Читать книгу Радио «Пустота» - Алексей Егоров - Страница 8

Это было здание старинной оперы. До него мы с легкостью добрались на карете, запряженной четверкой лошадей. Почему Герда выбрала такой способ передвигаться по городу? Я не знаю. Я устал, и мне было скучно спрашивать ее. Я просто, как мешок с картофелем, погрузился с шумом в каретное пространство, задвинул занавеской окно и закрыл глаза. Самолет меня порядком утомил. Мне вообще казалось, что мы летим целую вечность, да и скукота пейзажа под лайнером приводила мой ум в депрессивное состояние. Внизу постоянно была светящаяся поверхность водной глади. Небо было безоблачным, и видимость прекрасной. Я видел маленькие кораблики, бороздящие стихию. В лунном свете они казались сказочно-игрушечными. Я представлял себе руки неведомого бога, который мог бы играть этими корабликами в различные игры. С легкостью и только по своей игривой воле провожать их по натянутому голубому полотну. Или радостно и с восторгом топить.

– Многие выбирают именно морское путешествие, – опередив мой немой вопрос, сказала мне Герда, – через эти места интереснее и познавательнее плыть на пароме. Правда, там немного чудаковатый капитан, – добавила она и усмехнулась.

– Мы из-за него выбрали перелет? – с интересом спросил я.

Герда повернулась ко мне, и я принялся рассматривать ее тщательнее. Пьяный угар прошел, и я совершенно не слушал того, о чем она говорила мне. У меня будто выключили звук, заменив его в голове легкой прелюдией из музыкальных нот и пения хора. Хор пел о чем-то простом, о молоке или о хлебе. О дороге, что, может быть, уходит в небо, или ручье, который пережил многих и переживет меня. Ее волосы аккуратно струились по плечам. Зелень глаз пьянила и завораживала. А чувственные губы подрагивали в понятном только ей танце. Она так печально оттопыривала нижнюю губу, дотрагиваясь указательным пальчиком, как будто сдувала с него невидимую пенку. В глазах была настоящая тоска, как вдруг мне почему-то показалось, что цвет их стал другим. Они немного потемнели и даже отчасти приобрели кофейный оттенок. И в тот же миг стали желтыми до невозможности. Зрачок растворился в этой невыносимой желтизне. И вихрем ушел ко дну. Я отправился за ним. Меня просто засасывало в это солнечное море водоворотов и откровений. Я как будто подобрался к самому хрусталику и сквозь толщь ее взгляда увидел зеркало ее души. В нем была водная гладь и паром. Тот самый, о котором она, видимо, и рассказывала мне сейчас.

Стола ясная и теплая ночь. Паром мягко скользил по воде, иногда слегка накреняясь то в право, то в лево, не особо внося дискомфорт его пассажирам. Совершенно огромная луна чуть касалась водной поверхности, задевая ее где-то очень далеко. Сама же буквально зависала над паромом, освещая ему путь в ночном путешествии. Народ на палубе был разный. Женщины, некоторые довольно-таки легко одетые: в купальниках и ночных сорочках. Другие – в теплых шубах и вечерних платьях. Рядом с ними крутились обходительные мужчины. Предлагали вино и орешки в маленьких хрустальных пиалах, играл оркестр, некоторые даже танцевали. Я ел мороженое и выглядел немного глупо в такой разношерстной компании. Вдруг из-за рубки показалась Герда. На ней было длинное голубое платье с оторочкой из горностая. Пленительный вырез на спине и миленькая укладка в стиле сороковых годов. Она сексуально передвигалась и потягивала какой-то мутный коктейль из длинного и глубокого сосуда, с первого впечатления напоминающего медицинскую колбу. Я подошел к ней, отставив в сторону мороженое, и спросил:

– Тебе не холодно?

Она расхохоталась, и в этот же момент оркестр заиграл новую мелодию. На небольшую палубу вышла темнокожая певица. Толпа поприветствовала ее жидкими аплодисментами, и она запела. Пела она на непонятном мне языке. Очень мелодично и грустно.

– Я знаю эту песню, – оживилась Герда и пригласила мне потанцевать.

Я обнял ее за талию, проведя рукой по обнаженной спине. Глаза ее сузились от удовольствия, но она промолчала.

– О чем же она? – закручивая ее в легком танго, спросил я.

– О реке жизни, она, по-моему, так и называется у нее на родине, река жизни. О том, что, рождаясь, каждая душа погружается в ее поток. Одни находят в себе силы и переплывают ее. Другие тонут, так и не пожелав научиться плавать. Третьих просто несет потоком.

Я прижал ее тонкое извивающееся тело к себе и немного наклонил в сторону. Она будто стала в моих руках пластилиновая. Я не просто вел в этом завораживающем танце, я создавал в своих руках женщину. Она же продолжала говорить:

– Река несет нас, выбрасывает на отмели и ввергает в немыслимые адские пороги. Повергает в пучину и тешит наш взгляд ночными штилями и бурями. Во все своем многообразии она, река, – властительница мира…

В этот момент закончился припев и застонали скрипки. Я развернул ее к себе спиной и нежно провел своими ладонями по ее плечам. Она вздрогнула. Я действительно ощущал себя создателем. Я даже представил себе, как бог создавал женщину. Вот так, в танце. Среди необъятной и темной Вселенной он гладил ее плечи, он чувствовал ее дыхание. Он просто делал существо подобное себе, только оголяя в этой новой оболочке весь нерв. Отдавая всю красоту своего сердца. Плел и плел каждую составляющую женщины, прибавляя туда чистоты, музыки и ночи.

– И вот, – постанывая, продолжала Герда, – наступает момент, когда река жизни впадает в другую реку…

Глаза у нее закрылись, она бессильно опустила руки, и только ее упругие бедра равномерно покачивались в такт танго.

– Это река смерти, – с выдохом вырвалось из ее горла, и Герда запрокинула голову к луне. – Здесь нас всех ждет омут. Здесь нас всех ждет… омут, – повторилась она и обмякла совсем.

Я взял ее на руки, как маленькую девочку, и понес в каюту. Она прижалась к моему плечу и так крепко вцепилась в руку своими маленькими пальчиками, что даже стало больно. Причем очень…

– Эй, – она и правда вцепилась в мою руку как горгулья и не переставала трясти ею в воздухе перед моим лицом, – ты что, завис, что ли?

– Прости, – виновато ответил я. Она застенчиво улыбнулась. Глаза ее были, как и прежде, зеленого оттенка.

– Ты интересовался о нашей цели путешествия? – сменила она тему.

– Да, – я откашлялся и был полон внимания.

– Это, – она немного задумалась и продолжила, – такая неформальная встреча, что ли.

– И зачем нам это? – грустно спросил я, поставив акцент на последнем слове.

– Там все соберутся, Сергеич в том числе. Тебе не помешает кое с кем познакомиться, да и принято так.

– Как?

– Люди с такими капиталами, как у тебя, раз в году собираются на такие выездные встречи. Так уж заведено. И ты должен там побывать, и это не обсуждается. Кстати, я тут время даром не теряла, вложила несколько твоих миллионов в некоторые ценные бумаги и акции. У тебя выгодный бизнес, прибыль устойчивая. Если хочешь, погружу тебя в мир твоих инвестиций.

– Увольте, – неохотно пробурчал я. – А как у нас с благотворительностью?

– О, – как будто она ожидала такого вопроса, – все ништяк. Ты активно спонсируешь центр по спасению леопардов. Безвозмездно кормишь маленьких африканских деток, строятся десять клиник и центров по борьбе с вирусными заболеваниями, короче, ты Меценат с большой буквы.

– Ты хочешь сказать, – уверенно спросил я, оживившись, – что я трачу бабло на маленьких голодных леопардиков?

– Да, – гордо ответила Герда и рассмеялась. – Просто все остальные маленькие и исчезающие животные уже давно распределены. Вот Сергеич, к примеру, возглавляет фонд по восстановлению иглобрюхого иглобрюха.

– А что, такой бывает? – с интересом спросил я.

– Да какая разница? – вспылила она. – Просто бабки должны крутиться. Особенно если их о-о-очень много.

– Хрена лысого! – закричал я. – А знаешь, о чем мы с Саней в детстве мечтали, если найдем чемодан с деньгами?

– Надраться, – уверенно ответила Герда и надула обиженные щечки.

– Ну это само собой, – развел я руками для убедительности, – а вообще мы мечтали честно отнести этот чемодан в милицию. Принести его, положить так вот на стол самому главному милиционеру и сказать: «Заберите свой миллион, мы – советские пионеры и точно знаем, что счастье не в деньгах». И нас тут же на телевидение, на радио. Грамоты почетные и вымпел. Почет, короче, и уважуха.

Герда смеялась до слез. Потом немного успокоилась и добавила:

– Ладно, твоему Сане я миллион-другой отправлю. Посмотрим, куда он их понесет.

– В жопу, – ехидно передразнил ее я.

– Вот именно, – завершила она мысль. – У нашего среднестатистического половозрелого алкаша ведь какой посыл? Появились большие деньги. Не важно, откуда, появились, и все тут. И либо это аттракцион невиданной щедрости: сразу откуда-то появляется миллион друзей и знакомых, банкеты и приемы, всем взаймы или просто безвозмездно, и все – нет денег, либо необъятной жадности. Бывали случаи, когда деньги попросту зарывали в саду. Они там и сгнивали. Никакой культуры.

– Ладно, – сдался я, – черт с ними, с леопардиками. Кажется, мы снижаемся.

– Кажется – креститься нужно, – строго ответила она. – Нам еще четыре часа пилить. Ладно, будет тебе и почет, и уважуха. Я, кажется, поняла ход твоих мыслей. Направленность мне ясна.

Она снова открыла свой телефон и начала что-то писать. Я отвернулся к иллюминатору. Внизу все так же блестела гладь необъятного водного простора.

– Река жизни, река смерти, – пробубнил я себе под нос, – вот река пива – это было бы ништяк.

Это было здание старинной оперы. До него мы с легкостью добрались на карете, запряженной четверкой лошадей. Внутри было уютно и дорого. Преобладал красный цвет и золото. Причем золото выглядело вполне натурально. К нам сразу подскочил козликом маленький человек с лысиной и во фраке. Низко раскланялся и представился.

– Месье Рабинович! – расплылась в улыбке Герда. – Сколько же лет я не имела удовольствия вас лицезреть?

– О мадам, – смутился лысый и начал неприлично облизывать ее запястья, – каждая встреча с вами – это просто перформанс.

– Вот, знакомьтесь, – предложила она мне, – теперь месье Рабинович будет руководить вашим пиаром.

Тот, в свою очередь, попытался начать облизывать и мои руки. Но я быстро отдернул их к себе и коротко мотнул головой в знак моей нескончаемой признательности.

– Нахрен он нам сдался? – шепотом спросил я у Герды.

– Вы же хотели почет и уважуху?! – так же загадочно ответила она. – А ему в этом нет равных.

– Позвольте, я проведу молодому человеку экскурсию? – как бы извиняясь, спросил Рабинович и при этом снова попытался начать лизать мне ладонь.

– Да, – уверенно ответила Герда и добавила: – Тем более мне нужно кое-кого здесь отыскать.

Она мило улыбнулась и проследовала за бархатную ширму. Я же пошел, хоть и нехотя, за козленком с лысой головой.

– Прошу обратить ваше внимание на лестницу, – вежливо начал свою экскурсию Рабинович.

Я начал рассматривать все вокруг. Лестница плавно поднималась наверх. Перила переливались.

– Эта красная дорожка, – нравоучительно говорил он, как будто зачитывал, – с самого Каннского кинофестиваля. Самая первая из них.

– Хорошо сохранилась, – съязвил я и начал подыматься.

– Перила отделаны бриллиантами и сапфирами, но это все так… – устало сказал он. – Главная достопримечательность этого здания, так сказать, его жемчужина – это люстра в центральном зале. Конечно, спросите вы, что может быть примечательного в простой люстре? Ведь любое предназначение люстры – это извлекать свет, – при этом он посмотрел на меня не то что бы вопросительно, а скорее восклицательно и хитро. – Все дело в материале. Ах, милый вы мой странник, если бы вы знали, сколько слез было пролито, чтобы сделать одну маленькую висюлечку на этом шедевре.

– Вы так говорите, как будто она действительно из слез сделана.

– А я как сказал? – недоверчиво переспросил Рабинович и усмехнулся. – Прошу!

Я покорился его воле и прошел в зал. Дыхание у меня сперло. Такого богатства в убранстве я не видел никогда и нигде. Оперный зал, одетый в красный бархат и золото, просто сиял изыском и торжеством. Небольшие сумерки придавали этому месту загадочность и эротичность. Народ потихоньку рассаживался. Дамы в вечерних платьях галантно обмахивались веерами и кокетничали. Господа в таких же костюмах, как и я, пили что-то из аккуратных бокалов-колб, напоминающих тот, из которого пила свой коктейль Герда там, в моих фантазиях. Никто совершенно не обратил на меня ни малейшего внимания.

– Проходите, сударь вы мой, – Рабинович слегка подтолкнул меня в спину, – ваши с Викторией места находятся у сцены.

– Я зову ее Герда, – опомнился я и пошел по проходу к полукруглой сцене, занавешенной кровавого оттенка занавесом с желтыми бубенцами на кончиках и нечетким изображением черта в ее центре.

– И она позволяет вам это? – Рабинович, как мне показалось, удивился такому факту.

И тут зажгли свет. Сначала что-то щелкнуло. Весь народ затих, и в зале стало тихо, как в гробу. Все подняли свои головы кверху, и я последовал их примеру.

– Люстра, – тихонечко зашептал Рабинович и поспешил достать носовой платок.

Тем временем свет из глубины возвышения над нами начинал разрастаться. Казалось, он берется из ниоткуда. Самой люстры не было. Под потолком вообще ничего не было. Только неяркий и нерешительный голубоватый свет. Тем не менее он набирал и набирал свою силу. С нарастающим превосходством он сначала очертился в небольшую каплю. Затем капля увеличилась в размерах и округлилась. Свет не ранил глаз, мягко окутывая оперное пространство, проникая в каждый его уголок, освежая его сущность, возвращая к жизни. Становился все крепче и сильнее. Наконец в центре светящегося шара начала появляться основа. Небольшой золотистый шест был явно привинчен к потолку. Постепенно при нарастающем сиянии от шеста потянулись вены и артерии золотого потока. Они проникали и пропитывали все пространство шара, пронизывая его внутренность, как раковая опухоль, пускающая свои метастазы во все кончики организма. Шар при этом не переставал увеличиваться в размерах. Его уже можно было просто достать ладонью руки. И наконец свет опустился так низко, что моя голова оказалась внутри него. Из его глубины по невидимым канальцам к моей голове потянулись золотые нитки. У всех остальных происходило то же самое. Золотой шелк и голубой свет окутали мое лицо, и я уже ничего не видел, кроме этой световой мешанины. В голове у меня закружилось, и я услышал шум приближающегося парома…

…Вдруг он начал осознавать себя снова. Как будто его не было до этой самой секунды, и вдруг он появился. Из пыли и праха или из табакерки, как игрушечный чертик. Его за рукав трясла упрямая бабуля и все время твердила одно и то же:

– Какой у вас номер?

– Что? – непонимающе переспросил он.

Бабуля лихорадочно перевернула его ладонь и, тыча пальцем в ее центр, уверенно проговорила:

– Вот, вот о чем я вас спрашиваю!

Он посмотрел на свою ладонь и увидел номер, начерченный черным химическим карандашом в ее центре. Номер этот был 456.

– Да дайте же ему прийти в себя, – вмешался в беседу высокий темноволосый мужчина, отдаленно напоминавший ни то Хабенского в молодости, ни то Охлобыстина в зрелости.

– Я номер ваш запомнила, – трясущимся голосом произнесла старушенция, – вам не скоро еще, сидите, отдыхайте. С этими словами она принялась тормошить других одурманенных посетителей.

– Где я? – неуверенно спросил он и еще раз посмотрел на свою ладонь. Номер действительно был на месте.

– Я раньше читал, – весело отозвался темноволосый, – что душа испытывает огромные мучения только дважды в жизни. Первый раз во время своего рождения. Второй – во время смерти. А вы и правда ничего не помните? – он посмотрел на него так искренне и улыбчиво, что стало немного спокойно.

Он огляделся. Находился он теперь в достаточно широком, выкрашенном в голубую и белую краски коридоре. По бокам повсеместно стояли стулья и лавочки. Стулья были разными: от старинных с резными ножками, надутых в стиле средневековья до холодных и безликих в стиле хай-тек. Попадались стулья времен Советского Союза и простые незамысловатые табуреты. Старые, выкрашенные в коричневую половую краску длинные лавочки. И летние, увитые чугунной росписью скамьи. Повсюду сидели или стояли люди. Кто-то спал, другие оживленно общались. В некоторой отдаленности сидела группа кришнаитов и монотонно предавалась пению мантр. На грязном матрасе спал бомж. Левее на большой железной кровати сидела маленькая девочка и увлеченно вела беседу со своей куклой. Все это напоминало ему кадры из фильма про что-то самое главное. Про то, что он так хотел понять, будучи молодым. Про то, что он давно забыл, но через несколько секунд как будто вспомнит. В голове возникло некое чувство дежавю. Ему отчетливо вспоминалось, что он уже видел и этот коридор, и эти стены. Но где? Когда?

– А вы потихонечку начните слушать других, – с надеждой в голосе посоветовал темноволосый, – вам и легче станет, и вспомнится многое. Если, конечно, оно вам надо.

– А что – оно?

– А я почем знаю?

– Странно это все, – отозвался он и повернулся в противоположную сторону от темноволосого. Здесь сидел достаточно молодой человек в белом халате, в руках он держал автомобильный руль.

– Куда едем, шеф? – спросил его темноволосый и все так же искренне улыбнулся.

Молодой человек медленно развернул голову в его сторону и тихо представился.

– Абу, меня так зовут. А вас?

– Я Сидоркин, – весело представился темноволосый и тактично раскланялся. Одет он был в поношенное темно-синее трико с отвисшими коленями и заплатками в некоторых местах и затрапезного вида майку со следами кетчупа на животе и почему-то спине.

Абу ответил Сидоркину кивком головы и перевел взгляд на него.

– А вас?

– Я не знаю, – тихо ответил он и закрыл глаза.

– Это печально, – прошептал Абу и тоже закрыл глаза.

– Ну а вы, уважаемый, – обратился к молодому человеку с рулем Сидоркин, – что-нибудь помните?

– Скорая помощь, – отозвался Абу и выронил руль из рук.

– А подробности? – не унимался темноволосый в трико и майке.

В это время в обратную сторону снова прошла бабка. Она остановилась у кровати девочки и, сверив свои записи с ее номером на ладони, вежливо произнесла:

– Вы, милочка, за группой читающих мантры, а вот он, – и она кивком головы указала на Абу, – будет сразу за вами.

– А она кто? – тихо спросил он.

– Она? – вежливо переспросил Сидоркин, хотя прекрасно понял вопрос.

– Бабка эта, – уточнил он.

– Что-то типа совести русской ментальности, – ответил Сидоркин и улыбнулся. – Просто я-то здесь уже давно вишу, – при этом он гордо продемонстрировал свои совершенно чистые ладони и похвастался: – До сих пор без номера здесь шкуру тру.

– А что, у совести есть национальность? – увлеченный беседой, спросил он.

– Нет, конечно, – уверенно ответил Сидоркин. – Просто есть общая, ну, скажем, мировая совесть. А есть отдельная – русская. Это как та самая редисочка, за которую у Федора Михалыча жадную бабу Господь из преисподней вытягивал.

– Это как же так? – спросил Абу.

– Ну, предположим, есть память, – начал объяснять темноволосый. – Но ведь некоторые идиоты от психологии делят ее на внутреннюю и внешнюю. Сознание там всякое и подсознание. Мозжечковая память.

– Какая, простите?

– Ну это такой преимущественно женский вид памяти. Женская мозжечковая память. Встречался ты с женщиной. Точнее не так. Пытался встречаться. Цветы дарил, стихи писал. Короче, был явным поклонником ее небесной красоты. А она, фу-ты ну-ты, королева испанская. Короче, не сложилось у вас. Ну или сложилось пару раз. Но не вполне в яблочко.

– Понимаю, понимаю, – оживился бомж на своем матрасе и даже немного привстал.

– Так вот, – увлеченно воскликнул Сидоркин, – звонишь ты ей пренепременно ночью, скажем, спустя год. И тихо так, ненавязчиво говоришь: «Знаешь, Люда…». Ну или Оля, Танька, Маринка, что, впрочем, не важно. Говоришь так: «Знаешь, Людок, а я ведь тебя и не любил никогда». И вешаешь трубку.

– И что? – раскрыв рот, спросил он.

– И тут у нее включается механизм потаенных женских реакций. Так называемая женская мозжечковая память. Далее идет необратимая реакция преобразования в гордость. И все, Вася!

– Что «все»?

– Она берет такси и приезжает к тебе. И знаешь зачем?

– Зачем? – спросили чуть ли не хором Абу и бомж.

– Чтобы переспать с тобой и… бросить.

Все весело рассмеялись. Он же немного привстал и улыбнулся.

– Я, кажется, знаю, как меня зовут, – натужно проговорил и снова сел в свое домашнее уютное кресло на колесиках.

– Давай, жги, – Сидоркин уверенно похлопал его по плечу и наклонился, чтобы подобрать упавший руль Абу. Только теперь он увидел за его спиной два маленьких белых крылышка.

– Сидоркин, а у вас перья сквозь майку прорастают, – неуверенно прошептал он и попробовал улыбнуться.

– Я, в отличие от вас, господа, возвращаюсь домой, – увлеченно декламировал темноволосый, – но об этом позже. Вы, кажется, вспомнили свое имя?

– Я не уверен, но, кажется, меня зовут… – он снова закрыл глаза и поморщился. – Так что там про русскую совесть?

– Да пес с ней, с совестью, – наконец раскрыл рот бомж, – лучше пусть Абу еще раз расскажет.

Абу взял у Сидоркина руль и, улыбнувшись, начал:

– Ее отец всегда был против наших отношений. И вот я решил ее украсть. В тех местах, где я жил, это вполне приемлемая форма общения с родственниками. Я нарядился в доктора и подъехал к дому ее отца на машине скорой помощи. Вошел, представился и вежливо спросил: «Где больная?». Моя любовь сразу все поняла и начала мне подыгрывать. Я осмотрел ее, проверил пульс и измерил давление. В итоге я заявил, что больной нужна госпитализация. Мы вышли из дома в сопровождении ее отца и братьев. Ноги у меня дрожали, и сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я усадил ее в машину, и тут мой друг, что вызвался помочь мне, подложил мне свинью. Дело в том, что он сподобился подвезти брачующуюся еврейскую парочку. Они чинно восседали на передних сиденьях. Невеста улыбалась и весело рассматривала пейзаж за окном. Он гладил ее руку и что-то рассказывал. «Что за хуйня», – крикнул озадаченный отец. И наш план был обречен на провал.

Все опять расхохотались.

– А где мы находимся? – спросил он.

– В нигде! – отозвался Абу и положил свой руль себе на колени.

– Пусть лучше Сидоркин расскажет, – сказал бомж, – у него складно получается. А то у Абу очень емко и по существу. Как байка в бане на полке.

– Вы же знаете, что я еще тот рассказчик, – начал извиняться Сидоркин, – при жизни за мной один писатель записывал.

– Так вы прочтите, – предложил бомж, – а мы послушаем, не каждый день ангела слушать приходится.

– Так вы ангел, Сидоркин? – спросил он и похлопал по спинке его стула.

– С такими крылышками – пока нет. Вот отращу, тогда…

– Давай, не томи публику, – осадил его Абу. – У тебя же, как и у любого высшего существа на Земле, по-любому цель была?

– Может, и была, – погрустнел темноволосый, – только кто же скажет, какая?

– А ты рассказывай, как записывал. Ты же записывал?

Сидоркин почесал крылья и достал из-за пазухи скомканные листы бумаги. Аккуратно развернул их, разгладил уверенной рукой и надел непонятно откуда взявшиеся очки.

– На душе – свойственный только русским декаданс, – степенно и с аккуратностью начал читать Сидоркин. – По измученному русскому полю, пропахшему пылью и травой, как по лону моей израненной души, уходило вдаль разбитое войско Петлюры. Изорванное, изношенное и потасканное. С болью в сердце и огромной надеждой в помышлениях. Одни просто грустно плетутся за обозами. Другие еще заливают в глотки мутную жидкость из бутылей. Кто-то поет. Ровно и протяжно, переходя на фальцет. Солнце садится, комары одолевают. И все это – мой внутренний мир. И я, усталый и безнадежный, возможно, отстану от этого пафосного обоза. От этого рванья и пьяни, еще вчера желавших свободно изъясняться в демократических баталиях с либеральным подтекстом в незамысловатых предложениях, а сегодня идущих в никуда по этой томной русской степи. Куда следуют они? Кто они? И есть в этом всем что-то мое. И в этом всем я и есть. И хочется отстать и, упав в сеновал, уснуть вместе с солнцем в этой степи. Столько лет прожил, а зачем? Для чего? Кому?

– О чем это? – спросил Абу.

– Не перебивай, – нервно сказал бомж, – это же про внутренние переживания, сейчас про жизнь начнется.

– Вот он идет. Совершенно трезвый и счастливый. Не гнущийся под ветром перемен. Не унывающий от радости или скуки. Не помнящий зла и не хранящий за пазухой камня. Просто идущий по улице человек. Так просто, что даже не интересно. Этот человек – я. Или: этот человек – я?

– Давай, Сидоркин, – подначивал его бомж, – валяй.

Но тут зазвонил телефон. Причем он так настойчиво тарахтел, что Сидоркин отложил лист бумаги и, спокойно послушав, передал трубку ему.

– Это вас, – тихо сказал он.

– Алло, – нерешительно сказал я и встал с перевернутой постели. Подушка почему-то была у меня в ногах. Одеяло на полу, а простынь так крепко обвила мою правую ногу, как будто я крутился всю ночь волчком, не переставая. Левой я аккуратно начал высвобождаться из плена.