Читать книгу Изгнанник - Алексей Жак - Страница 4

1.

Год назад… ровно год прошел. Сергей вспомнил, какое название придумал минувшему году, как легко нашел ему определение: «Рубикон». Он прошел его не с закрытыми глазами. Отчаянно, упорно продирался он через небурный поток, уже не страшась, что его опрокинет и унесет течением в сторону от брода, по которому он перебирал ногами, разгребая мыльную пену и не отворачиваясь брезгливо от брызг.

Аллегории, которые по заведенной привычке напускать тумана, оставшейся ему в наследство от эпохи сочинительства, он приводил в своих сравнениях – этапов жизни с природными стихиями, – помогли уяснить: нет ничего опасного в преодолении временного расстояния. Оно, как любое время года, сменится на другое, в котором действуют другие законы и существуют иные радости и невзгоды. Зима сменится весной, весна летом, и оно подарит уйму радостных часов, дней (полечит). И так по кругу.

И тем самым фантазии и сравнения облегчили ему ориентацию во времени и пространстве, застолбив местечко под солнцем, определив его собственное, ни с кем не разделяемое, положение в мире вещей (мир абстрактных понятий еще ему не поддавался).

Год назад он принял приглашение Ольги отметить день, а точнее ночь, в кругу ее семьи. Эта ночь и впрямь несла в себе, как эмблема, расписное знамя или штандарт (выбирай сам), не только исторический, но и удивительно ловко и своевременно подвизавшийся в кумовья, прямо родственный символ нового. Нового, обновленного, наступающего на пятки периода развития. Общества, человечества, страны, планеты, истории. И его истории тоже, это он отчетливо осознал и вынес с этой ночи. Как будто в морозном мраке пустыря двора-колодца черноту озарил фальшфейер, вспыхнувший, как маяк в подземном гроте со стеклянными зубьями – сталактитами и сталагмитами, перекрывавшими проход к отверстию в скальных породах, к дневному свету.

И он не удивился, не испугался, не отвернулся от верно им понятого знака, потому что был к нему готов, потому что сам согласился прийти сюда и получить добровольное знамение.

2.

До наступления морозов Сергей возил Олю каждые выходные в город N (Net). Без исключения, каждые. Ну, может, пропустил один-два. Исключения, они подтверждают правила. И еще кое-что подтверждают, но это из другой оперы.

Они отвозили Кешу к бабушке, матери Ольги, где он проводил два дня в обществе своего младшего двоюродного брата, его матери и старой женщины. Кеша не возражал против нежданных изменений в распорядке его жизни и такого беспардонного внедрения в личную жизнь, и не высказывал возражений из-за посягательств на внутреннюю территорию его мира, со своими планами и предпочтениями. Можно сказать, что он был послушным и гибким ребенком. Можно было бы, если не знать его ближе.

Сергей сразу заподозрил неладное в их отношениях с матерью. Как будто между ними установились коммивояжёрские связи с незримыми нитями, связавшими их в единый, однообразный, бесцветный клубок. Ни каких бумажных контрактов, подписей, факсимиле, печатей и штампов. Всё на уровне подсознания и безмолвных соглашений.

– Ты будешь сегодня сидеть дома, – посылала Оля флюиды сыну.

– Почему это? – спорил немой подросток, подпирая дверной косяк головой, достававшей до верхней доски.

– Потому что так надо.

– Ну, это другое дело, другой расклад.

– Нет, мы с тобой уже договаривались о таких случаях. Больше у меня ничего не проси.

– Это не честно, не по правилам. Это другой случай, не входящий в предыдущее соглашение. Это добавочный пункт.

– Вот как? И что же я тебе в таком случае должна?

– Сейчас я еще не придумал. Ты застала меня врасплох. Я потом тебе скажу. Не волнуйся, я не буду злюкой и транжирой, я по справедливости поступлю с тобой. Все будут довольны.

– Знаю я твою справедливость, – Оля свертывала разговор, беря отсрочку приговора и выигрывая передышку в беззвучных переговорах, которая ей тоже была нужна для подготовки. – Не одному тебе нужно все обмозговать и подсчитать.

Сергей оставался сидеть в машине, пока Оля за ручку отводила сутулого парня в один из подъездов серого в крапинку, как будто здание присыпали мелкими камешками с песочком, дома в четыре этажа. Сергей еще подумал, что в строительную смесь, в незастывшую еще бетонную суспензию добавили зачем-то, для твердости, наверное, керамзит, щебенку и мелкодисперсную песочную пыль, все вместе, и не горсточку швырнули, пожалев, а сыпанули в замес как следует, от всего раздольного и разухабистого русского сердца, чтобы дом выделялся на фоне блеклых и неуместных в степи построек. В общем, напортачили бракоделы. По всем правилам безрукого мастерства.

Минуты, а за ними часы, проходили томительно и скучно. Он прослушал все радиопередачи на частоте FM-102,1. Потом зарядил магнитолу кассетой «Рондо» и стал слушать тоскливый, плачущий голос Иванова, жалующийся на отсутствие любви или наоборот, чересчур сильное чувство, которое, когда перебор, все одно приводило к конгруэнтному, как говорят математики, финалу.

3.

Изнутри дыхнуло натопленным жилищем, кухонными ароматами с примесью хвои и елочных игл, слабым запахом дорогой парфюмерии и еще бог весть чем, что было добавлено, разбавлено в атмосфере скромной по габаритам квартирки.

– Милости просим, присоединяйтесь к нашей веселой компании, – суетилась у порога невысокая пожилая женщина в накинутом на плечи пуховом платке, астматичка, судя по всему, так как часто подкашливала, прикрывая рот. – Вот берите эти тапочки. Они специально для вас приготовлены. Как размер, подойдет? – Она заглянула в лицо Сергея, ожидая, что он скажет.

«Вот было бы смешно, если б я сказал, что малы, и стал бы настаивать на их замене», – Сергей не отвел глаз, упорно просовывая ступню в узкий тапок.

– Вот и хорошо, раз подошли, – повторила несколько раз хозяйка, – вот и хорошо.

– Конечно, хорошо, мама, – сказала девушка, стройная и подтянутая, как гимнастка или пловчиха, в облегающем свитере и джинсах. – А можно было и не надевать их вовсе. У нас во всех комнатах ковры.

– Нет, нет, Летта, – смешно повторяя букву «т», сказала Оля. – Пусть будут тапочки. В носках ходить по квартире как-то не прилично, правда, мама? И не гигиенично, к тому же.

– Да-да, девочки. Проводите же, наконец, гостя в гостиную, – продолжала нервничать пожилая женщина, мать двух сестер и бабушка двух внуков, которые выбежали из-за угла, как прятавшиеся бандиты, и гурьбой накинулись на старушку, и повисли на ней всей тяжестью своих окрепших подрастающих тел, ничуть не беспокоясь о причиненных неудобствах.

– Тише вы, дети, – лицо Оли приняло выражение испуга, она яростно замахала руками на ребятишек. – Убьете бабушку. Мама, я бы им не позволяла так с собой обходиться.

– Да пусть себе балуются, – улыбнулась старушка. – Что с них взять, с малышей?

– Хороши малыши, один с меня ростом, другой весит, как…

– Во-во, – быстро подхватил тему развивающегося диалога Иннокентий. – Откормила ты его бабушка своими пирожками. Посмотри, как щеки раздулись.

И он схватил младшего двоюродного брата за обе щеки и что есть мочи растянул в разные стороны.

– Брось, брось, – зашикала Оля. – Ты ему все щеки оборвешь. Летта, не позволяй им дурачиться без меня. Особенно Кеше. Он, я знаю, у вас, когда меня рядом нет, распускается без меры, совсем от рук отбился. Дома я ему не позволяю вести себя так.

– Это он так радуется, что вы приехали, – возразила спокойная и рассудительная девушка. – В остальное время он ведет себя тихо и мирно, его не видно, не слышно. С книжкой сидит больше, даже гулять редко выходит.

– А чего мне с этой бестолочью разговаривать, и о чем? – подал голос Кеша. – Они в своей сельской школе ничему путному не научатся. Я им могу такое нарассказать, что у них уши в трубочку завернутся.

– Ага, если кто-нибудь вообще будет тебя слушать, – хмыкнул другой мальчишка.

– Да мне самому с ними неинтересно дело иметь. Подумаешь, слушать не хотят. Было бы из-за чего расстраиваться. Еще неизвестно, кому первому слушать не захочется.

– Всё, дети. Кончайте свою болтовню. Все к столу, живо.

– Сергей, ты… можно мы на «ты» перейдем? У нас дома всё по-простому, без церемоний и привилегий…

– Я сам хотел предложить, только посчитал неудобно как-то… но Вас, Антонина Юрьевна, я на «вы», если позволите…

– Конечно, конечно.

– Как тебе не стыдно? Об этом можно было не спрашивать. Не деликатный ты человек, Сережа, – сказала Оля, краснея от стыда.

– А что я такого сказал, чтобы стыдиться? Антонина Юрье… сама предложила.

– Да, и правда…

– Хватит уже. С тебя за это первый тост. А мне подайте салатик, вон энтот, с грибками… и фаршированный перчик.

Сергей, не успев сесть, поднялся с рюмкой и прокашлялся. Антонина Юрьевна также прочистила горло, скромным двукратным кашлем.

– Я говорить тосты не мастак, – начал Сергей, – но так и быть скажу. А чего не сказать в такой замечательной компании, в присутствии такого количества прекрасных дам.

– Красивых женщин, – перебила его Оля.

– Да, красивых, незамужних дам…

– Кавалер ты учтивый, но ляпаешь невпопад, несешь какую-то околесицу, – заметила Оля. – Сегодня явно не твой день.

– Может быть, ты закончишь за меня.

– Может быть, – согласилась Оля. – Сядь. А то с тобой, с твоими закидонами, я слюной подавлюсь – до того салатиков охота. Мама, я весь месяц ждала этой минуты, чтобы сесть за стол и попробовать твоих салатиков. Всех. Сегодня я ни один не пропущу, учти.

– Да, ради бога, кушайте на здоровье. Для вас и старались.

– Я всегда к вам еду, а сама сгораю от нетерпения. Потому что знаю, что у вас всегда на любой праздник несколько салатов приготовлено. Какие я люблю.

– А как же иначе. Какая мать свою дочку не порадует? И вижу я тебя, Олюшка, редко. Все разносолы Виолетте с Германом достаются, а тебе раз в месяц неужели не… не постараюсь для тебя, неужели не угожу моей доченьке.

Старушка едва не прослезилась от своих слов.

– Мамочка, дай поцелую тебя, моя радость, – потянулась к матери Оля.

– И кавалера твоего побаловать нужно, – сказала старушка, тая от ласк дочери, перенося часть их на ее спутника, делясь ими, как делают только очень добрые, задушевные старые люди, живущие по меркам ушедшего времени и следуя старым, укоренившимся в них традициям общения. – Ну ладно, что-то мы заговорились. Со знакомством, однако. Будем живы. – И опрокинула рюмку в горло отработанным жестом, не оставляющим сомнений в частой практике и во многих повторениях.

– За вас, Сергей, – чокнулась с ним сестра, – и за Олю. За ваш союз и дружбу.

Покушав и еще раз выпив – дети по стакану шипучей кока-колы, девушки по бокалу красного вина, Сергей и бабушка по стопке водки, – Антонина Юрьевна предложила всем подняться и выйти из-за стола.

– Танцы, танцы, – загалдели ребята.

Было понятно, что по заведенной традиции в перерывах между поглощением разносортных кушаний полагалась физическая разрядка, или зарядка, кому как. Летта (воспользуемся Олиным вариантом произнесения имени сестры) завела древний проигрыватель, напоминающий рассохшийся патефон и больше годная в утиль рухлядь, нежели вещь, соответствующая представившемуся случаю ублажать звуками музыки. Она поставила на крутящийся, вихляющий прорезиненный диск виниловую пластинку с «Бонни М» и опустила рычажком, замкнув, клыкастую иглу, весело запрыгавшую тотчас по ухабам и кочкам музыкальных дорожек. И гордо вскинув головой, отошла в сторону с сознанием верно выполненного долга.

– Вот так-то будет веселей!

Комната ожила и наполнилась бодрящими звуками. Все сразу задергались, как в конвульсиях, выстроившись в круг, и хотя никто уже не обращал на него абсолютно никакого внимания, Сергей догадался, что сегодня вечером ему придется здорово постараться, чтобы сойти за своего и чтобы его на общих правах приняли в эту веселую семейку.

«Только бы приняли на общих, не на птичьих, правах», – раздумывал он и торопился, как мог, еле поспевая за ритмом и бешеной пляской женщин, скакать же, как дети: резво и прытко, ему и не мечталось. – «А то и вовсе подумают, раз скачет, как козел, то и место ему самое подходящее в стойле, и не отпустят на луг травку щипать, или привяжут к колышку и прикажут пастись поблизости, в зоне их видимости. Или в оптическом прицеле», – совсем уж невпопад додумал он, приседая на корточки и тяжело дыша.

Сергей обливался потом, который стекал ему за шиворот и лез в глаза. Он раскраснелся, как девица на смотринах, отчего Оля заметила, приглядываясь к нему придирчиво все время танца:

– Ты, я смотрю, танцуешь, как заправский балерун. Где научился?

– В самодеятельном кружке в начальных классах. Был у нас такой кружок, куда приглашали всех желающих.

– И ты, конечно, находился в числе желающих?

– Не сказать, что шибко хотел, но там всем, кто записался, отметки в четверти выводили положительные. А у меня того, с дисциплиной были нелады, и кое-что по природоведению я не любил. Я больше точные науки жаловал и отдавал предпочтение числам и геометрическим фигурам. Больше, чем фигурам речи и словам. Но все меняется, не знаю даже: кстати или некстати такие метаморфозы в жизни.

– Все к лучшему, – серьезно сказала сестра. – И уж то, что сейчас конечно лучше, чем то, что было прежде.

– Это она фигурально выражается, а не конкретно о настоящем моменте жизни, своей и не только своей, – перевела Оля, сгущая краски, отчего обстановка неистового веселья немного потеряла в свете и помрачнела.

– Это-то я как раз стал понимать с возрастом, – сказал Сергей. – Даже иногда потянуло на стишки, на лирику. Старею, наверное.

– Бросьте, какие ваши годы, ребятки, – оборвала вздохи сожаления бабушка. – О годах жалеть не нужно. Это я вам, как поживший человек говорю. Но и расшвыриваться ими тоже не следует. Если что попалось в жизни ценное… или люди какие приглянулись, так не отпускайте… хватайте, хватайтесь за них и держите. Потом разберешься, нужно оно тебе или нет. Часто мимо проходит то, о чем в дальнейшем вспоминаешь с жалостью и злобой на свое лентяйство, безалаберность и невежество в вопросах деликатного свойства. Чего проще, казалось бы, протяни руку и вот оно, счастье, в ладошке.

«Вот так-то, братец ситцевый, имей в виду, наматывай на ус, и смотри в оба. Да, еще палец в рот не клади», – вихрем пронеслось в голове у Сергея. – «Мудрые слова они, конечно, и дураку полезны, но обжечься не хотелось бы».

Он смахнул капли пота с вихра и с висков, и новая мысль, пришедшая к нему сразу после этих незамысловатых движений, больше похожих на рефлексы Павлова, когда еда и опасность как-то соединяются, замыкаются на одном и том же, родственно солидарном, помогла утвердиться в правоте своих подозрений и подвести логичное основание под свою теорию:

«Дуть на холодное – глупость, конечно, да и не все, что горит опасно, однако раз ошибешься, а исправлять… сколько времени потребуется? Одному богу известно. Минер ошибается только раз. И это не пустые слова, за ними стоит многовековой опыт неудачников».

– Дети, – выкрикнула Виолетта, – не пора ли нам запускать фейерверк. Хватит жечь бенгальские огни. Это баловство, ребячьи забавы. Где наш пиротехнический арсенал?

4.

– Почему так в жизни? – спросила Ольга. – Любит только один. Взаимной любви нет. Есть безответная. Если один любит, другой обязательно нет.

– Почему ты говоришь: другой? – возразил Сергей. – Не другая. Ты подразумеваешь под прилагательным (прилагающимся к мужскому роду) «другой» мужчину? То есть дословно твоя реплика переводится так: если женщина любит, то мужчина ее нет. Тем самым ты подозреваешь меня, мужчину, в отсутствии чувств?

– «Ты слышишь избирательно: только то, что хочешь услышать, – услышал Сергей голос Оли, прозвучавший, как какофония ненастроенных музыкальных инструментов, в темной гулкой комнате где-то в отдалении от столицы. Кажется, в городе N (городе Net), где жила ее мать и сестра с ребенком от неудачного брака. Кажется, в этой семье все браки оборачивались неудачами. – Не то, что есть на самом деле».

– Я вовсе не хотела обвинить тебя, да и кого-либо другого, – сказала Оля своим, настоящим голосом.

– «Даже мне неизвестного, – продолжал вклиниваться в тишину чужой, чуждый ее интонациям, женский отзвук, бубнящий утробно, исходящий откуда-то снизу тела, присевшего на кровати. Будто прокрученный через воздушные жернова или винты, как мясо в мясорубке. А желудок ее способен был выдавить только звуковой фарш, процеженный через голосовые связки. – В обобщающем смысле – чей-то образ. Я опустила промежуточное слово „человек“, и только. Мои слова относятся не к мужскому роду, а ко всему роду человеческому, будь то мужчина или женщина».

– Я не об этом, – чуть не закричал Сергей, повысив голос и не заметив этого, – я о другом… Ты знаешь о чем.

– Тише, разбудишь всех.

– Я говорю о своем чувстве, а ты твердишь о неразделенной любви, – чуть ниже, на полтона сбавил Сергей громкость.

– Но что же, если все так устроено…

– Как устроено? Где?

– «Неразумно. Вокруг».

– Ты просто не замечаешь, – это голос Оли, вынырнувший из темноты.

– Хорошо, если я тебя люблю… из этого вовсе не вытекает, что ты меня не любишь.

– Ты много говоришь о… часто произносишь это слово: любовь.

– Что из этого?

– Этим словом нельзя разбрасываться. Оно слишком много значит, содержит в себе уйму… словом, если его часто произносить, оно потеряет смысл.

– Износится что ли?

– Да, вроде того. Истреплется.

– Так что, мне совсем его не употреблять в своей речи.

– Достаточно сказать раз-два. И всё. Ты же на каждом шагу его используешь. Теряется вера в искренность признания. Слово как бы тускнеет.

– Ну, знаешь, – Сергей еле сдерживался. – Если хочешь знать, чувства подтверждаются не только словами. Даже не столько словами, сколько делами.

– Вот, – приподнялась и оперлась на локоть Оля. В ее глазах лучился отраженный свет окна. И интерес. – Ну-ка, давай-ка продолжай. Что это ты о проверке делами говорил только что? Чем ты докажешь свою… это чувство, эту пылкость?

– А я не боюсь этого слова. Могу тысячу раз его выкрикнуть, и от этого оно не потускнеет для меня. И чувства мои не изменятся. – Сергей замолчал, и тут же прибавил: – Они от другого могут пропасть.

– Это что за разговорчики? – с шутливой интонацией произнесла Оля, разыгрывая обиду. – Это кто мне грозится тут? «Я тебя разлюблю». Попробуй только. Вмиг… Я тебе… разлюблю.

– А ты не вспоминай больше о своих прошлых романах. Я же вижу, что до сих пор переживаешь, как будто жемчужину потеряла. Обронила, а впотьмах не найти. Жалко терять, оставлять поиски, а если бы вспомнила, что вещь-то дрянь, безделушка, бижутерия с Черкизовского рынка, так сразу плюнула бы и растерла. Было по чему или по кому убиваться.

– Я не убивалась, я поплакала по-женски, – тихо ответила Оля. – И сказала себе, что нужно забыть: жизнь дальше продолжается. Погрустила год, и забыла.

– Не лги. Ни мне, ни себе. Я замечал: прямо скособочит тебя всю, как подумаешь, что брошенная, а не бросила сама.

– Никто меня не бросал. Не выдумывай. И откуда, позволь спросить, тебе известно, о чем я думаю? Может, я горевала о чем-то другом. Да и не горевала я вовсе. Какое только настроение не случается у красивой свободной бабы!

– Так ты сама мне рассказывала, как в кафе, куда он тебя пригласил – сказал, что в последний раз, и ты сдалась, не сумела сказать нет… тогда не сумела, – он предложил тебе вернуться к нему… или ему вернуться к тебе. Я запутался. А ты отказалась от дальнейших отношений – сумела все-таки, пересилила себя: в одно море два раза не ступишь.

– Да. Это я его бросила.

– Но вначале он тебя. А ты не смогла простить. И забыть. Это же просто ненависть в тебе говорила. А бросил-то он тебя. Вот так-то.

5.

Все чаще Сергей стал думать об Оле, как об отстраненном, чужом – не его, не принадлежащем ему предмете, так кто-то подсунул, подкинул игрушку, тряпичную куклу с замашками королевы, иногда смахивавшими на ужимки клоунши, или на обиды Мальвины на Пьеро. Он другой. Скорее Буратино с длинным, предлинным носом. И эти обиды на другого, неизвестного ему, но очень ненавистного Мальви… Ольге, по какой-то неведомой причине досаждали и причиняли если не боль, то все равно страдания, от которых хотелось избавиться, как от наркотической зависимости, без ломок и новых передоз.

– Кто-то покусился на нее (покусал ее киску), – цинично констатировал Сергей, будучи наедине с собой.

Еще сидело в нем обманчивое благородство, или иное джентльменского свойства чувство, которое не давало ему высказаться грубо о ней при людях, всенародно оскорбить, унизить, облить грязью. И то, правда, какое он имел право так о ней говорить?

Думать, это другое. Тут запретов нет. Это личное. Можно всё, допускаются любые отклонения. Ведь неизвестно, что у нее в голове, и что она фантазирует о нем, наедине с собой, какие обвинения выставляет ему, в чем подозревает, какую подлянку готовит за глаза.

– А тебе достались объедки с царского стола. Что не съедено, чем побрезговали. Держите, молодой человек, пользуйтесь, но помните, что вещь вам не принадлежит. Это наказание ей за брыкание и не смирение, – донеслось до него, будто посторонний голос закончил за него фразу.

– Нет, что это я, – остановил он не то себя, не то галлюцинацию. – Не смей так даже думать о ней. Если в твоей голове бардак и ералаш, это не значит, что у всех то же с головой. Возможно, ее мысли светлее и наполнены покоем и любовью, как у причастившегося христианина. Кстати, ни разу не видел, чтобы она обращалась к богу. Но ведь и среди атеистов встречаются честные люди. Да и Бог в человеке еще не свидетельство его грязного нутра. А под чистым бельем подчас скрывают самые жуткие преступления.

И Сергей снова продолжал воображать не бог весть что о своей возлюбленной.

– И этот кто-то, кто покусился, не дает ей покоя. Но этот кто-то не я. Не мной заняты ее мысли и соображения. Вот в чем дело. Не мной. Другим, ненавидимым, но я бы, с такого как теперь погляжу ракурса, сказал бы: неравнодушным ей человеком.

6.

– Женщина может обходиться без этого длительное время, – сказала, находясь в мечтательном раздумии, Оля. – Ей этого вовсе не требуется. Во всяком случае, пока не возникнут обстоятельства, которые… ну, словом, которые подвинут, подведут – не знаю, как точно сказать, как точнее выразиться – ее к этому желанию. Возбудят. Я путано говорю, но смысл понятен, надеюсь.

– Да, вполне. Хотя мне это трудно представить.

– Как и любому мужчине. Этим мы отличаемся от вас. Мужики, как самцы. Им одно нужно.

– Я не согласен. Но понимаю тебя.

– Что ты можешь понять? Для этого надо быть женщиной.

– Хорошо, не понимаю, но… соболезную: так сложно быть женщиной, одни страдания и запреты.

– Можешь не ерничать. Мужики – животные со звериным оскалом, но у женщин тоже есть зубки, а кроме них еще и мозги имеются. И кто рулит, еще под вопросом. Мы – хитрые и злопамятные, так что ссориться с нами не советую. И делать зла. Поплатишься. У нас нет той физической силы, что у мужчин, но все компенсируется умом и хитростью. Женщина все помнит и умеет хранить в себе обиду, и терпеть, как никто другой. Дождется той роковой минуты, когда мужчина станет слабым и… поразит. Паразита. Насмерть. Вот когда наступает час возмездия, свершения всех ее тайных планов. Нет на свете существа жестче, жестокосерднее и беспощаднее, чем обезумевшая баба, дорвавшаяся до момента расплаты за свои страдания.

7.

Сергей оказался в Первой градской совсем неожиданно для себя: пришел в поликлинику пожаловаться на боли в правом боку выше паха, не так чтобы намного выше (недостаточно для опасений насчет печени, цирроза или алкогольного абсцесса), но все-таки, а оттуда на скорой его увезли в больницу с подозрением на аппендицит.

«Никак уже наступил час расплаты?» – подумал он, и его затрясло, как будто в тело, как цепкий и вонючий клоп, вселился мандраж – предвестник болей и мук.

– Повернитесь на левый бок, – приказал врач в приемном покое.

«Какое лиричное и лаконичное название приемного отделения больницы, – фантазировал Сергей. – Кто его только придумал? Сочинить такое – надо быть очень душевным человеком, с большим чувством гармонии, и ценить все возвышенное в мире безделушек».

– Спокойно, больной, не дергайтесь, здесь больно… а здесь? Все ясно.

«Гораздо выше и с другой стороны, – хотел сказать Сергей, но промолчал. – Вот где у меня болит».

– Ай, вот теперь больно, – вскрикнул он, когда хирург, пальпируя низ живота, нашел, наконец, и нажал на воспаленный (прямо-таки обжигающий, раскаленный) очаг. – Доктор, можно вы больше не будете надавливать на это место?

– Так сильно болит? – спросил мужчина, моложе его, а уже начавший лысеть.

«Умные волосы покидают… там же очаг гангрены!.. так какого черта его бередить… если все ясно, вези и режь».

Сергея бесило тупое спокойствие этого истукана – обстукивающего и ощупывающего, – жавшего его голое тело с безразличием патологоанатома, и раздражали прикосновения ледяных пальцев. Ему казалось, будто по коже ползала склизкая, вся в пупырышках тварь, вроде жабы, а иногда пальцы ускорялись до резвости шустрой, проворной рептилии. Он пытался унять всплеск брезгливости, понимая, что ему ставят диагноз и стараются помочь, но отвращение было выше его сил, и он, присев, и не слушаясь строгих команд живодера, сказал:

– Боль – не самое страшное. Ужасно то, что мне обещали, будто я умру сегодня ночью, если не послушаюсь доброго совета и не отправлюсь к вам в гости немедленно, незамедлительно, без сборов и предупреждающих звонков домой, сразу после освидетельствования моего плачевного состояния. Согласитесь, эта угроза куда страшнее самой жестокой и невыносимой боли.

– Кто вам сказал такое?

– Хирург местной поликлиники. Он не дал мне толком собраться в дорогу. Представьте, у меня нет при себе даже такого необходимого минимума набора вещей, как зубная щетка и туалетная бумага. И что мне делать, если вдруг приспичит?

– В хирургическом отделении больницы имеется все необходимое, можете не беспокоиться.

– У меня нет даже бритвенного прибора, чтобы привести себя в порядок – побриться – к приходу родственников и… жены на свидание, – начал заводиться Сергей. – Даже, если меня посетят дикие мысли о кончине – вы понимаете, какие именно мысли я хочу до вас донести – такие неприятно пахнущие, как гнойнички, мыслишки, я не смогу исполнить… что задумал. Вены не перерезать, остается только грызть.

– Что вы сказали, молодой человек?

– Ах, вы не слышали. Так и не надо.

– А вот что вас должно волновать, – продолжил, как ни в чем ни бывало, эскулап, – так это правильное диагностирование вашего случая болезни и установление необходимости в срочности операции. Поэтому лежите и не шевелитесь. Сейчас вас отвезут в палату, где вы дождетесь прихода главного хирурга.

– Надеюсь, на этом все мои злоключения закончатся.

– Этого я вам не обещаю, но уверяю… – Сергей моментально додумал за него: «что в его силах он сделает, а что нет… извиняйте», – что никто до вас не жаловался.

– Да и я не… – начал было оправдываться Сергей, но прибежавшие санитары уволокли его дребезжащий, как катафалк, передвижной железный бивуак куда-то вниз по длинным коридорам, затем в лифт, и, наконец, выгрузили где-то в полутемном потемкинском зале с высокими сводами с гулко отдающимся эхом, пока колесики цокали и гремели по стыкам в кафельных полах.

Его одиссея по больничным палатам началась.

8.

Он не надеялся, что она придет, тем более что она разыщет его в этом, по сути, чужом ей городе – за… сколько же? да, почти за десять лет жизни… проживания тут. Она так и не обрела корни, не пустила их в землю. Потому что эти безвольные потуги приобрести подруг, любовников (после измены и оставления ее мужем), ничего ей не дали в плане развития патриотических чувств по отношению к новой родине. Она покинула старый дом, а новый не нашла. Или ей не дали его найти многочисленные, но бесполезные советчики, сославшись на сложность постреволюционных процессов в стране, противоречивость и множественность семейных отношений, в коих она, по старинке или по невежественной глупости, ничегошеньки не понимала и не хотела понимать.

– И международное положение прибавь сюда, какое сложилось в мире, вокруг нас, – настаивал на ее беспринципной и пагубной неосведомленности свёкор, вскоре после их разговора ушедший в мир иной, туда, где его знания ему не пригодятся, – хуже не придумаешь. И как, позвольте вас, милочка, спросить: как нам жить при всем при этом?

– Как жили, – робко предложила Оля.

– Невозможно, никак невозможно. Новый век – новые правила.

Век-то новый, но жила она, как и прежде замкнуто в четырех стенах. С ребенком, теперь уже юношей, даже не отроком, который был вроде нее, такой же отсталый в бытовом плане, неподготовленный к бытовухе, неучёный. Да и откуда ему было подчерпнуть сведений, если тыща в месяц на жизнь, на все про все, на хлеб и на квас, или воду. Выйти на улицу к друзьям стыдно, девчонки сторонятся, считают скупердяем. «Пусть лучше так считают, чем узнают правду», логично рассуждал он, боясь, что кто-нибудь разубедит их и развеет неведение.

Вот и выбрал он, как заменитель, местную библиотеку, где просиживал часами за книгами по биологии – его тайной страстью, – и бесконечные демагогии с матерью, лежа на диване с задранными вверх ногами, прислоненными к стенке, при его немалом росте, достающие едва ли не до потолка.

– Правила для дураков написаны, – философствовал он, разгрызая истончившийся леденец (все философы сладкоежки). – Их можно и нужно учить, но исполнять необязательно.

– Как же так, – удивилась Оля. – Ты же будущий юрист или философ или дипломат. Как же ты без знаний законов? А если их не исполнять, то, что получится: делай, что хочу. Анархия.

– Брось, ма. Ты знаешь, о чем я. Правила, то бишь законы, что эта конфета. Ее можно обсосать, а можно обгрызть. Результат один и тот же. Каждый пользуется ими, как ему вздумается, извлекая максимум удовольствия из процесса. А потом выкинет за ненадобностью, или как попользованную и закончившуюся, от которой следа не осталось. И возьмется за новую: они, собственно, и похожи друг на друга, как близнецы, все эти правила, морали, своды законов. Я на эту тему даже когда-то доклад подготовил, но его все равно никто не понял в классе – одни дебилы у нас собрались. Им до меня еще расти и расти.

И Иннокентий самодовольно оглядел свои длинные ноги, оканчивающиеся серыми в полоску хлопчатобумажными носками на ступнях, один из которых прорвался на большом пальце и оголил белый гладкий, без заусениц, срез давно не стриженого ногтя.

– Давай зашью, сынок, – сказала Оля, придвигаясь ближе, – и состригу. Что ты ходишь, как оборвыш?

– И так сойдет. Лень вставать, – не меняя позы, ответил Кеша, и рассмеялся. – Так вентиляция для ног лучше, проветриваются постоянно, не завоняют.

Раздался звонок – телефон издал два однообразных семафорных гудка, затем смолк, и еще один короткий. Условный сигнал.

– Иди, это тебя, – усмехнулся Кеша. – Дядя Сережа, собственной персоной. С ним-то ты будешь говорить сегодня, или тебя ни для кого нет?

– С ним буду, – утвердительно ответила Оля.

– Это кто? – на всякий случай спросила она.

– Это я, Сергей.

– Тебя плохо слышно. Ты откуда звонишь? Не из дома?

– Нет…

– Что случилось?

– Почему ты это спрашиваешь? Ты что, считаешь, что что-то должно случиться?

– Ну, неожиданно… вдруг… В такое время. Не из дома.

– Не оправдывайся, не надо. Да… случилось, но ты не расстраивайся. Ничего серьезного. Я сейчас нахожусь в больнице. Только это пустяки. У меня был аппендицит, теперь его нет – вырезали вчера утром.

– Что ты говоришь!?

– Да… такие дела…

– Как же ты добрался до телефона? Я слышала, что после… этого… вставать трудно… и надо лежать.

– Я и лежал. Надоело.

– К тебе приехать? – спросила Оля и стала вслушиваться в тишину.

Сергей молчал.

– Я не слышу: к тебе приехать? Повтори, что сказал – я ничего не слышу.

– Нет, не надо.

Сергей вдруг подумал, что зря ее побеспокоил, живо себе вообразив, как она собирается в дорогу через всю Москву (не на край света, но все-таки), как упаковывает сумки с быстро собранными гостинцами: наверное, яблоки, апельсины, возможно, докторскую колбасу, чтобы не опух с голоду на кашах, белый хлеб, печенье, чем там еще набивают авоську хлопочущие о своих мужьях жены – безвозмездные санитарки, труд которых не оплачивается государством. И тут же успокоил себя мелькнувшей, хоть и кощунственной, но все же действующей расслабляюще, как будто массаж мышц души занял считанные секунды, мыслью, что, скорее всего, у нее и собрать-то нет ничего ему в больницу. Разве, ту же кашу в термос.

– Может быть, что-нибудь привезти?

Он ухмыльнулся.

– У меня все есть. Не нужно ко мне приезжать, я сам скоро к тебе приеду: говорят, что выпишут через несколько дней, максимум – неделя.

– Ну, тогда я спокойна – у тебя, правда, все хорошо?

– Более-менее…

– Болит что-то? Шрам? Не заживает, не затягивается?

– Нет, он не болит. Я привычный, это уже третий будет. На мне все заживает, как на собаке… бездомной.

– Что ты говоришь?

– Уже ничего. Всё прошло. Растаяло, как дымка за кормой…

– Тогда почему: более-менее?

– Как тебе сказать… скучаю по тебе… по уютной домашней постели. Больничная койка и вся обстановка гнетет. Один паршивый орган удалили, так другой загнивает.

– Потерпи. Раз все прошло хорошо – операцию, я имею в виду, – раз она благополучно завершилась, то теперь недолго осталось. Подожди.

– Всю жизнь жду. И терплю, и надеюсь.