Читать книгу «Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы - Алексей Букалов - Страница 9

В третьей главе «Евгения Онегина» Пушкин заинтриговал своих читателей туманным обещанием написать когда-нибудь «роман на старый лад», пересказать «преданья русского семейства» (VI, 57). Строки эти традиционно связываются с замыслом исторического романа о царском арапе139.

Вспомним, что, по словам Вульфа, «главная завязка» нового пушкинского романа должна была состоять в семейной коллизии – «неверность жены сего арапа». («Вот историческая основа этого сочинения».) Еще в 1824 году (в конце октября) Пушкин попытался отразить историю женитьбы своего прадеда в стихотворном наброске «Черный ворон выбирал белую лебедушку»:

Исследователи обратили внимание на возможную связь этого отрывка, написанного в форме народной песни, со сказовой манерой няниных повествований об «арапе»140. Действительно, пушкинский набросок во многом сохраняет и передает стилистику русских свадебных песен. Сравним его, например, с сибирской свадебной песней конца XIX века, обращенной к невесте:

Н.Я. Эйдельман отметил, что история «черного ворона» и белой лебедушки» взята Пушкиным из так называемой «немецкой биографии» А.П.Ганнибала142. Думается, однако, что стихотворный набросок 1824 года уже содержит некоторое романтическое переосмысление биографии прадеда. В самом деле, в нем заложен «сюжетный ход» будущего романа: не просто женитьба арапа, а непременно на боярской дочери, на представительнице высшей русской аристократии143.

Одновременно (в октябре 1824 года) Пушкин написал обширное авторское примечание к 1-й строфе I главы «Евгения Онегина» об Абраме Петровиче Ганнибале, в последующих изданиях автором опущенное. Оно начиналось словами: «Автор со стороны матери происхождения африканского» и заканчивалось следующим обещанием: «В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине недостатка исторических записок144, странная жизнь Аннибала известна только по семейственным преданиям. Мы со временем надеемся издать полную его биографию» (VI, 655).

В этом же примечании уже содержится «отправной пункт и в сущности канва» (по определению Д.П.Якубовича) будущего романа о царском арапе: «18-ти лет от роду Аннибал послан был царем во Францию, где и начал свою службу в армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой и с чином французского лейтенанта. С тех пор находился неотлучно при особе императора» (VI, 654). Таким образом, намерение обратиться к жизнеописанию прадеда у Пушкина созрело. Стихотворный набросок «про черного ворона» свидетельствовал о том, что Пушкин искал форму, жанр произведения о царском арапе. Слишком многое напоминало о прадеде в старом Ганнибаловом парке Михайловского. Не случайно 20 сентября 1824 года возникает стихотворное послание к Языкову:

Исследователи справедливо отмечают, что псковская ссылка поэта во многом определила его возросший интерес к ганнибальской линии своей родословной. Конечно, пребывание в дедовских владениях этот интерес усиливало, но можно привести доказательства того, что еще раньше, в годы южной ссылки, например, Пушкин задумывается о судьбе своих прославленных «арапских» предков. Жизнь и славные деяния Ганнибалов – это «сквозной сюжет» (выражение Ю.М. Лотмана) в пушкинском творчестве.

Уже в начале двадцатых годов Пушкин опрашивает оставшихся в живых свидетелей подвигов сына царского арапа – И.А. Ганнибала – Наваринского героя. «Его постановления доныне уважаются в полуденном крае России, где я в 1821 году видел стариков, живо еще хранивших его память» (XIII 313), – сказано в «Начале автобиографии». Устное предание – важнейший для Пушкина исторический источник, бесценный и незаменимый. (Недаром много лет спустя, собирая материалы по истории пугачевского бунта, он отправится в Оренбургскую губернию – опрашивать свидетелей крестьянской войны.)

И первая встреча юного поэта с двоюродным дедом П.А. Ганнибалом в 1819 году в Псковской губернии тоже не случайно оказалась «пришпиленной к бумаге»: Пушкин понимал, что разговаривал с главою ганнибальского рода145!

В конце января – начале февраля 1825 года Пушкин пишет брату Льву: «Присоветуй Рылееву в новой его поэме146 поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы» (XIII, 143).

Летом 1825 года Пушкин узнает, что его двоюродный дед Петр Абрамович находится при смерти. «Я рассчитываю, – сообщает поэт П.А. Осиповой в Ригу, – еще повидать моего двоюродного дедушку, старого арапа, который, как я полагаю, не сегодня-завтра умрет, а между тем мне необходимо раздобыть от него записки, касающиеся моего прадеда» (письмо от 11 августа 1825 года, оригинал по-французски; XIII, 205, 543). Поездка состоялась, и в руки Пушкина перешли фамильные бумаги старого арапа (в том самом ганнибальском кованом дорожном сундучке, который сейчас выставлен в Музее-квартире Пушкина на Мойке).

Итак, основа есть – семейные предания и документы. Постепенно Пушкину становится ясным и жанр будущего произведения – это должен быть роман в прозе!

Предчувствие новой формы ощущается в лирической концовке VI главы «Евгения Онегина». Пушкин как бы цитирует свое письмо к Вяземскому:

Как известно, прозой написано несколько сцен «Бориса Годунова», в том числе и сцена в корчме. Прозаическая вставка «вмонтирована» также в стихотворное послание к Дельвигу, озаглавленное «Череп». В основу его лег реальный эпизод: Вульф привез Пушкину в Михайловское череп от скелета, похищенного из склепа с помощью кладбищенского служителя другим дерптским студентом – поэтом Языковым. Скелет оказался останками одного из предков Дельвига! Послание, иронически перекликающееся со знаменитым обращением шекспировского Гамлета к черепу Йорика147, начинается в романтически-приподнятом тоне:

Здесь Пушкин неожиданно переходит к прозе. И извиняется: «Я бы никак не осмелился оставить рифмы в эту поэтическую минуту, если бы твой прадед, коего гроб попался под руку студента, вздумал за себя заступиться…» (Завершается послание восьмистишием.) Воображаемый сосуд из черепа предка готов. Осталось наполнить его искристым нектаром.

Замысел уже созрел. Анненков – очевидно, со слов друзей Пушкина – написал, что роман о царском арапе был задуман «еще в 1826 году»148. Скорее всего, окончательный план романа о царском арапе мог сложиться у Пушкина только после возвращения из ссылки, вернее – после известного разговора с царем 8 сентября 1826 года. Создалась качественно новая ситуация, Пушкин на какое-то время поверил в возможность сотрудничества с новым царем, даже увидел в нем черты его великого прадеда – Петра I: «Во всем будь пращуру подобен…» «Домашний» взгляд на историю сохраняется, меняются лишь ее действующие лица из числа предков. На смену выведенным в «Борисе Годунове» представителям «рода Пушкина мятежного» выступает другой прадед – Ганнибал, один из сподвижников царя Петра. «Такая позиция,– отмечено в одном из комментариев,– вполне соответствовала политическим «надеждам» последекабрьского Пушкина, автора «Стансов» 1826 года»149.

Подчеркнем, что Пушкин был отнюдь не одинок в своей оценке нового царя, в своих ожиданиях и иллюзиях. В «Кратком обзоре общественного мнения за 1827 год», представленном через Бенкендорфа Николаю I, директор канцелярии III отделения небезызвестный М.Я. фон Фок при характеристике так называемого среднего класса, в который входили «помещики, живущие в столицах и других городах, неслужащие дворяне, купцы первых гильдий, образованные люди и литераторы», писал о настроениях «этого многочисленного класса, составляющего, так сказать, душу империи», что «именно среди этого класса государь пользуется любовью и уважением»; «неутомимая настойчивость в работе150, одержанные Россией в Персии успехи, благородная и великодушная защита греков»… рассматривались, как доносил фон Фок, в «среднем классе» положительно151.

В условиях, сложившихся после поражения декабристов, Пушкин пришел к выводу, что в России только правительство может реально способствовать общественному прогрессу, и считал необходимым воздействовать на него в нужном направлении. Эта идея получила свое отражение и в пушкинской записке «О народном воспитании», составленной по заданию правительства, и в работе над историческим романом о петровском времени. «Интерес романа, – подчеркнул Б. Томашевский, – состоял в возможных параллелях между эпохой Петра и новым царствованием»152.

«Мотивы личного характера сыграли очень существенную роль в кристаллизации замысла этого романа, – как бы продолжила эту мысль С.Л. Абрамович. – Несомненно, Пушкину его герой был чем-то очень близок, и, вероятно, у него не раз возникала мысль о какой-то возможной аналогии между взаимоотношениями Петра Великого и Ибрагима в романе и его собственными, ныне складывающимися отношениями с новым государем»153.

Изменения в судьбах России и в личной судьбе поэта, конечно, повлияли на характер замысла исторического романа. Но сама идея художественного отображения петровского времени овладела Пушкиным намного раньше. В псковской ссылке он жадно вчитывается в исторические труды, имевшиеся в библиотеке Тригорского (в частности, изучает многотомные голиковские «Деяния Петра Великого»)154. Узнав из писем друзей о выходе сборника «Русская старина», где были напечатаны статьи А.Корниловича о «Нравах русских при Петре I», Пушкин просит брата: «Присылай мне Старину: это приятная новость». В конце февраля 1825 года он повторяет: «Да пришлите же мне Старину и Талию, Господи помилуй! – не допросишься» (XIII, 128, 147, 175). Эта же просьба звучит и в мартовском письме. (Вместе с тем следует оговориться, что на этом, раннем этапе знакомства с эпохой Петра материалов и документов для воссоздания исторической правды было у Пушкина явно недостаточно, что существенно осложнило работу над романом.)

Немало сказано о Пушкине-историке, об историзме пушкинского мышления. Как и у каждого исторического писателя, было у Пушкина «любимое его время» в русской и всемирной истории – XVIII век, с которым он себя связывал, так сказать, по праву рождения (А. Битов). А в XVIII веке были свои главные герои, важнейший из которых – Петр I.

Для характеристики исторических воззрений Пушкина полезно вспомнить его неотправленное письмо П.Я.Чаадаеву от 19 октября 1836 года: «Что касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться. Войны Олега и Святослава, даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? <…> Оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история!» (подлинник по-французски, XVI, № 1267). Вспомним и другое пушкинское письмо, написанное тремя годами раньше, через несколько месяцев после завершения работы над «Медным всадником». Поэт пишет жене о предварительной работе над историей Петра: «Скопляю материалы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник, который нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок» (1834, Х, 379).

Петр неизменно привлекал внимание Пушкина, стал героем многих его произведений – стихотворных и прозаических. В пушкинской «Петриаде» роман о царском арапе занимает особое место. Прежде всего потому, что он представляет собой одну из первых попыток создания новой русской исторической прозы. Появление его отвечало общественной потребности: «Век наш – по преимуществу исторический век, – писал Белинский. – Историческое созерцание могущественно и неотразимо проникло собою все сферы современного сознания»155.

Именно Пушкин, «великий реформатор русской литературы» (по определению того же Белинского), взялся за решение важнейшей и труднейшей творческой задачи – написание исторической эпопеи. Форма романа привлекала своей демократичностью, доступностью. Говоря о народности басен Крылова, Пушкин писал в 1830 году: «Басни (как и романы) читает и литератор, и купец, и светский человек, и дама, и горничные, и дети. Но стихотворение лирическое читает токмо любитель поэзии. – А много ли их?» (XI, 154)

Эту же мысль Пушкин повторил и в 1836 году в «Письме к издателю»: «Поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем как повести и романы читаются всеми и везде» (XII, 98).

«Роман преимущественно перед другими родами сочинений, – утверждал еще в 1828 году «Московский вестник», – пользуется всеобщей любовью и потому действует сильнее на народные нравы»156. При этом «Вестник» видит особенность романа в «описании частной, семейственной жизни».

Пушкин прекрасно чувствовал потребность в историзме художественной прозы. «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании, – писал он в 1830 году. – Валтер Скотт увлек за собою целую толпу подражателей. Но как они все далеки от шотландского чародея!» (XI, 92).

Известно, что Пушкин и литераторы его круга придавали вопросам становления русской прозы большое значение. А.А.Бестужев-Марлинский в статье «Взгляд на старую и новую словесность в России» констатировал «безлюдье в степи русской прозы»: «У нас такое множество стихотворцев (не говорю поэтов) и почти вовсе нет прозаиков; как первых можно укорить бледностью мыслей, так последних погрешностями противу языка. К сему присоединилась еще односторонность, происшедшая от употребления одного французского и переводов с его языка. Обладая неразработанными сокровищами слова, мы, подобно первобытным американцам, меняем золото оного на безделки»157. О.М. Сомов в «Обзоре российской словесности за 1827 год» констатировал преобладание стихов над прозою и «невыработанность» прозаической речи158.

«Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат…» – эта пушкинская формулировка стала классической159.

Вынашивая замысел романа о царском арапе, Пушкин видел перед собой блестящий образец для подражания – историческую прозу Вальтера Скотта. Популярность «шотландского чародея» была поистине всемирной. «Вальтер Скотт решил наклонность века к историческим подробностям, создал исторический роман, который стал теперь потребностью всего читающего мира, от стен Москвы до Вашингтона, от кабинета вельможи до прилавка мелочного торгаша», – писал А.А. Бестужев-Марлинский160.

Причины этой популярности замечательно объяснил Пушкин, одновременно поставив английского романиста рядом с гигантами мировой литературы: «Что нас очаровывает в историческом романе – это то, что историческое в нем есть совершенно то, что мы видим. Шекспир, Гете, Валтер Скотт не имеют холопского пристрастия к королям и героям»161 (XII, 195). Итак, главное – в демократизме изображения!

Приведем еще несколько красноречивых высказываний из русской литературной критики того времени.

«Историк учится писать у В.Скотта, философ удивляется, как умел он разгадать такие тайны сердца человеческого, которые понятны ему только через отвлеченные утомительные исследования», – пишет «Московский телеграф». И далее журнал отмечает непостижимую способность В.Скотта «изумлять, очаровывать, переносить читателя с каждым новым произведением в новый мир страстей, чувств, мыслей, окружать его каждый раз совершенно новыми предметами»162.

«Его романы, – подчеркивает Степан Шевырев, – могут заменить лета опыта, ибо они суть живое изображение мира действительного»163. Эти слова перекликаются с тезисом Ивана Киреевского об «уважении к действительности», который связывал формулу «поэт действительности» с творчеством Пушкина, и сам поэт принял эту формулу. Имена Пушкина и В. Скотта поставил рядом П. Вяземский, заметивший, что Пушкин «подобно В.Скотту есть преимущественно практический поэт»164.

В русле пушкинских суждений о В.Скотте находятся оценки Дельвига, который откликнулся на выход перевода романа «Анна Гейерштейн»: «В пяти томах нами объявляемого романа мы узнаем домашним образом Карла Смелого, Маргариту Анжуйскую и вдоволь наслаждаемся милым, беспечным нравом доброго короля Рене…»165.

От этих оценок разговор естественно переходил к проблемам создания русского исторического романа. «Русская история, русская старина не только могут быть источником поэтических созданий и романов исторических, но, может быть, их должно почесть одним из богатейших источников для поэта и романиста», – утверждает Н.Полевой166.

Эпоха Петра рассматривалась русской журнальной критикой в качестве одного из наиболее благодатных объектов исторического изображения: «Едва ли какая-либо история сравнится с одним временем Петра, где множество необыкновенных лиц и событий, борьба азиатских нравов с европейскими, появление женщин в обществах, толпа приезжающих иностранцев и проч., кажется, ждут творца-романиста»167.

П.И. Бартенев записал со слов пушкинского друга П.В. Нащокина: «Пушкину все хотелось написать большой роман. Раз он откровенно сказал Нащокину: «Погоди, дай мне собраться, я за пояс заткну Валтера Скотта!»168. (Интерес Пушкина к В. Скотту подтверждается и другими мемуарными свидетельствами, например, записью в дневнике М.П. Погодина 1 мая 1827 г.: «говорили о Скотте»169.)

Впоследствии, рассуждая о достоинствах первого пушкинского исторического романа, В.Г.Белинский так объяснил этот интерес: «…Пресытившись стихами, мы захотели прозы, а пример Вальтера Скотта был очень соблазнителен»170.

Пушкин чувствовал в Вальтере Скотте «родственную душу». Автобиографические признания шотландского романиста удивительным образом это «родство» подтверждают: «У каждого шотландца имеется родословная, – писал В. Скотт в 1831 году, – это его национальная привилегия, столь же неотъемлемая, как его гордость и его бедность. Мой род не был ни выдающимся, ни захудалым. В нашей стране он считался знатным, ибо как по отцовской, так и по материнской линии я был связан, пускай отдаленно, с древнейшими фамилиями»171. Вполне по-пушкински! В «Опровержениях на критики» Пушкин, словно говоря о В. Скотте, заметил: «…Англичанин дорожит строкою старого летописца, в которой упомянуто имя его предка…» (XI, 162). Совсем неслучайно рядом с черновиками романа о царском арапе, в той же рабочей тетради, Пушкин сделал известную запись, под которой вполне мог бы подписаться и Вальтер Скотт: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие» (XI, 55).

Было и еще одно обстоятельство, довольно деликатного свойства. Дело в том, что первое пушкинское обращение к исторической теме – трагедия «Борис Годунов» – было весьма прохладно встречено новым правительством. 14 декабря 1826 года Бенкендорф сообщил автору издевательскую резолюцию Николая I: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если бы с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Валтера Скотта». Ни о какой переделке, конечно, не могло быть и речи172. Но «ссориться с царями» Пушкин из-за этого был не намерен. Вы желаете роман «наподобие» Вальтера Скотта? Пожалуйста: «Мы напишем исторический роман из русской жизни, на который и другие полюбуются»173. Это будет роман вполне «наподобие» Вальтера Скотта. Роман о царском арапе.

«История народа принадлежит поэту», «Истина сильнее царя». Две эти пушкинские формулы, вместе взятые, предельно точно определяют идейную позицию автора романа о царском арапе. Пером исторического романиста водит современная ему жизнь. И вот на поля первой страницы вальтер-скоттовского «Ивангое» (старое написание. – А.Б.) лег рисунок виселицы с пятью повешенными декабристами174…

30 ноября 1825 года ссыльный Пушкин в письме из Михайловского советовал А.А.Бестужеву: «…Возьмись-ка за целый роман – и пиши его со всею свободою разговора или письма…» (XIII, № 228).

Прошло полтора года, и Пушкин сам взялся за «целый роман» и начал работать над ним удивительно быстро и легко, «со всею свободою разговора или письма». Начал так, как будто бы ясно видел перед собой – одну за другой – пестрые картины XVIII века и внимательно следил за своим героем, пребывающим то в парижских гостиных, то во дворцах русской столицы.

«Разговор его был прост и важен»175 (VIII, 5), – сказано об Ибрагиме в первой главе романа. Этими же словами можно обозначить и общую тональность всего пушкинского повествования. Он с самого начала счастливо нашел тот неповторимый – лаконичный и яркий – стиль, который обозначен в истории русской литературы как стиль пушкинской прозы.

Судя по датам в рукописи, работа над первыми главами продвигалась очень быстро. Специалисты считают, что все шесть глав романа о царском арапе вчерне были написаны уже в августе 1827 года176. Во всяком случае, к 10 августа были завершены две главы и начата третья.

Разумеется, такая «скорая» работа предполагала наличие четкого, тщательно продуманного плана. Известно, как высоко ценил Пушкин искусство композиции. Математически рассчитанный план Дантова «Ада» он считал «плодом высокого гения» (XI, 42). Что касается пушкинского романа в стихах, то в нем, по утверждению автора, «время расчислено по календарю» (VI, 193). Однако в бумагах поэта никаких следов первоначального плана «Арапа…» обнаружено не было.

Возможно, работа над черновой рукописью романа о царском арапе заняла август–сентябрь, так как с какого-то момента Пушкин стал одновременно отделывать и перебелять уже законченные главы, переписывая их в другую тетрадь.

В «святая святых» Пушкинского дома, где собраны рукописи поэта, среди его бумаг хранятся три тетради с автографами романа о царском арапе (они числятся под «инвентарными» номерами ПД № 833, ПД № 836 и ПД № 837. Тетради содержат две редакции романа (обе в неполном виде) – черновую (в тетрадях 833 и 836) и беловую177 (837). Сохранился также черновик начала седьмой главы – на отдельном листке бумаги с жандармской цифрой 65, попавший в Пушкинский дом из знаменитой парижской коллекции А.Ф.Отто-Онегина178.

Названные ранее сроки работы над «Арапом…» устанавливаются при помощи дат, относящихся к черновикам других пушкинских произведений, записанным вместе с главами исторического романа (речь идет, в частности, об «Акафисте Е.Н.Карамзиной», датированном 31 июля 1827 года, и трех строфах шестой главы «Евгения Онегина», помеченных 10 августа)179.

Вероятно, беловую редакцию шести первых глав «Арапа» Пушкин закончил уже в середине октября, вернувшись в Петербург. А в начале 1828 года работа над романом была приостановлена180.

Попробуем проследить за еще «не родившимся» романом, опираясь на, увы, немногочисленные эпистолярные и мемуарные свидетельства современников. Вернувшись из Михайловского в Петербург, Пушкин неоднократно читал первые главы романа своим друзьям-литераторам.

П.А.Вяземский сообщил 24 марта 1828 года И.И.Дмитриеву о вечере у Жуковского: «Пушкин читал нам несколько глав романа своего в прозе: герой – дед его Аннибал; между действующими лицами рисуется богатырское лицо Петра Великого, кажется, верно и живо схваченное, судя, по крайней мере, по первым очеркам. Описание петербургского бала и обеды в царствование Петра ярко и натурально»181. В письме к А.И.Тургеневу от 18 апреля 1828 года Вяземский вновь упоминает о чтении романа, прибавляя: «Должно желать, чтобы он продолжал его»182. Аналогичные высказывания содержатся в письме Вяземского к жене183. Видимо, близкие друзья поэта уже знали, что работа над романом прервана и что у Пушкина появились какие-то сомнения в возможности его завершения184. Однако Пушкин, как известно, публично читал только свои самые любимые, удавшиеся произведения (ср. воспоминания о чтении им «Бориса Годунова»). Следовательно, весной 1828 года Пушкин еще «не остыл» к своему труду, надеялся как-то разрешить возникшие сомнения и продолжить роман. Во всяком случае, окончательного решения он пока не принял. И даже неожиданная мысль опубликовать отдельные эпизоды из романа (в октябре – декабре 1828 года) в виде самостоятельных исторических очерков еще не свидетельствует, на наш взгляд, о полном отказе от замысла. Скорее всего, здесь сыграли роль какие-то внешние факторы (срочная нужда в деньгах, например). Этой спешкой, наверное, и можно объяснить «варварское» обращение автора с рукописью: когда ему понадобилось передать отрывок из четвертой главы для альманаха «Северные цветы», Пушкин, вместо того чтобы переписать его, вырвал из беловой рукописи нужные ему страницы и отослал их Дельвигу.

Так началась типографская и издательская жизнь романа о царском арапе. Сам Пушкин распорядился его текстом только трижды: в 1828 году, в 1830-м, при публикации глав в «Литературной газете» и в 1834-м, когда под заголовком «Две главы из исторического романа» включил отрывки в сборник «Повести, изданные Александром Пушкиным». (В книгу вошли также «Повести Белкина» и «Пиковая дама».)

После гибели поэта М.П.Погодин, беспокоясь о судьбе тогда еще не опубликованных пушкинских рукописей, спрашивает Вяземского (в письме от 11 марта 1837 года): «Если бы вы были столь добры, чтобы написать мне слова два о его бумагах: цела ли Русалка, Островский185, Ганнибал, Пророк, 8 песнь Онегина? Что Петр? Мелкие прозаические отрывки, кои готовил он к своей газете для образчика? Сделайте милость»186. Получив ответ за подписью Коркунова, секретаря Вяземского, Погодин 29 марта 1837 года сообщает очень важные сведения, дополняющие историю чтения Пушкиным «Арапа…»: «…Из другого романа, которого также нет в исчислении г-на Коркунова, Пушкин читал мне глав семь или восемь в Петерб<урге> в конце 1827 года. Некоторые помещены были в «Литерат< урной > газете». Последняя из читанных заключала представление Корсакова, кажется, Петру на корабле. Герой романа должно быть Ганнибал»187.

Впервые шесть глав романа Пушкина были опубликованы в нюне 1837 года в посмертно изданном VI номере журнала «Современник». Вероятно, Жуковский, готовивший рукопись к печати, присвоил роману название «Арап Петра Великого», под которым он и вошел в историю русской и мировой литературы.