Читать книгу Изгнанник - Алексей Жак - Страница 6

1.

До знакомства с Яной Сергей не знал, что в спектре зрачков человеческого глаза существует зеленый цвет. Просто не видел ни у кого такого колера. Ну, там синий, голубой, карий, серый, коричневый и даже черный разной интенсивности, куда ни шло. Но такой – никогда.

У Яниных глаз был светло-зеленый цвет. Оттенок, как у киви (тут же на память приходят другие экзотические и не очень растения и напитки: лайм, авокадо, мохито, стручки гороха, незрелый грецкий орех). Или у фруктового шартреза, подаваемого в конце еды как дежистив. Или у хвойного или огуречного ликера, если таковые встречаются в природе, разбавленные и слабонасыщенные. С небольшими градусами. Или как у раздавленного винограда: внутри он не зеленее, чем кожура, цвет слабее, но не настолько, чтобы водянистая сочность и обманчивая не спелость начинки ягоды могли сравниться с изумрудной тусклостью ее роговицы.

Раньше он думал, что такой цвет бывает только у кошек. Откуда взялась эта уверенность? Конечно, он видел кошачьи глаза и, наверное, их зеленый отблеск в ночи (черная, сливающаяся с темнотой, кошка, силуэт которой только угадывается, и ярко пылающие жуткие зеленные кружки на черном фоне) так и запомнился ему навсегда. До той самой минуты, пока он не наткнулся на Яну, или она не споткнулась об него, о его распростертое на обледеневшем асфальте тело. Но почему-то сейчас заданный самому себе вопрос помог Сергею вспомнить короткий разговор в подземке, и воображение нарисовало другую картинку из прошлого. Давнего прошлого.

– Глаза зеленые, как у кошки, – говорил слюнявый и прыщавый его сверстник, Митька Сурков, по кличке Сурок: они обсуждали девушек, не на вечеринке и не на молодежной дискотеке, а сидя на скамье кольцевой ветки метро под лестницей перехода – наверх, на другую станцию радиальной линии. – Наверное, царапается и кусается, когда занимается этим?

– С чего ты взял?

– Глаза не врут, – ответил Сурок, выковыривая ногтем из лунки прыща на щеке белую маленькую гусеницу гноя. – Все по ним можно прочесть: и что на уме, и о чем думает, и даже в какой позе предпочитает. Ты не заметил, как зрачки у нее вспыхнули, когда посмотрела на меня? Пламя, прямо огонь.

– Такого цвета у огня нет.

– У огня нет, а у девчонки есть, – возразил Сурок. – Все равно я настаиваю, что она горяча и дика в постели. И ведет себя как кошка.

– Сколько, по-твоему, ей можно дать баллов? – спросил Сергей, не разбивая в пух и прах, оберегая, фантазии товарища.

Им была выдумана немудренная градация, по которой они оценивали привлекательность девиц. Пяти удостаивалась персона с длинными стройными ногами, с выдающимися формами (в обоих значениях, и со всех возможных ракурсов обзора предмета) и приятным личиком (достаточное условие). Пять с плюсом – редкость, если не сказать: феномен. Феновумен. Феноменально умен. Двойка ставилась уродцам и откровенным извращенкам от красоты.

– Четыре с натяжкой, если подушкой лицо прикрыть, – издевался молокосос, которому не дала еще ни одна соплячка. – Но она все одно ее прожжет, – засмеялся Сурок. – Такими глазищами. А вообще-то, некрасивых девчонок не бывает, – развивал тему дальше начинающий карьеру, начитанный (или точнее, наслышанный) похабник, – в юном возрасте бывают только гадкие утёнки, но если их раздеть… то… они все одинаково прелестны.

– Дурак ты, – возмущался Сережа такой недалекой оценкой всех женщин на белом свете, будто взятых скопом, насильственно и бесповоротно. – И звать тебя никак. Если не изменишь свою точку зрения, то так и останешься прыщавым онанистом. Очень советую переменить взгляды на слабую половину человечества. Женщины разные бывают: и несимпатичные, вроде нашей школьной уборщицы тети Даши, и красотки, как фотомодели на картинках в модных журналах или актриски из фильмов с романтикой и любовными сценами, вроде «Унесенных ветром» или «Веселых ребят», но никогда не встретишь одинаковую. Запомни, салабон. И передай по очереди, кто не слышал.

– Чего оскорбляешь, – обиделся, выпятив нижнюю губу и надув оспенные щеки, неудачник Сурок, недоразвитый по женской части. – Коли самому нечего сказать, так не завидуй. А то разругался тут.

– Это мне нечего сказать? – не удержался и с пылом набросился на товарища Сергей. – Да я, если хочешь знать, уже… уже…

– Ну что, что, говори, – весь напрягся подросток в ожидании такого ошеломительного известия, что – он верил – у него и впрямь откроются глаза, и он начнет тут же понимать тайны, которые скрывают женщины, эти недоступные и хитрые бестии в юбках, в ожидании настолько волнительной новости, что яблоки глаз начали пульсировать в такт сердцебиению.

– … а ничего, – охладил его жар Сергей, сам вмиг охладевший, и теперь совершенно безразличный к мукам друга.

– Совсем ничего не расскажешь? – разочарованно произнес поникший разом любитель клубнички.

– Совсем, – ответил Сергей. – Рано тебе. Подрастешь, сам все поймешь. Когда молоко на губах высохнет.

2.

Яна под градацию не подходила, не встраивалась в понятие «градация», под понятие «грация» возможно, но с градусником под мышкой ее представить было затруднительно. Никак не подпадала она под немудрую теорию парней о женской красоте. Фигура стройная, бедра слишком широки, но в остальном можно было поставить пятерку. Можно было, если б не пошлость такой не выдерживающей критики методики оценки, которая не позволяла беспристрастно, без мальчишечьего сладострастия, подойти к описанию женского тела. Подойти с опытом зрелого мужчины, познавшего разницу между красотой и украшением, и умеющего рассмотреть многомерность, объемность и выпуклую антично-мраморную телесность женской красоты одними глазами, однако настолько ощутимо и трепетно, как будто пальцами пройдясь по всем изгибам тела. А тем более не только лишь рассмотреть, а и описать с подробностями, и гениально.

Явно, однобокий осмотр страдал ущербностью, и насчитывал множество изъянов в подходе к объекту изучения и примерки. Кутюрье такая одномерность претила бы, а что касается убогого портного в портняжной мастерской, то сопроводить туда свою богиню Сергею не позволяло чувство прекрасного, сознание ценности объекта и его маркости в грязном окружении, а также стойкое ощущение брезгливости при соприкосновении с засаленными инструментами обмерщика.

– Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей груди… – распевал он напропалую и день и ночь, разгуливая в приподнятом настроении, как человек, которому пообещали все блага земные и неземные, в обмен на молчание и терпеливое ожидание.

И посулы были не обманчивым наваждением, а вполне реальными, прогнозируемыми обещаниями, исполнения которых пропустить, не дождаться, было невозможно, иначе его запросто можно было наградить орденом глупца, а поведение и отношение к объекту воздыхания счесть кощунственным, варварским легкомыслием и пренебрежением.

– Но мне же никто ничего не обещал открыто, напрямую? – спрашивал он себя в некоторые моменты просветления сознания и возобновления работы мозга. – Когда ясен весь процесс до результата и итог ожиданий не может быть… не может казаться таким двусмысленным, как сейчас. Может быть роман, а может и нет. Фифти-фифти. Соу-соу. И то, и то возможно, неизвестно как все сложится, и сложится ли вообще. В ответ задачника не подглядеть: мы не в школе. И даже в школе мы не смогли бы оказаться в одно время. Сколько лет разницы между нами? – вдруг отчетливо осознал он глубину возрастной пропасти.

3.

А что Сергей мог рассказать о своем сексуальном опыте разочарованному его молчанием и утаиванием подробностей интима сверстнику, заодно и напарнику по наблюдательному пункту под землей, а также подстрекателю к откровенным признаниям? А ничего. Во всяком случае, мизер того, что могло бы удовлетворить его любопытство, могло лишить невинности, дать хоть какие маломальские знания о женских таинствах и приблизить соблазн к белкам глаз, к детским пушистым ресницам, мигающим от проносящихся пикантных картинок со скоростью двадцать пять кадров в секунду, как метеоритный дождь.

Его «уже… уже…» было блефом, как и всё, что он предъявлял друзьям детства и юности, выдавая за чистую монету. А что ему оставалось делать, когда ограничения, повсюду растыканные перед его любым шагом в сторону, вроде противотанковых ежей, не давали свободы передвижений? Куда не глянь – засада в лице матери, воспитателей детсада, школы, продленки, дворовой надсмотрщицы бабы Глашы, сующей свой длиннющий с бородавкой нафталиновый нос во все дела подростков дома на бульваре. Плюс сюда можно добавить безо всяких оговорок и не стесняясь недомолвок его безупречную способность фантазировать на пустом месте, изобретая сюжеты и события, как будто выуживая их, как предметы обихода всех веков и народов, из шляпы фокусника: уши зайца, трость с костяным набалдашником в форме коня или черепа, витую гирлянду, старую кастрюлю или сковороду, аксельбант с бахромой, садовые ножницы, которыми подрезали кусты на бульваре дворники, монокль и золоченые часы на цепи, портсигар и прочие, прочие неистощимые запасы его кладовой.

На самом деле, частица правды все же была в его несостоявшемся рассказе о контакте со слабым полом. Не о полноценном контакте, но все-таки. Где-то на уровне общения с пришельцами, которые выглядят странными, неопознанными, отличающимися членами и повадками, пахнущими соблазнительно и отвратно в одно и то же время, как смешанное в кружке крыжовенное варенье с рассолом.

Сергей дружил в детском саду с одной девочкой, ровесницей или младше его, но не намного, может быть на год, или два. И воспитатели – слава богу, говорил он себе – пропустили их во врата рая по недогляду или с омерзительнейшим умыслом, смахивающим на ужасное преступление: злонамеренное убийство или лишение жизненно необходимых, совместимых только с жизнью, но никак с ее безобразной пародией, органов.

– Кто не ляжет спать тотчас же, тот будет наказан: углов в саду предостаточно, чтобы выбить из ваших пустых маленьких голов всю дурь и баловство, которыми вас напичкали родители, – грозила сварливая няня, и Сергей тотчас же вспоминал другую няню, точнее представлял ее живой, так как в жизни такую не встречал.

Еще недостаточно сообразительному ребенку, начиная с пяти лет, мама рассказывала о загадочной, и недостижимой в силу временных границ, старой женщине, которая нянчила девочку из многочисленной деревенской семьи в далеком Ставропольском селе, кажется на краю света, настолько неправдоподобной виделась ему такая идиллическая картина.

– Разве такие няни бывают? – спрашивал Сережа, качая головой. В его детском саду таким словом называли самых злых и жестоких воспитательниц.

– Бывают, бывают, – отвечала, закатывая рукава халата, мама, как всегда, когда Сережа к ней приставал, в самый неподходящий момент, занимаясь готовкой у плиты. – Она была доброй, ласковой и руки…

– Что руки?

– У нее были мягкие рыхлые большие руки, – мечтательно говорила мама, устремляя взгляд в их коммунальный потолок с подтеками с крыши и неприглядными пятнами от чадящих трех плит, поделенных на всех обитателей этой дыры в центре Москвы.

– А понятно, – сообразил Сережа, – как у тебя. А что мама? Мама этой девочки. Где она была?

– О, ей было всегда некогда. У семьи имелись огороды, и работа в колхозе отнимала все ее свободное время.

– Кто же все-таки эта девочка? Кем она тебе приходилась?

– Не догадался еще?

– Нет. Сестрой, тетей?

– Это же я и была, этой девочкой, которую сначала баюкала, а потом ласкала женщина. Няня Душа.

– Как? Почему Душа?

– Потому что звали ее Дарья, Дарья Антоновна. А мы все детишки называли ее няня Душа. Поменяли одну букву с «а» на «у», и ударение на второй слог переменили, и получилось точь-в-точь, как ей шло. Она и впрямь была нашей душой.

– Я ничего не понял: ударения, «ау», как эхо в лесу, когда кто-то потерялся, вы что кого-то били там, и что такое душа?

– Малыш, ты еще много не знаешь. Вот, пойдешь в школу и всему научишься. А душа, это, как бы тебе сказать, чтобы понял, это то, что у каждого человека спрятано в груди, у кого-то на поверхности, а у кого-то глубоко-глубоко сидит, как… как…

– А, как раки на дне прячутся, – вспомнил Сережа деревенские походы с местными мальчишками на пруд.

– Ладно, иди в комнату, нечего тебе тут болтаться, в грязи, – махнула на него полотенцем мама и отвернулась к плите.

Сережа поежился, представив себе этот загаженный, затертый пол в углу детской комнаты, который он изучил досконально за период пребывания в саду. Времени было предостаточно, чтобы изучить его в деталях, запомнить красный выцветший линолеум с полосками белых нитей, превращенных в серо-буро-малиновые тапочками непослушных воспитанников, оторванный язычок и треугольник на его месте с ватной начинкой основы подстилки, с въевшейся в поры этого пола головоломной грязью.

Он изучал черные ворсинки, торчащие в разные стороны, как разгадывают ребус или кроссворд, и каждый раз, когда его вновь ставили в угол, картинки сменялись на новые, еще замысловатее, и чудаковатые образы не оставляли ему шансов уйти мимо от их разгадки. Время проносилось мгновенно, он отходил (опять же в двух смыслах) от своего вынужденного стойбища до конца не отрезвевшим от изобилия впечатлений и недорешенных задачек, захвативших его голову, тяжелую, как в шлеме рыцаря. Сережу пугало не одиночество в углу и не грязь, окружавшая это место, а необходимость погружения вновь в этот омут, из которого выныриваешь с неисправимой надолго головной болью.

– Не надо няня Душа, – состроив кислую мину, готовый заплакать, попросил Сережа. – Я уже ложусь. Если хотите, я просплю до шести часов, когда за мной придет мама, и не встану даже пописать.

– Не надо мне делать одолжений, – хмуро сказала женщина. – Сегодня за тобой никто не придет, так что не надейся. Встанешь, как положено, как все дети. С тобой тут нянчиться, с одним таким оригиналом, никто не собирается. Будешь, как все. Нечего мне показывать свои выдающиеся стороны, за десять лет возни с такими, как ты, я и не таких уродов насмотрелась. Всех обломали, никто не ушел не перевоспитанным. А почему ты меня называешь душой? Я для тебя просто няня, ну, в крайнем случае, няня Ира, по имени меня называй.

Женщина все еще с хмурым выражением на лице подождала, пока все дети улягутся, и, проходя мимо Сережиной кровати, не удержалась и сказала:

– А за оскорбление ответишь, шмокадявка. Можешь не спать, все равно в угол пойдешь после тихого часа. А еще я родителям твоим расскажу, как ты обзываешься. Пусть знают, какое у них чадо растет. И что ему в голову приходит.

Час Сережа пролежал без сна, как и наколдовала няня Ира.

– Что ж, – философствовал маленький правдолюб. – Если и страдать за правду, то надо следовать ей до конца: никакая она не Душа, эта старая карга. Это я погорячился, назвав ее так. Не заслуживает она такого звания, нужно быть честным перед собой. Действительно, в чем она права: зря я ее так величал. Не достойна. Раки у нее в груди прячутся, глубоко-глубоко.

– Ты что не спишь? – раздался тихий сдавленный голос рядом.

Сережа повернул голову и увидел, что на соседней кровати не спит также девочка, которую звали Катей.

– А ты? – спросил он.

– Не спится. Ты о чем думаешь?

– Так, ни о чем. С чего ты это взяла, что думаю? Просто лежу.

– Я же вижу: смотришь в потолок и думаешь. Не хочешь в угол?

– Плевать. – Сережа приподнялся на локте. – А у тебя, Кать, душа есть?

– Что есть, – не поняла девочка. – Душ?

– Какой душ? Душа.

– Не знаю. А что это?

– Ну, это… это… когда в груди, что-то прячется и просится наружу. Раки там всякие.

– Раки? – удивилась Катя. Глаза ее расширились от надвигающегося страха. – Как это?

– Ну, как будто раки. Не раки, которые в пруду, а… не знаю, как сказать… неживые… может быть, сердце и разные органы, я слышал, что внутри человека существуют много органов, которые тикают и двигаются.

– Я ничего такого не слышала. Мне никто не рассказывал.

– А ты, наверное, и сама не спрашивала. Не интересуешься?

– Почему мне тоже интересно. Только ты тише говори, а то нас услышат. Услышит няня Ира и накажет.

– Я ее не боюсь, если хочешь, я к тебе переберусь. Мы накроемся одеялом и там под ним поговорим, так нас никто не услышит. Как в домике закроемся вдвоем, и никто не сможет войти.

– И это будет только наш домик. Твой и мой.

– Конечно.

– Тогда давай скорей проходи, – девочка распахнула одеялко, впуская Сережу.

– Только дверь нужно закрыть поплотнее, чтобы ветер не задул, – сказал Сережа, и подоткнул под себя накрахмаленную материю. – Вот мы и дома.

– Давай играть в семью, – обрадовалась Катя. – Пусть будет, как у взрослых: ты – папа, а я – мама.

– Ага, давай. Как родители. Пусть будет ночь, и мы спим.

– Ага, как взрослые, в одной кровати.

Они полежали немного, без движений, согреваясь друг другом, общим теплом, и привыкая к новым ощущениям. Но постепенно, не договариваясь, они стали догадываться, что совершают поступок, осуждаемый взрослыми, что им запрещено играть в пап и мам, пока они не выросли, не стали такими же большими, высокими и умными, как их родители. Вот, и у Сережи нет еще усов и бороды, а у Кати нет этих выступов на груди, которые есть у мамы, которыми она кормила ее в детстве, когда та была еще совсем, совсем маленькой, не такой, как сейчас. Но все равно они не отступали от задуманного и продолжали играть.

Кате мерещилось, что она уже, в эту одну минуту выросла, стала взрослой, как мама. Она сама себе казалась умной и самостоятельной. И, как усердный, послушный ребенок, выполняющий строго все поручения родителей, если ее попросили о чем-нибудь, и она утвердительно кивнула головой, соглашаясь, что: да, так нужно сделать, и она это сделает, продолжала играть роль хозяйки их домика.

– Лежи смирно, – сказала она строго Сереже, ее мужу. – И не двигайся. И не храпи.

– Я не…

– Не спорь, любимый, – предупредила его Катя. Она умела играть в куклы, и всегда стремилась достичь в своей игре безукоризненного подражания реальности.

Сергей улыбнулся и потерся краем своего оголенного плеча о ее руку. Они лежали в одних маечках и трусиках, и теперь под их пологом, в их домике становилось нестерпимо жарко, как будто натоплено было с перебором.

– А что делают папа и мама под одеялом, когда ночью лежат вместе? – спросила Катя.

– Ну, они ворочаются, иногда обнимаются… и еще смотрят, что у одного есть такого, чего нет у другого, – начал вспоминать Сережа, копаясь в закутках своей памяти.

– Это как?

– Вот, например, у тебя этого нет, – сказал Сережа, и без стыда, как будто естественнее демонстрации скрытого под его черными трусиками открытия для девочки труднее всего было придумать, стянул те до колен.

Катя протянула ручонку и потрогала.

– Какой он маленький и мягкий, нет, а теперь он твердый, – сказала она, изучая наощупь неизвестный предмет.

– А можно я посмотрю у тебя? – попросил Сережа.

– У меня там совсем другое, – пояснила Катя и позволила его руке пролезть.