец-то съикнула, онемевшая с момента выхода на перрон, Людмила, боясь глядеть по сторонам огромной раскрывшейся сразу за входом с улицы кухни – с наполовину синими стенами, с облупившейся штукатуркой на потолке, со старыми чугунными плитами, проржавевшими титанами, огромными щелями в обшарпанном полу и многочисленными мышеловками по углам.

По сторонам Люда смотреть пока боится, но боковое зрение все равно приводит в трепет ее, будущую не единственную хозяйку коммунальной усадьбы.

Пятилетняя Анька в восторгах от пространств и свобод сразу же рванула по бывшему больничному коридору, забегая в пустые, никому не нужные палаты, понимая, что не только у нее, но и у каждой ее куклы теперь будут в этом тереме свои отдельные покои.

Лева встал из-за кухонного стола. Обнялись. Оставшиеся за столом широко улыбаются – жена его Дарья и, тут же представленные ею, Светлана с Еленой. Провизор и заведующая центральной районной аптекой. Молодые специалисты. Фармацевты. С Кавказа. Тут же проживающие.

Кофе продолжают пить уже вшестером. Отдаленные Анькины радостные взвизги – не в счет.

Данила с Людкой внимательно слушают Дьякова. Вопросов у них много. Даньку ответы радуют. Жену его – настораживают.

Лева засядет в поликлинике, на приеме. Детское отделение – на Людмилу. Два педиатра на район. Справятся.

А для Данилы – вся больница. И все другие больнички в округе. И амбулатории. И все населенные пункты района, которые без оных. То есть, все тяжелые больные и в них, и рядом с ними оказавшиеся – его клиенты. Двести километров с востока на запад. И сто пятьдесят с юга на север.

Данька присоединяется к Анькиному боевому кличу. От восторга. От пространств и свобод.

Улыбки у Людмилы не получается.

Перестав слышать Аньку, Даня встает из-за стола. Миновав коротенький отрезок жилого сектора, свернув в длинный широкий коридор, хрустя многочисленным мусором и битым стеклом, вспоминая «Сталкера», проходит вместе с эхом до его противоположного конца.

Дверь с табличкой «Смотровая» открыта. Перед ржавым перекошенным гинекологическим креслом стоит дочка. Смотрит на сооружение, склонив головку. Посасывает пальчик.

– Палец изо рта убери. – Данила смущен.

– Папа, это что? – уже не боится непонятного, пытается влезть.

– Старый космический корабль. – Даня тянет за руку Аньку, выводя из кабинета.

– Как в «Девочке с Луны»? – не желая уходить, не отводя взгляд, вывернула назад до предела шею.

– Угу. – Надо будет забить эту дверь.

В кухне на Данькином месте – Василий. Прихлебывая, попивает кофе. Люда роется в сумке. Достает фонендоскоп.

– Сама напросилась, – объясняет, ухмыляясь Левка.

– Там, Борисыч, и для тебя клиент есть. – Василий добавляет еще сахару в кофе, доливает кипяточку – крепкий.

Приемный покой в пятидесяти метрах от общежития. Доставив больных, фельдшер сразу же отправила водителя за врачами к ним домой. Левка хотел сам пойти – Людмила только приехала, устала, маленькая дочка, вещи, хозяйкины суеты – но Людка не удержалась.

«Скорая» привезла двоих. Пацана «непонятного» да алкаша с отравлением. Одновременно с двух вызовов.

Вот, Данечка, и началось.

Люся пошла к своему, Данила – к своему. Левка не усидел. Отправился за ними.

На станцию прошедшей ночью прибыл вагон со спиртным. И в одиннадцать «Красная Шапочка» наконец-то открылась. С двух концов улицы Советской по указанному Ильичом направлению, кивая радостно вождю, к винной лавке начал стекаться народ. На какое-то время очередь стала единственным живым местом в поселке. Радостный гул при открытии дверей магазина через несколько секунд сменился гулом разочарования. Что-то видно напутали поставщики. Вагон прибыл не с водкой. Вагон прибыл с шампанским. Очередь, тем не менее, не поредела. Талоны нужно было отоваривать. Шампанское скоро закончилось. «Красная Шапочка» закрылась. Часть очереди пропала. А другая ее часть преобразилась на выходе. В эскадрон гусар летучих. Мучимые месячной жаждой мужики и редкие их боевые подруги устроили бивак прямо на пустыре за «Красной Шапочкой». Но выданных им по две бутылки на рыло хватило, увы, только на разгон. Самые отчаянные с шашками наголо бросились на штурм близстоящего хозяйственного магазина.

Флаконы со стеклоочистителем были сметены с полок…

К первому из гусар и подходит сейчас Данила. После пары легких оплеух заставляет его выпить банку воды из-под крана. Два пальца своих (без резиновой перчатки, тоже по-гусарски) – в малозубый рот его. За сопротивление – еще пара символических пощечин.

И вот оно – пошло. И шампанское. И стеклоочиститель. И плавленый сырок. И так и недоудовлетворенное его месячное желание.

Полегчало, родимому. Угомонился. Дальше – по списку. Палата. Желудочный зонд. Вена. Капалка.

Только с анестезисткой Тоней (вот и познакомились) наладили все – снова зовут в «приемный». Однополчане первого гусара с передовой прибыли. Четверо друга-нов его. После химической атаки.

Через час пальцы на правой руке Данилы посинели. На них отпечатались чужие зубы.

Сидит Даня в ординаторской. Пишет истории.

Заходят Левка с Людмилой. Озабочены тем самым, поступившим час назад и все еще «непонятным», пятилетним мальчишкой.

– Пунктануть бы его, Дань, надо. Не лихорадит. И вроде явных менингиальных нет. И судорог не было. А вялый какой-то. И периодически возбуждается. И не адекватен вроде. Бормочет что-то. Может все-таки менингит? Или энцефалит.

– Может таблеток каких наглотался?

– Да нет. Бабка божится, что ни к чему такому он и близко не подходил.

– А почему бабка? Родители-то где?

– Да, не знаем. Дома они вроде.

Мальчишка Даниле тоже не понравился. И правда, неясный. То засыпает. То вдруг вскакивает, пытается пойти куда-то. Характерное для отека мозга поведение. Надо пунктировать. Зафиксировали. Обработались. Обезболили. Поехали…

Все нормально. Светленький такой ликвор. Чистенький. Не частыми капельками.

– Левк, ты уже выпил что ли? – Даня заклеивает пластырем место вкола на пояснице.

– Ты че, Дань?! Сейчас все закончим – вот тогда, да. Обязательно. И со всеми вместе. – Лев подобиделся.

Обостренное после работы с гусарами обоняние не дает Даниле покою. Не от Людки же пахнет.

Наклоняется над мальчишкой. Втягивает носом перед самым лицом его:

– Ребята, он же пьяный! Ну-ка, пошли к бабке! – Борисыч зол. На мужиков сегодняшних – нисколечко. За пацана на пока не известно на кого – очень.

Бабусю раскололи в два счета. Опять это шампанское. Родители дома. В стельку. Отоварили разом все свои талоны и талоны всех своих многочисленных стареньких не ходящих в магазин родственниц и родственников. В две хари это все влили потом. Что-то даже осталось. Эту сладенькую «газировочку» и допивал потом сынуля их. Много ли пятилетнему надо. Да еще и непоеному, не кормленному со вчерашнего вечера.

– Данила Борисыч! – Это уже Тоня, сюда, в детское отделение, звонит. – Они все ушли!

С детского – опять к себе, в хирургию.

Общая, специально под них, под отравленцев, освобожденная от других больных палата – пуста. Все пятеро гусаров сбежали на фронт. Через окно. Прямо в ночь. Догонять своих. Среди сбежавшей пятерки, вероятно, был офицер, который ими командовал. Койки аккуратно заправлены. Подушки взбиты и поставлены одним ушком вверх. Утки пусты и намыты. На тумбочке у каждой кровати – ровненько так, параллельненько, – по три «червячка». По одному толстому и длинному, по одному тонкому и короткому, и по одному разному. Зонд желудочный. Внутривенный катетер. И катетер мочевой.

«Еще коробки конфет с открыткой не хватает на столе» – это уже Даня додумывает.

Стоят они с Тоней на пороге палаты. Смотрят перед собой.

Посмотрели.

С внутрипалатной картины свои взгляды перевели за широкое бесшторное окно.

Ночи белые здесь – белые до начала августа. А к середине августа уже не белые. И не темные. А алые. Такие же алые, как тот свет у Данькиного отца в ванне, когда он там фотки свои под красным фонарем делал.

Фотки отец уже давно не делает. Болеет. Плохо болеет.

А лес за поселком низкий такой, северный. Отсюда, со второго этажа, до самого горизонта весь виден. Черный. С багровой каймой по верхушкам елей. А сам живой. И не болеет.

Приобнимает Данила Тоню за плечи. Замирает на секунду.

Худенькие плечики, теплые.

Разворачивает осторожно Антонину к выходу. Подталкивает тихонько.

– Иди, Тонь, домой. Хватит на сегодня. Поработали.

– И вам, Данила Борисович, не прилечь. – Это уж, как водится. Такая дежурная приговорка, суеверная, есть у их реанимационной службы.

Дежурная-то она дежурная. Да как-то не по дежурному ее Антонина произносит. С горечью, что ли.

Данила трет потеплевшие ладони. Хрустит пальцами. Хлопает по карманам халата, ища спички.

2

«Третиё лито. На Тихона.

Сонце ужо тиши с Тихона идёть. И кукушки с соловьям угомонилисё.

Вроди и давно я один эводи. А таки тошнёхонько ишшо нибыло.

Ране всёштакы хоти разоцик другой в мисяц да отимнал до мамки.

Она ажно привыкати к моим приходам стала. Николу мине подносила. Хихикала.

А то ране аки увидить миня всё за имя за Николой биш прячитце. Выставить Николу пирид собой аки шшит. Да ногам в батиных катанках затопаёть.

Гот поди на миня топотала. Покуды ни привыкла.

Ноцям дел по хозявству много нинаделаш. Да и сгузывал попирву я шибко то шумить. Но цивонибутё по дому всигда ёй пособлял.

Встрицяла миня мамка затимно. Сидела с Николой в уголоцьке. Сухарь жубряла. На миня глядела. Да так на лавке опосля и закимарить. В батин азям завирнувшисё.

Свихнута мамка моя стала. Аки батю забили.

Вроди и биз ума. А в горнице у иё завсигда цистинько было.

И пецьку топила. И каку никаку похлёбку сибе варганила. Из сирдобольных сосицких подношений.

Госпоть аки обиригал иё. Всё нинужиноё из памяти ёйной поскомкал. Да и выкинул. А то биз цяво нипрожити оставил. И бутты говорить ёй. Живи говорить покойно Настасенька. Люблю я тибя бажинную. Низабываю.

А я опосля дилов тихоницько до сполохов пирвых сидел на пецьке. Мамке ли сибе ли про жисть свою шопотом сказывал.

Потом брал цивонибути кажный раз по нимногу. Из подизбицы. Из дровеника. Из ямы. Цё батинова осталосё.

А много цяво осталосё. Мамки совсим нинужиново. А мине нонце оцень дажи нужиново.

И уходил цуть задиннице.

Тапериця вота токмо с самим собою на бумашки калякаю».