Читать книгу «Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы - Алексей Букалов - Страница 5

Почему Пушкин, обратившись к Петровской эпохе, вывел на сцену экзотическую фигуру своего прадеда? Наверное, прежде всего потому, что в отношении к Ганнибалу проявился тот «личный автобиографический, домашний интерес к истории» (по определению Ю.Н. Тынянова), который Пушкин так высоко ценил у Вальтера Скотта.

Первые рассказы о загадочном «абиссинском принце», властной волей царя Петра спасенном из турецкого плена и призванном в Россию, Пушкин услышал еще мальчиком – от своей бабушки Марии Алексеевны Ганнибал.

Летними вечерами в подмосковном Захарове сказки о Бове-королевиче, о Лукоморье переплетались с «семейственной» легендой о знаменитом арапе, ставшем крестником русского царя. Любимая няня Арина Родионовна, в молодости служившая у Ганнибалов в Суйде, тоже хорошо помнила своего старого черного барина.

Принадлежность к этому славному и странному роду (как причастность к сказке, к трагедии), к «русскому ганнибальству» Пушкин ощутил очень рано – сначала в приметах собственной внешности и характера.

так написал о себе пятнадцатилетний лицеист в полушутливом стихотворении на французском языке. Тогда же в 1814 году лицейское стихотворение «Казак» он подписал: «А. Пушкин-Аннибал». С жизнеописания Ганнибалов, с пращура, он начнет потом свою автобиографию.

В детстве Саша Пушкин, русоволосый мальчик, говорил, что хочет покрасить волосы в черный цвет, чтобы более походить на арапа!

В московском музее поэта экспонируется миниатюрный детский портрет Пушкина, исполненный в самом начале XIX века неизвестным художником. Вот анализ искусствоведа: «Каким мы видим Пушкина на первом его портрете? Это большеголовый мальчик двух-трех лет, по-детски пухлый, с привлекающим внимание живым и серьезным взглядом темно-синих глаз. Волосы густые, светло-русые, с рыжеватым оттенком. Уже в этом детском портрете Пушкина, как в строении, так и в выражении лица, проступают черты, унаследованные им от прадеда абиссинца А.П. Ганнибала»11.

Е.П. Янькова, знакомая родителей Пушкина, вспоминала: «Саша был большой увалень и дикарь, кудрявый мальчик <…> со смуглым личиком, не скажу, чтобы приглядным, но с очень живыми глазами, из которых искры так и сыпались»12.

Писатель-карамзинист М.Н. Макаров, московский приятель семьи Пушкиных, рассказывал: «В детских летах, сколько я помню Пушкина, он был не из рослых детей и все с теми же африканскими чертами физиономии, с какими был и взрослым, но волосы в малолетстве его были так кудрявы и так изящно завиты африканскою природою, что однажды мне И.И. Дмитриев сказал: “Посмотрите, ведь это настоящий арабчик”. Дитя рассмеялось и, оборотясь к нам, проговорило очень скоро и смело: “По крайней мере, отличусь тем и не буду рябчик”13. Рябчик и арабчик оставались у нас целый вечер на зубах»14.

Порывистый, импульсивный, с «необузданными африканскими (как происхождение его матери) страстями» (М. Корф); «проявлялась в нем вся пылкость и сладострастие африканской его крови»15 (С. Комовский) – это Пушкин по воспоминаниям других воспитанников лицея.

А.В. Луначарский обобщил лицейский образ поэта: «Маленький стройный арапчонок, курчавый, с огнем в глазах, подвижный как ртуть, полный страсти, – таким видят Пушкина лицейские товарищи и педагоги»16.

«Невысокого роста, поджарый, подвижный, смуглолицый, с толстыми губами, крупными белыми каннибальскими зубами и глазами, сиявшими в минуты радости, он, судя по всему, соблазнил не одну сговорчивую царскосельскую девицу» – предполагает знаменитый французский писатель, Гонкуровский лауреат Анри Труайя, автор двухтомной биографии Пушкина (1946), только недавно появившейся в русском переводе17.

Когда 19 октября 1828 года лицеисты первого выпуска собрались на свой традиционный праздник, Пушкин вел шуточный протокол их встречи. Он перечислил присутствовавших и назвал их школьные клички, последним в списке значился: «…Пушкин – француз (смесь обезианы с тигром)»18. Тот же лицеист С. Комовский в своих воспоминаниях пояснял, что «по страсти Пушкина к французскому языку <…> называли его в насмешку французом, а по физиономии и некоторым привычкам обезьяною или даже смесью обезьяны с тигром»19 (что вызвало сердитую ремарку М. Яковлева: «как кого звали в школе, в насмешку, должно только оставаться в одном школьном воспоминании старых товарищей». Впрочем, и он тут же подтвердил, что Пушкина «звали обезьяной, смесью обезьяны с тигром»)20.

Юный Пушкин в неоконченной лицейской поэме «Бова» (осень 1814 года) восклицал, обращаясь к своему кумиру:

А почти через десять лет, в черновиках III главы «Евгения Онегина», под портретом Вольтера, появится автопортрет, явно стилизующий сходство Пушкина с великим французом21.

Ю.Н. Тынянов полагал, что у Пушкина в годы учебы было даже три клички: «француз», «обезьяна» и «тигр». В известном тыняновском романе две последние объясняются тем, что Пушкин имел склонность к прыжкам, грыз перья и, «когда он сердился, его походка становилась плавная, а шаги растягивались»22.

Ю.М. Лотман, ссылаясь на выражение Вольтера «смесь обезьяны и тигра», показал, что оно означает просто «француз» – именно в таком смысле этот фразеологизм получил распространение23.

Однако кличка «обезьяна» была, по-видимому, широко известна и вне лицейского круга, она постепенно стала соотноситься лишь с внешностью поэта и в этой связи использовалась мемуаристами, в том числе и из дружеской поэту среды. Вот, например, дневниковая запись Долли Фикельмон, относящаяся к декабрю 1829 года: «Пушкин, писатель, ведет беседу очаровательным образом – без притязаний, с увлечением и огнем; невозможно быть более некрасивым – это смесь наружности обезьяны и тигра; он происходит от африканских предков и сохранил еще некоторую черноту в глазах и что-то дикое во взгляде»24.

О сложившемся стереотипе, связанном с кличкой «обезьяна», говорят и другие мемуарные свидетельства. М.И. Осипова, дочь Прасковьи Александровны, вспоминала: «Я, бывало, все дразню и подшучиваю над Пушкиным; в двадцатых годах была мода вырезывать и наклеивать разные фигурки из бумаги; я вырежу обезьяну и дразню Пушкина, он страшно рассердится, а потом вспомнит, что имеет дело с ребенком, и скажет только: «Вы юны, как апрель»25.

Современница Пушкина рассказывала тверскому краеведу В.И. Колосову, как однажды ее муж, придя домой, сообщил: «Я сейчас видел Пушкина. Он сидит у Гальяни на окне, поджав ноги, и глотает персики. Как он напомнил мне обезьяну!»26

Актриса А.М. Каратыгина писала, что в 1818 году, «говоря о Пушкине у князя Шаховского, Грибоедов назвал поэта «мартышкой» (un sapajon). Пушкину перевели, будто бы это прозвище было дано ему – мною! Плохо же он знал меня, если мог поверить, чтобы я позволила себе так дерзко отозваться о нем, особенно о его наружности…»27

К 20-м годам ХIХ века относится небольшой портрет Пушкина на пластине слоновой кости, ныне также хранящийся в московском музее поэта (автор неизвестен): «Передав внутреннюю красоту и обаяние Пушкина, автор миниатюры не счел нужным скрыть его своеобразную некрасивость: большой приплюснутый нос, толстые губы, густые бакенбарды, закрывающие значительную часть щек. Именно эти внешние черты обращали на себя внимание тех, кто в первый раз видел Пушкина»28, – отмечает искусствовед.

Вот как запомнила, например, свое первое впечатление от внешности Пушкина знаменитая цыганка Таня, тогда еще подросток: «Небольшой ростом, губы толстые и кудлатый такой <…>. Он мне очень некрасив показался. И я сказала своим подругам по-нашему, по-цыгански: «Дыка, дыка, на не лачо, таки вашескери!» «Гляди, значит, гляди, как нехорош, точно обезьяна!»29

В «Семейной хронике» Л.Н. Павлищева приведен записанный со слов его матери, Ольги Сергеевны, сестры поэта, разговор, который будто бы вел при ней ее брат Александр с одной недалекой и болтливой француженкой. Вот его перевод:

« – Кстати, г-н Пушкин, в ваших жилах и сестры вашей течет негритянская кровь?

– Разумеется, – отвечал поэт.

– Это ваш дед был негром?

– Нет, он уже им не был.

– Значит, это был ваш прадед?

– Да, мой прадед.

– Так это он был негром… да, да… но в таком случае, кто же был его отец?

– Обезьяна, мадам, – отрезал наконец Александр Сергеевич»30.

«Кличка, которая в своей первооснове, т. е. применительно к французскому характеру, – отметил Ю.М. Лотман, – никаких зрительных ассоциаций не имеет, будучи отнесена к Пушкину, получала дополнительные смыслы в связи с некоторыми особенностями мимики31 и внешности поэта. Одновременно, получив, видимо, широкую огласку, она давала поверхностному наблюдателю готовый штамп восприятия именно внешности. В период, когда вокруг Пушкина начал стягиваться узел светских сплетен и личность его стала привлекать недоброжелательное любопытство, старая дружеская лицейская кличка в руках его преследователей легко превратилась в направленное против него оружие. Связь с «французом» была окончательно забыта, и на поверхность выступила пасквильная характеристика внешности, что вписывалось в штамп «безобразный муж прекрасной жены»32.

Та же Д. Фикельмон не преминула отметить (запись 31 мая 1831 года): «Пушкин приехал из Москвы и привез свою жену… Он очень в нее влюблен, рядом с ней его уродливость еще более поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, что ему недостает, чтобы быть красивым…»33.

Вот как резюмирует свидетельства современников один из составителей сборника мемуаров о поэте: «Из разноголосицы мнений, суждений, оценок, фактов и домыслов для нас вырисовывается облик живого Пушкина. Человек среднего роста со смугловатым оттенком кожи, сильным и легким телом и маленькими аристократическими руками, за которыми тщательно следит. Он весь в движении, и естественность и непринужденность придают ему неуловимое изящество, заменяющее природную красоту. Действительно, в этой подвижности есть что-то обезьянье: привычка грызть яблоко или акробатическая ловкость, с какой он бросается на диван, поджав под себя ноги. <…> Оскорбленный, он становится страшен; лицо искажается, с полуоткрытых губ срываются несвязные слова, ужасные и оскорбительные… Еще час – и он спокоен и холоден»34

В 1830 году в «Московском телеграфе» появилась пародия на пушкинское «Собрание насекомых», обвинявшая его автора в подражательстве и подписанная: Обезьянин35.

В октябре 1830 года Ф. Булгарин напечатал в 12-м томе собрания своих сочинений повесть «Предок и потомок». В повести стольник царя Алексея Михайловича некто Свистушкин проспал в замороженном состоянии двести лет и очнулся в XIX веке.

Проснувшись, он стал искать своих потомков и нашел поэта Никандра Семеновича Свистушкииа, автора сочинений «Воры» и «Жиды» (сравни: «Разбойники» и «Цыганы»). Увидев потомка, предок приходит в ужас: «Какой это потомок мой? Это маленькое зубастое и когтистое животное, не человек, а обезьяна!»36.

В феврале 1831 года вышел третий номер рукописного журнала «Момус». Журнал этот выпускался кружком студентов Московского университета, членами которого были Давыдов и Сарохтин, поклонники Н.Н. Гончаровой до ее замужества. В номере были помещены два произведения, содержавшие намек на брак Гончаровой с Пушкиным: стихотворение «Элегия» и пьеса «Два разговора об одном предмете». Молодые представлены под прозрачными именами Изразцовой и Фузеина (фузея – старинное название пушки). Приведем отрывок из пьесы:

(Зима. Гулянье на набережной.)

Иксин. Вот и семейство Изразцовых. Фузеин рядом с Надеждой. Правда ли, что он на ней женится?

Фарсин (протяжно). Говорят… (со смехом) Поддели молодца!..

Иксин. Как хочешь думай обо мне, Фарсин, а я по-старому не нахожу ничего сверхъестественного в особе Надежды Петровны.

Фарсин. Признаюсь тебе, я сам то же думаю.

Иксин. Например, что за глаза, что за колорит?

Фарсин. О! что до глаз, так они просто косые; лицо же спорит с цветом светло-оранжевой шляпки ее возлюбленной сестрицы.

Иксин. Ну, а Фузеин-то каков?

Фарсин. Сатир! Обезьяна!

Иксин. Зато любимец Феба37…

Заключительные реплики заставляют вспомнить обмен эпиграммами между Пушкиным и поэтом А.Н. Муравьевым, состоявшийся в Москве тремя годами раньше. В ответ на шутливые строчки Пушкина (вызванные тем, что Муравьев нечаянно отбил руку у гипсовой статуи Аполлона):

Муравьев разразился эпиграммой вполне в духе «светского» фольклора того времени:

Это «зооморфное» (по определению Ю.М. Лотмана) сравнение преследовало Пушкина и на протяжении всех лет его семейной жизни. Если верить воспоминаниям В.А. Соллогуба, Пушкин однажды сказал, «что Дантес носит перстень с изображением обезьяны. Дантес был тогда легитимистом и носил на руке портрет Генриха V. – Посмотрите на эти черты, – воскликнул тотчас Дантес, – похожи ли они на господина Пушкина?»39

Иногда сам Пушкин, словно издеваясь над столичным «фольклором», в сердцах «возвращал» свету эту кличку. Вот отрывок из его письма к Е.М. Хитрово от 21 августа 1830 года (из Москвы): «Как же я должен благодарить Вас, сударыня, за любезность, с которой уведомляете меня хоть немного о том, что происходит в Европе! Здесь никто не получает французских газет, а что касается политических суждений, то Английский клуб решил, что князь Дмитрий Голицын был неправ, издав ордонанс о запрещении игры в экарте. И среди этих-то орангутангов я осужден жить в самое интересное время нашего века!» (XIV, 415). Сравним с гневной репликой княжны Полины из романа «Рославлев» по адресу тупой московской знати: «…Что могли понять эти обезьяны просвещения…» (VIII, 151).

Кличка перешла «по наследству» и к пушкинским детям. Московский знакомый поэта, отставной полковник С.Д. Киселев, сообщал в письме жене (из Петербурга, 19 мая 1833 года): «Я зван в семейственный круг, где на днях буду обедать; мне велено поторопиться с избранием дня, ибо барыня обещает на днях же другого орангутанца произвесть на свет»40. (Сын Александр, второй ребенок Пушкиных, родился 6 июля 1833 года.)

Прозвище «обезьяна» стоит в данном случае в одном смысловом ряду с понятиями «негр», «арап», «африканец».

Это прозвище не могло не обратить на себя внимания и последующих поколений. В 1918 году поэт Григорий Шенгели опишет экзамен в лицее:

Эпитет «африканский» так постоянно сопутствовал Пушкину с детства, что поэт, вглядываясь в свое отражение в зеркале, словно старался тщательно соответствовать сложившемуся стереотипу:

это из стихотворения «Юрьеву» (1818-й или 1820 год). Скептическое отношение к своей внешности, род «комплекса неполноценности», с годами усиливалось. «…Могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был» (письмо Н.Н.Пушкиной, 1835 год) (XVI, 51). В другом письме к жене, в последний год жизни (о предложении скульптора Витали): «Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности» (май 1836 года) (XVI, 116).

9 мая 1828 года, во время поездки в Кронштадт на пароходе, английский художник Доу зарисовал Пушкина (рисунок, к сожалению, не сохранился). Пушкин упрекнул его:

«Страдая от своей наружности, – отметила Т.Г. Цявловская, исследуя рисунки поэта, – Пушкин говорил о ней – в стихах и в прозе, рисовал себя, оставляя свои автопортреты друзьям. Во всем этом сквозит, может быть, некий вызов, бравада»42.

Со своей стороны, друзья подтрунивали над Пушкиным. Вот, например, как А.И. Тургенев сообщал П.А. Вяземскому о возможных переменах в судьбе Пушкина: «Граф Воронцов сделан новороссийским и бессарабским генерал-губернатором. Не знаю еще, отойдет ли к нему бес арабский. Кажется, он прикомандирован был к лицу Инзова» (9 мая 1823 года, из Петербурга в Москву. Подлинник по-французски)43. «Поэту смуглому поклон» – читаем мы в другом письме (А.И. Тургенев – В.А. Жуковскому, 4 сентября 1831 года)44.

Друг Пушкина П.В. Нащокин сделал ему в декабре 1831 года новогодний подарок: чернильницу с бронзовым арапчонком45: «Посылаю тебе твоего предка с чернильницами…»46 (XIX, 250).

Пушкин охотно включается в игру. В декабре 1830 года он в письме в Бухарест к Н.С. Алексееву вспоминал о кишиневских красавицах, «о еврейке, которую так долго и так упорно таил ты от меня, своего черного друга».

«Африканский» ореол образа Пушкина отразился в памяти многих мемуаристов – и близко знавших поэта, и едва с ним знакомых. П.А. Вяземский описал Льва Сергеевича Пушкина: «Как брат его, он был несколько смуглый араб, но смахивал на белого негра. Тот и другой были малого роста, в отца. Вообще в движениях, в приемах их было много отцовского. Но африканский отпечаток матери видимым образом отразился на них обоих. Другого сходства с нею они не имели» (написано в 1860-х годах)47.

«Африканцами» в шутку называли обоих братьев Пушкиных. Вспомним эпиграмму С. Соболевского:

Аннет Оленина, дочь известного мецената, президента Академии художеств, записала в дневнике о своей встрече на балу у Хитрово со «знаменитым поэтом Пушкиным» (1828 год): «Бог, даровав ему гений единственный, не наградил его привлекательной наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрепанные волосы, ногти, как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принужденного и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту XIX столетия»48.

И.И. Лажечников, известный исторический романист, впервые увидел Пушкина в 1819 году в доме графа Остермана-Толстого в Петербурге: «Только что я ступил в комнату, из передней вошли в нее три незнакомых лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке»49.

«Цветом лица Пушкин отличался от остальных. Объяснялось это тем, что в его жилах текла арапская кровь Ганнибала, которая даже через несколько поколений примешала свою сажу к нашему славянскому молоку», – написал польский доктор Станислав Моравский в своих «Воспоминаниях», опубликованных в «Красной газете» в 1928 году.

А вот цитата из записок Н.И. Греча: «Однажды, кажется, у А.Н.Оленина, Уваров, не любивший Пушкина, гордого и не низкопо-клонного, сказал о нем: “Что он хвалится своим происхождением от негра Аннибала, которого продали в Кронштадте (Петру Великому) за бутылку рома!” Булгарин, услыша это, не преминул воспользоваться случаем и повторил в “Северной Пчеле” этот отзыв. Этим объясняются стихи Пушкина “Моя родословная”».

Другой известный литератор, член «Арзамаса» Ф.Ф. Вигель в своих «Записках» сослался на пушкинскую родословную: «Он по матери происходил от арапа генерала Ганнибала и гибкостью членов, быстротой телодвижений несколько походил на негров и на человекоподобных жителей Африки»50.

М.В. Юзефович, друг и боевой товарищ Льва Пушкина, в статье, написанной в 1880 году, оспорил общепринятое представление о «смуглом» Пушкине: «Я встретился с ним в 1829 году <…> Как теперь вижу его, живого, простого в обращении, хохотуна, очень подвижного, даже вертлявого, с великолепными большими, чистыми и ясными глазами, в которых, казалось, отражалось все прекрасное в природе, с белыми, блестящими зубами, о которых он очень заботился, как Байрон. Он вовсе не был смугл, ни черноволос, как уверяют некоторые, а был вполне белокож и с вьющимися волосами каштанового цвета. В детстве он был совсем белокур, каким остался брат его Лев. В его облике было что-то родное африканскому типу; но не было того, что оправдывало бы его стих о самом себе: «Потомок негров безобразный». Напротив того, черты лица были у него приятные, и общее выражение очень симпатичное. Его портрет, работы Кипренского, похож безукоризненно»51.

Это последнее замечание, правда, находится в противоречии с широко известной ремаркой самого Пушкина («Себя как в зеркале я вижу, // Но это зеркало мне льстит»). Однако в целом зарисовка Юзефовича по настроению близка к записи М.И. Цветаевой: «Обман зрения всей России, видевшей – от арапской крови, «Арапа Петра Великого» и «Цыган» – Пушкина черным. (Правильный обман). Был рус»52.

Конечно, многое зависело от того, какими глазами смотрел тот или иной мемуарист на Пушкина. Страстный его поклонник, писатель И.А. Гончаров, будучи еще студентом, видел Пушкина в сентябре 1832 года на лекции в Московском университете и так описал его внешность: «С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста53, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос – выдающимся – это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу голова, с негустыми кудрявыми волосами»54.

С этим описанием перекликается запись В.П. Горчакова, одного из ближайших приятелей Пушкина по Кишиневу (1822 год): «В числе многих особенно обратил мое внимание вошедший молодой человек небольшого роста, но довольно плечистый и сильный, с быстрым и наблюдательным взором, необыкновенно живой в своих приемах, часто смеющийся в избытке непринужденной веселости и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие. Черты лица его были неправильные и некрасивы, но выражение думы до того было увлекательно, что невольно хотелось бы спросить, что с тобою? Какая грусть мрачит твою душу?»55

Левушка, боготворивший брата, сказал о его внешности: «Пушкин был собою дурен; ростом он был мал»56. Казаки под Оренбургом, среди которых Пушкин возбудил подозрение своими вопросами о Пугачеве, в донесении начальству перечислили такие приметы: «собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смугл»57.

Молодой литератор И.И. Панаев запомнил свой визит в книжную лавку Смирдина на Невском проспекте (1831 год): «В одно почти время со мною вошли в магазин два человека: один большого роста, с весьма важными и смелыми приемами <…>, другой среднего роста, одетый без всяких претензий, даже небрежно, с курчавыми волосами, с несколько арабским профилем, с толстыми, выдававшимися губами и с необыкновенно живыми и умными глазами. Когда я взглянул на последнего, сердце мое так и замерло… Я узнал в нем Пушкина по известному портрету Кипренского»58. (Спутником поэта был его друг С.А. Соболевский.)

В «Литературных и житейских воспоминаниях» И.С. Тургенева упомянуто впечатление, относящееся уже к 1837 году: «Пушкина мне удалось видеть всего один раз, за несколько дней до его смерти, на утреннем концерте в зале Энгельгардта. Он стоял у двери, опираясь на косяк, и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом. Помню его смуглое, небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом почти без бровей – и кудрявые волосы»59.

Уже упоминавшийся нами Н.М. Смирнов, муж А.О. Россет, таким запомнил Пушкина в последние годы жизни: «Домашние нужды имели большое влияние на нрав его; с большой грустью вспоминаю, как он, придя к нам, ходил печально по комнате, надув губы и опустив руки в карманы широких панталон, и уныло говорил: «Грустно! Тоска!» Шутка, острое слово оживляли его электрическою искрою: он громко захохочет и обнаружит ряд белых прекрасных зубов, которые с толстыми губами были в нем остатками полуарабского происхождения…»60.

В 1830-х годах состоялось личное знакомство с Пушкиным украинского историка Д.Н. Бантыш-Каменского. Опубликованная им в Прибавлении ко II части «Словаря знаменитых Россиян» статья «Александр Пушкин» (1847 год) тоже имеет оттенок мемуарного свидетельства: «Александр Сергеевич Пушкин, среднего роста, худощавый, имел в младенчестве белокурые, курчавые волосы, сделавшиеся потом темно-русыми; глаза светло-голубые; улыбку насмешливую и вместе приятную; носил на умном лице отпечаток африканского своего происхождения, которому соответствовали живость и пылкость характера, раздражительного, но доброго, услужливого, чувствительного. Он, в особенности, отличался большими своими бакенбардами и длинными ногтями, которыми щеголял. Любезность, острый ум, необыкновенная память и заманчивый, веселый рассказ делали его украшением, душою общества»61.

Нижегородская дама Л.П. Никольская видела Пушкина только однажды – на званом обеде у военного губернатора 3 сентября 1833 года: «Я запомнила наружность этого гостя: по виду ему было более тридцати лет. Он носил баки. Немного смуглое лицо его было оригинально, но не красиво: большой открытый лоб, длинный нос, полные губы, – вообще неправильные черты, но что было у него великолепного – это темно-серые с синеватым отливом глаза, большие, ясные! нельзя передать выражения этих глаз: какое-то жгучее, а при том ласкающее, приятное. Я никогда не видела лица более выразительного: умное, доброе, энергичное. Когда он смеялся – блестели его белые зубы. Манеры у него были светские, но слишком подвижные. Он хорошо говорил: ах, сколько было ума и жизни в его неискусственной речи! А какой он веселый, любезный – прелесть! Этот дурняшка мог нравиться»62.

То строки, написанные доброжелательной рукой. Но недругов, увы, было больше. Вспомним выпад в «Северном Меркурии» (17 ноября 1830 года): «Один известный поэт был не весьма пригож собою… Он имел большие серые глаза; рот, занимавший все пространство от одного уха до другого; толстые отвислые губы, длинный нос, загнутый книзу; и рыжеватые бакенбарды…» и т. п.63

В статье «Пушкин в жизни» В.Я. Брюсов подвел итог множеству описаний: «Итак, вот каким мы должны представлять себе Пушкина: невысокий вертлявый человечек, с порывистыми движениями, с нисколько не замечательным лицом, смуглым, некрасивым, на котором поминутно оскаливались большие зубы»64.

Т.Г. Цявловская в книге «Рисунки Пушкина» (в главе «Автопортреты») сочла нужным специально оговорить – правда, несколько, на наш взгляд, противоречиво – эти «африканские» признаки пушкинской внешности: «Кстати об арапских, негритянских чертах лица Пушкина. Не совсем это так. В жилах русского поэта текла африканская кровь. Он был по матери эфиопского происхождения (абиссинского, как тогда говорили) <…>. Необыкновенно сильная африканская кровь эта, примешанная к русской крови, сказалась как в импульсивно-страстном темпераменте Пушкина, так и во внешности его – тонком вытянутом носе с сильным рельефом ноздрей, в крупных губах, в сверкающем оскале белых зубов, в удлиненной форме глаз, в смуглости кожи и в редкой красоты небольших руках с длинными тонкими пальцами»65.

Печать «арапского» (или «обезьяньего») «безобразия» лежала и на многих посмертных портретах поэта. Характерным является признание Ильи Репина, работавшего в январе 1917 года над картиной «Пушкин на лицейском акте»: «Испробованы все мои самые смелые приемы, – нет удачи, нет удачи; а между тем, ведь вот кажется так ясно, я вижу этого «неприятного, вертлявого человека», этого «обезьяну», этого возлюбленного поэта <…> Передо мной фотографии со всех его портретов, передо мною две маски с мертвого; я уже умею разобраться, что лучше из всего материала; уже совершенно ясно чувствую характер этого чистокровного араба…»66

Автор многих памятников Пушкину в нашей стране и за рубежом скульптор Олег Комов так рассказывал о своей работе над памятником в Мадриде в 1981 году: «Место для нашего Пушкина было выбрано правильно. И сам его облик не оказался для испанцев «экзотическим». Он был им чем-то сродни, может быть, кудрявостью головы, линией губ, некоторыми мавританскими чертами, присущими многим жителям этой страны (вспомним, что Испания на протяжении семи с лишним веков находилась под владычеством мавров)»67.

Ну, скажет читатель, непригож собой был наш Пушкин, смугл, лицом схож со знаменитым своим предком, что ж с того? Не меньше мы его от этого любим, и остается он великим русским поэтом в сердцах наших и в глазах остального мира. Зачем же столько свидетельств, столько цитат и воспоминаний?! Да затем только, что коснулись мы сокровенного и очень важного момента пушкинской биографии и пушкинского творчества. Ощущение непохожести своей, избранности Пушкин пронес через всю жизнь. «Темная кровь остается отметиной», как сказал Ю.Н. Тынянов. И эту «отметину» чувствовал сам Пушкин, понимали окружающие – друзья и враги.

Более полувека назад один искусствовед верно заметил: «Образ Пушкина не представляет большой проблемы пушкиноведения; однако не следует его считать вопросом из области «гробокопательства» и крохоборства. Необходимо только соблюдать в этом вопросе нужные масштабы. Внешний облик поэта определяет его внешнее поведение <…> Облик поэта определяет и восприятие его творчества…»68

Толпа, «светская чернь» не прощала Пушкину его «непохожести» и африканских предков. Он же сам с интересом и гордостью изучал биографию Ганнибалов, видя в этом родстве «перст судьбы».

«Я чувствую, что мы будем друзьями и братьями не только по африканской нашей крови, – писал Пушкин о своем младшем брате Левушке (в письме Дельвигу из Кишинева. 23 марта 1821 года. XIII, № 20).

До нас дошла пушкинская шутка, сказанная в доме Н.В. Всеволожского. Всеволод, его слуга-калмык, «отличавшийся удивительной сметливостью», откликался на пошлые остроты за столом словами «здравия желаю» (с чем связан стих «Желай мне здравствовать, калмык» в послании Пушкина «Горишь ли ты, лампада наша», 1822 год). По свидетельству Я.Н. Толстого, «…Пушкин ни разу не подвергался калмыцкому желанию здравия. Он иногда говорил: «Калмык меня балует, Азия протежирует Африку»69.

В сборнике «Разговоры Пушкина» (М., 1929) приводятся и другие «африканские» ремарки поэта. «Да у меня вот тут-то пустота, – проговорил Пушкин, ударяя по своему карману, – пустота степей африканских». Или: «Жара стоит африканская, у нас там, в Африке, ходят в таких костюмах», – сказал Пушкин в жаркий полдень на даче. К этим записям, конечно, нельзя относиться как к документальным свидетельствам, но атмосферу мифа они отражают.

Пушкина, как известно, чрезвычайно интересовала судьба модного тогда «властителя дум» – лорда Байрона. «В классах он был из последних учеников, – писал Пушкин в статье («Байрон», 1835 год), – и более отличался в играх. По свидетельству его товарищей, он был резвый, вспыльчивый и злопамятный мальчик, всегда готовый подраться и отплатить старую обиду <…> Первые годы, проведенные лордом Байроном в состоянии бедном, не соответствовавшем его рождению, под надзором пылкой матери, столь же безрассудной в своих ласках, как и в порывах гнева, имели сильное продолжительное влияние на всю его жизнь…» (XI, 276–278). (Б.И. Бурсов в своем исследовании «Судьба Пушкина» подметил: «Байрон стал для Пушкина словно зеркалом, в котором рассматривают самого себя»70.)

Пушкин напомнил справедливое, по его словам, замечание Мура о том, что «в характере Байрона ярко отразились и достоинства и пороки многих из его предков: с одной стороны – смелая предприимчивость, великодушие, благородство чувств, с другой – необузданные страсти, причуды и дерзкое презрение к общему мнению <…> Многое перенял у своего странного деда в его обычаях…».

И наконец, главное: «Обстоятельство, по-видимому, маловажное имело столь же сильное влияние на его душу. В самую минуту его рождения нога его была повреждена – и Байрон остался хром на всю свою жизнь. Физический сей недостаток оскорблял его самолюбие. Ничто не могло сравниться с его бешенством, когда однажды мистрис Байрон выбранила его хромым мальчишкою. Он, будучи собою красавец, воображал себя уродом и дичился общества людей, мало ему знакомых, опасаясь их насмешливого взгляда. Самый сей недостаток усиливал в нем желание отличиться во всех упражнениях, требующих силы физической и проворства» (XI, 278).

Не Байрона ли тень мелькает в VIII главе «Евгения Онегина»:

Между прочим, это сближение образа Пушкина с образом Байрона было отмечено еще П.А. Вяземским. Весной 1830 года он сообщает в письме к своей жене Вере Федоровне: «…Я начал читать мемуары Байрона, опубликованные Муром. Они составлены из записок его журнальных, переписок, сведений, собранных от разных лиц. Много примечательного, объясняющего своенравие, дикость и разлития (les debordements) Байрона. Постараюсь доставить их тебе. В ином нахожу сходство с Пушкиным: разумеется, и с собою. Хромая нога большую роль играла в жизни его. Это оскорбление природы раздражало его… Что же Пушкин? Все еще женится?»

В письме от 16 мая Вяземский приводит большую выписку из книги Мура о Байроне, касающуюся хромоты поэта, и неожиданно замечает мимоходом: «Я уверен, что Пушкин очень сердится за свой малый рост». И еще одно упоминание – летом того же года: «…Следовательно, у вас есть записки Байрона или о Байроне. Ты пишешь, что и у Пушкина сердце сжимается от сходства…»71 (Остафьевский архив).

В библиотеке Пушкина сохранилось пять томов мемуаров Байрона, подготовленных Т. Муром и изданных на французском языке в 1830 году. Все тома разрезаны; первый том имеет ряд пометок карандашом. Отмечено описание Байрона-ребенка, его любовь к чтению Библии, его исключительное положение среди товарищей по школе, страдание от физического недостатка и мечты о возможности в будущем смыть пистолетом все оскорбления72!

Мало кто из пушкинистов обратил внимание на эту перекличку. Только сравнительно недавно было подмечено: «Если Байрон тяготился хромотой, то Пушкин – тем, что он «потомок негров безобразный». Но, как и в других подобных ситуациях, эту схожую с байроновской коллизию он решает способом, противоположным байроновскому. У Байрона – поиски выхода в принципе поведения, у Пушкина – в творческом преломлении. Байрон делает себя самого прототипом многих своих героев, а свою биографию темой собственного творчества, – в результате противопоставляет своего героя едва ли не всем остальным людям. Пушкин, также художник чрезвычайно субъективный в смысле использования в своих произведениях автобиографического материала, поднимается к вершинам объективного творчества…»73

Вернемся, однако, к «арапской» теме. Отношение самого Пушкина к своему «африканскому» происхождению, взгляд «светской черни» на поэта как на экзотического представителя «негритянской расы» важны для нас не сами по себе, а постольку поскольку эта драматичная ситуация повлияла на духовный мир Пушкина. Наше намерение – показать истоки одного из важных мотивов пушкинского творчества, зарождение африканской темы, причину обращения к ней Пушкина. Этот интерес невозможно, очевидно, правильно понять и объяснить без учета сильнейшего психологического момента, связанного с «истоками» поэта, что отразилось в сознании Пушкина и его окружения.

При этом мы далеки от мысли давать какие-то «биологические» объяснения пушкинскому характеру и поведению, поступкам тех или иных его героев. Это старый прием, давно и бесповоротно отечественным пушкиноведением отвергнутый. Критикуя одно из жизнеописаний поэта – книгу петербургского педагога В.Я.Стоюнина «Пушкин» (1880), профессор Д.Д. Благой в статье «Проблемы построения научной биографии Пушкина» писал: «Основным ключом к пониманию личности и жизни Пушкина является для Стоюнина все же биологический – расовый – фактор – «несчастное наследство, доставшееся ему от его прадеда по матери, арабская (siс!) кровь, которая превратила в вулкан пылкий темперамент гениальной натуры». С помощью этой пресловутой «арабской крови», которая, с легкой руки Стоюнина, заняла столь почетное место в последующей биографической литературе о Пушкине, он пытается слить в один сложный образ тех «двух Пушкиных», о полной несхожести которых не уставал твердить Анненков: «Арабская кровь нарушала мир его души, раздвояла его, ставила в противоречия с самим собою. Она составила его судьбу. Подобно трагическому герою он боролся с нею, и, наконец, пал ее жертвою». Это двигание на первый план биологического фактора <…> лишает работу Стоюнина необходимой цельности и единства. Таким же выдвиганием на первый план «биологии» страдает и другая небольшая биография Пушкина, появившаяся вскоре после работы Стоюнина, в 1882 году, и написанная также педагогом, А.А. Венкстерном («А.С. Пушкин. Биографический очерк»): «Характер Пушкина, состоящий весь из крайностей, почти несовместимых, полный противоречий, непонятных с первого взгляда, может быть объяснен только его происхождением, соединившим в одном человеке африканскую кровь Ганнибала с чисто русской душой»74.

Тридцать три года спустя Д.Д. Благой вновь призвал к сбалансированному подходу к биографическим фактам и свидетельствам. «Формальный и социологический методы, – писал он, – пройденный этап нашего литературоведения, хотя рецидивы того и другого порой дают себя знать. Но в настоящее время существует настороженное отношение к привлечению фактов личной и общественной жизни писателя для объяснения тех или иных явлений его творчества. В этом видят чуть ли не возврат к старому «биографическому методу», впадение в «биографизм». С этим соглашаться нельзя. Биография в широком и правильном понимании этого слова (не только события личной жизни писателя, тесно связанной с современной ему исторической обстановкой, явлениями жизни общественной, но и его мировоззрение, история его духовного развития), с одной стороны, с другой – его творчество представляют собой диалектическое единство75. Поэтому биограф, в центре внимания которого – история жизни писателя, не может игнорировать самое главное в ней – его художественные создания. Наоборот, исследователь творческого пути писателя, в центре внимания которого находится именно это главное, отнюдь не должен отказываться как от привлечения, там, где это нужно, биографического материала, так и от возможных объяснений фактами жизни фактов творчества»76.

Таким образом, самое главное – в правильном понимании взаимосвязи биографии и творчества. Один из первых наших пушкинистов П.И. Бартенев вспоминал: «Князь П.А. Вяземский журил нас, что мы в каждом произведении Пушкина ищем черт автобиографических, тогда как многое писал Пушкин, вовсе забывая о себе лично»77. Через много лет в статье «Об автобиографичности Пушкина» В.В. Вересаев тоже призывал к осторожности: «Пользоваться его поэтическими признаниями для биографических целей можно только после тщательной их проверки имеющимися биографическими данными, а никак не в качестве самостоятельного биографического материала»78.

Стереотип «Пушкин-африканец» прочно укоренился в представлениях о русском поэте, хотя и не укладывался в канонический образ деятеля «великого и всенародно признанного». С поразительной иронией отметил это наш современник Дмитрий Пригов в пародии «Звезда пленительная Русской поэзии». Вот как там описана сцена на балу: «Входит тут Пушкин, высокий, светловолосый, с изящными руками, оглядел все это космополитическое общество и говорит зычным голосом: «Господа, на нас движется Наполеон». Все смущенно посмотрели друг на друга, словно он какую глупость при иностранце сморозил. А племянник Геккерена, маленький, чернявенький, как обезьянка, с лицом не то негра, не то еврея, вдруг ловко подставил великому поэту ножку и ушмыгнул, как зверек, в толпу засмеявшихся великосветских бездельников»79.

Современный таджикский писатель Тимур Зульфикаров в эссе-притче о Пушкине тоже увидел поэта на светском рауте, в Зимнем дворце. «Царь сказал: Пушкин поэт, когда ты входишь в залу – душно становится в зале. Ветер горячий приносишь ты что ли, поэт? Иль с тобой влетает, впадает твой сахарийский горячечный Ганнибал, прадед иль дед? Твое генеалогическое нерусское древо смутно колышется как пальма в кадке…»80

И вновь сошлемся на исследование Б.И. Бурсова: «В словах Пушкина о своей внешности, якобы безобразной, но как раз в силу этого не отдаляющей, а, напротив, приближающей к осуществлению всей своей человеческой природы, заключен тот общий смысл, что всякий человек вправе воплотить себя именно как определенное, единственное в своем роде духовное существо, вопреки всяким неблагоприятным обстоятельствам. Для этого необходим соответствующий темперамент… Но когда у нас пишут о темпераменте Пушкина, то дело чуть ли не сводят к его африканской наследственности. Разумеется, мы не можем сбрасывать со счетов и этого фактора. Однако сама по себе наследственность ничего здесь не объясняет. В данном же случае она имеет значение, поскольку Пушкин и ее сделал темой своей поэзии (курсив мой. – А.Б.). И в своей наследственности Пушкин усматривал элемент, входящий в формулу его гениальности»81.

Ну вот, подумает читатель, старая песня: «Пушкин-арап, Пушкин-африканец», слыхали! Зачем все это? Верните нам нашего Пушкина! В самом деле, зачем? Неужели, говоря о Пушкине, нельзя обойтись без «путешествия» в далекую Африку?

Оказывается, нельзя. Не только потому, что сам Пушкин придавал своей «африканской» родословной огромное значение. Но и потому, что африканские мотивы вошли в творчество поэта на всех стадиях – от лицейских стихов до зрелой прозы.

Сегодня нет опасности «недооценки» Пушкина. Остались в прошлом вульгарно-социологические подходы к его творчеству. Попытки выяснить значение «африканских» моментов в психологии личности поэта были многократно зашиканы и освистаны82. Думается, настало время с использованием всех знаний, накопленных пушкинистикой, спокойно и беспристрастно разобраться в этом вопросе. В чем и поможет нам роман о царском арапе.