Читать книгу Фатум - Алексей Крупенков - Страница 5

Дверь в светлое помещение открылась, и молодая женщина, на вид лет тридцати пяти, легко впорхнула в него, как бабочка. Яркий свет солнца ослепил глаза, и не было понятно, где именно она оказалась. Всё было в дымке, как будто кто-то воскуривал благовония. Мысли были тягучими и липкими, как смола. Вчера она уснула в лёгком исступлённом состоянии, в палате на больничной койке, которая уже стала родной. Здесь всё было родным. Боль, духота, недостаток света и воздуха. Невозможность дышать полной грудью. Лёгкие слиплись внутри и никак не могли оправиться. Всё внутри болело, как будто её били палками. Но больше всего её выматывала боль не физическая, а душевная. В голове роились несколько реальностей. Чем дальше она уходила в эти реальности, тем больше запутывалась и не могла уже определить, в какое время, в каком месте она действительно существует. Паника сопутствовала ей всегда, а душа трепыхалась в грудной клетке, не давая никакой надежды на спокойное существование. Казалось, её душу эксгумировали, препарировали, искололи иглами и похоронили обратно в сырую землю тела, заключив за решётку рёбер. Тело же было сшито чёрными нитками шрамов, а рубцы на сердце заштопаны лоскутами боли и памяти.

Но, проснувшись сегодня, она ощутила невероятную лёгкость. Клубок из реальностей распутался, и она ясно видела своё настоящее. Понимала, где она и что происходит. Феварин и галоперидол путали сознание и приводили ко внутренней истерике. Это только на первый взгляд людям кажется, что человек под этими препаратами сохраняет спокойствие. Но они дают только видимость умиротворения. На самом же деле исколотая душа кричит, плачет и рвётся наружу. Но сейчас ураган внутри уснул и пришёл штиль. Это ли не счастье?! Пробежав по привычным больничным коридорам, она обнаружила дверь, которую видела всегда, но только лишь сегодня решила заглянуть туда в первый раз. Она чувствовала, что ей обязательно нужно зайти. Там её ждут. По ощущениям, она уже здесь была когда-то. Дежавю? Возможно. Но дежавю ей обычно доставляло тревогу и дискомфорт. Здесь же было ощущение какого-то родного тепла. Первое, что она подумала, – «как домой вернулась».

Глаза так и не привыкли к яркому свету, и она увидела лишь очертания стола и кресла.

Она весело зажмурила глаза и спросила:

– Где я? Есть тут кто?

Низкий голос произнёс:

– Пройдите. Присаживайтесь, пожалуйста.

– Спасибо. Папа, это ты? Голос так похож.

– Расскажи, как ты живёшь?

– Я живу…, – Она не нашла что ответить и долго молчала. Грусть накатила на неё каменным валуном. – Я живу…

– Давайте сделаем вот как. Допустим, я вас не знаю… – Голос вдруг перешёл на «вы» и перестал быть знакомым.

– А вы меня знаете? Папа, прекрати играть в эти дурацкие игры! – раздражённо произнесла женщина. – Вы не папа, вы доктор?

– Давайте сейчас расставим акценты правильно и сосредоточимся на главном, пока вы в сознании. Расскажите мне вашу историю, пожалуйста. Это очень важно. Делайте упор не на событиях, а на душевном состоянии. Мне важно ваше восприятие событий с психологической стороны.

– Хорошо. Это даже интересно, – с улыбкой произнесла она. – Меня зовут Раиса Викторовна Бронеславская. Я родилась 30 марта 1932 года. Моего деда звали Осип Архипович Бронеславский, известный учёный, академик психологических наук. Я не знаю, почему я начала рассказ именно с него. Меня греет мысль о том, что с психиатрией моя семья борется достаточно давно. – Она грустно улыбнулась и продолжила: – Больше про деда я ничего не помню. На свет я появилась в день его смерти. Отец, Бронеславский Виктор Осипович, продолжил путь медицины и науки. Женился достаточно поздно… – Она на секунду замолчала и пристально всматривалась куда-то в даль, ожидая какой-то реакции на свои слова, но её не последовало, и Раиса продолжила: – А маму я хорошо помню, несмотря на провалы в памяти. Она была моложе папы, кажется, лет на двенадцать, я даже и не знала никогда этой разницы, вернее, не замечала. Отец очень хорошо выглядел. Мы пережили блокаду в Ленинграде. Я училась в школе, когда началась война. Эвакуироваться мы не хотели. Детей в семье, вместе со мной, было пять человек. Все умерли. Отец отдал мне последний кусок хлеба, чтобы я жила. Сам он умер от голода. Мы с мамой ходили его хоронить на Смоленское кладбище через весь город, но не сразу. Они все лежали в соседней комнате до весны. Мама была очень слаба. Зимой она заболела. Обычная простуда, но лекарств не было. Она в шутку сказала, что если бы она выпила кофе, то сразу же вылечилась бы. Я, недолго думая, выменяла всё, что заработала, на щепотку кофе и принесла ей. Всё, что я отдала в обмен на него, можно было поменять на хлеб. Это был недельный паёк. Мама выпила кофе и сказала, что всё хорошо и она будет жить. Она действительно быстро вылечилась. Но держалась из последних сил. Я два раза замерзала. Один раз меня контузило. Работала на Кировском заводе. Дорога пешком занимала два с половиной часа, той зимой я так сильно отморозила ноги, что они почернели. Их удалось спасти. Моя тётка прикладывала что-то к ним и грела. Два пальца отвалилось, и почти уже началась гангрена, но ноги она мне сберегла. Но на всю оставшуюся жизнь у меня остался холод в ногах. У меня постоянно мёрзли ноги… Люди часто представляют ад с огнём и лавой. На самом деле ад – это голод, доводящий до безумия, и пронизывающий холод, от которого не спрятаться никуда. А ещё это оставленность.

– Оставленность?

– Да. Я не знаю, как это сформулировать. Вот представьте, что вы маленький ребёнок и неожиданно потерялись. Меня постоянно не отпускало это чувство. Оставленности родителя и одиночества. Несмотря на то что родители были ещё живы.

– Вы говорите про Бога?

– Нет. Я говорю то, что я говорю. Просто слушайте, раз вам интересно. – Она сжала кулаки от досады, но потом положила ладони на колени, как первоклассница. – Ещё у нас был сосед, дядя Юра. Он очень любил детей. Эта фраза очень жуткая… вы поймёте… Когда началась блокада, его часто видели с малышами на улице. Я была ребёнком и всё понимала. Я понимала, что именно происходит. Это было ужасно. Взрослые делали вид, что ничего не замечают. Они опускали глаза, а моя мама вообще сказала, что каждый выживает в этом голодном аду как может. Как она могла такое допустить даже в мыслях?! Мне непонятно. Однажды я видела, как дядя Юра вёл маленькую девочку… Он не замечал ничего вокруг, глаза были налиты безумием и кровью. Это самая страшная смесь. Безумие и кровь. Девочка плакала, звала маму. Я пыталась заткнуть уши кулаками и не слышать её. Но я не смогла. Этот крик был таким… криком отчаяния и предчувствия скорой смерти… Я не могла это слышать больше, я взяла… я взяла камень и кинула ему в спину, хотела просто напугать, попала в затылок. Раздался жуткий хруст, и дядя Юра упал. Девочка стояла и рыдала, не зная, что делать. Я пыталась отвести её в школу в соседнем дворе и передать комиссару, но она сбежала в испуге. Я вернулась обратно на лестничную клетку, где лежал дядя Юра. Его уже замело снегом. Я тогда не понимала, что произошло. Вернее, не хотела понимать. Впоследствии я наконец призналась себе, что убила его. Осознание этого не принесло мне никаких чувств. Я спасла девочку. Может, она, конечно, и погибла впоследствии от голода, но тогда… её не съели. Я долго думала над этим и никак не могла понять, что именно движет этими людьми… их даже людьми сложно назвать. Весной всё забылось. Только, проходя мимо этого места, я увидела тёмное пятно на лестнице. Запёкшаяся кровь?! Или трупное дерьмо… Может, его похоронили. А может, как последнюю скотину, сожрали черви или собаки, на что я очень надеюсь. Он заслужил такую смерть. – Раиса распалялась, как оратор, и говорила с явным воодушевлением. – Впоследствии после сильных стрессов я слышала голос дяди Юры. Он всегда преследовал меня. Кричал и говорил пошлости. Он до сих пор здесь. Несколько раз я видела его в темноте. Есть вещи, которые не видят остальные. Врачи говорят, что это мне только кажется. Но я думаю, что это моя судьба. Я вижу пещеру и скалы. Лазурный закат и костёр… пирамиду с глазом и сияние. Это всё реально. Мир двойственен, тройственен… Многообразен. Иногда я смотрю на него со стороны, иногда я внутри него. Но чаще всего я сижу у себя в голове. Люди научили меня сидеть тихо. Они все жестокие. Им не надо знать о проблемах других. Они зациклены на себе. Они всегда делали мне больно. Но у меня есть и моя игрушка. – Она улыбнулась, смешно зажмурилась и руками сделала движение, похожее на то, что притягивает к себе игрушку и они трутся носами.

– Игрушка?

– Да, моя любимая игрушка. Его зовут Тать-Ян.

– Он?

– Я думаю, что да. О себе он говорит в мужском роде. Я его нашла на Смоленском кладбище, когда мы с мамой хоронили братьев. Он теперь всегда со мной. Вот здесь. – Она дотронулась пальцем до виска. – И вот здесь. – Положила ладонь на грудь. – Он защищает меня. И всегда говорит со мной. Но мне кажется, он не так хорош, как хочет казаться.

– Почему вы так думаете?

– У него нет мимики, только вырезанная ножом улыбка. Она жутковатая. Но я люблю его слушать. Мозг отдыхает.

– Продолжите рассказ, пожалуйста. Вы спасли девочку, и что произошло дальше?

– Тать-Ян – это тоже моя жизнь. Если вам не интересны мои чувства, то я и рассказывать ничего не буду. Хотя… – Она помолчала с минуту и продолжила: – Когда блокада закончилась, мать велела мне, чтобы я похоронила её на Смоленке рядом с папой. Она не застала моей свадьбы, моего мужа Антона и своего внука, которого мы назвали в честь дедушки Осипом. Сейчас я вспоминаю это время с благодарностью. Многие скажут, что это бред ненормального, но я отвечу им, что они неправы. Детство – всегда детство. Вне зависимости от времени и действий вокруг. Самое счастливое время.

– Вы чувствовали себя счастливой в такое суровое время?

– Да… Я думаю, да. Моя жизнь строилась из кирпичей счастья и ненависти. Иногда она доставляла мне массу радости, но чаще всего это была боль… Есть такие рубежи в жизни, про которые люди говорят, что мир разделился на до и после. Так произошло у меня.

– Какое событие вы считаете переломным рубежом своей жизни?

– Трагедию, произошедшую с сыном.

– Что произошло?

Она несколько засомневалась или замешкалась, стоит ли открыто всё рассказывать, ведь она так плохо знает этого человека. Почему он беседует с ней?! Зачем ему это знать? Она даже его не видела, глаза не могли до сих пор привыкнуть к такому яркому свету, что очень странно.

– Это было обычное воскресенье. У нас была традиция по утрам гулять в местном парке. Лето, хорошая погода. Мы устроили себе завтрак на траве. Знаете, – она вздохнула, замолчала на минуту, видимо, собираясь с мыслями, потом очень медленно заговорила: – Осип был очень хорошим мальчиком. С самого детства он был очень нежным и ласковым ребёнком. Но был очень энергичным, и порой нельзя было уследить за ним. Беременность протекала очень тяжело, так как я перенесла восполнение лёгких. И Осип родился без левой кисти. На его психике это тоже сказалось. Врачи поставили гиперактивность. Этот диагноз был в новинку и не самый страшный, который мог быть при такой болезненной беременности. Но эта гиперактивность перерастала в какое-то безумие. Когда она доходила до пика, то я уже была на её волне. Сдержать такой эмоциональный порыв, такую эмоциональную бурю было невозможно. Если мы с Осипом жили по часам, по чёткому плану, то всё было хорошо. Но стоило хоть на минуту от этого плана уклониться, и всё летело в тартарары. Поэтому самое лучшее было гулять с ним с утра. Это было прекрасное утро. Мы кормили чёрных лебедей на озере парка. Муж шутил, у него было потрясающее чувство юмора. Мы сидели на траве и ели бутерброды с сыром. Сыр был запотевшим. Знаете, когда бутерброд заворачивают в фольгу, а потом когда открываешь его, то на сыре выступает «роса»?

– Роса?

– Ну да. Я именно так и называла в детстве эту влагу, которая образуется сверху. Мы всегда брали такие бутерброды в детстве. Когда ездили в деревню к родственникам. Витебский вокзал, запах угля и местного туалета. «Запотевшие» бутерброды… – Она уже развеселилась и пыталась уйти в сторону от этого разговора, но собеседник её поправил:

– Вы далеко ушли. Сосредоточьтесь. Расскажите про сына, пожалуйста.

– Ах! Да! Прости, папа. Я была счастлива в то утро и надеялась, что так будет всегда. Но когда мы подходили к дому, повздорили с Осипом. Он в очередной раз озорничал, а я очень резко отреагировала на некую шалость, про которую сейчас уже и не помню. Это часто бывает. Мы пришли с ним вдвоём домой, муж захотел прогуляться до магазина. Там буквально через дорогу перейти. Я открыла входную дверь. Осип пробежал вперёд в комнату. Из комнаты раздался деревянный стук рамы и вскрик. Тук-тук-тук! – Она замолчала – долго пыталась подавить слёзы, но получилось с трудом. – Я прошла в комнату и увидела лишь открытое окно. Солнце слепило мне глаза… Я не могла найти моего мальчика. Я поняла, что произошло. Но боялась признаться себе в этом. Когда я выглянула в окно, то увидела его лежащим на земле. К нему через дорогу бежал муж. Дальше всё происходило как в кино… ну то есть я не понимала, со мной это происходит или нет. Я… я потеряла своего мальчика. Его закопали в сырую землю, и он оставил меня. Когда гроб опустился в могилу, я почувствовала, что нахожусь в клетке. У меня в голове появилась клетка, и она захлопнулась. Я чувствовала, как она меня зажимает. Конечно же, я могла двигаться, думать и бродить по памяти, но… Несколько недель меня лечили в психиатрической клинике. Без видимого диагноза. Со ссылкой на депрессию и суицидальные настроения. Хотя я не высказывала никаких мыслей по этому поводу. И с каждым разом, с каждым посещением стационара клетка сжималась… Пульсировала и толчкам уменьшалась. Муж бросил меня. Он был уверен в том, что это я во всём виновата. Как странно, я всю жизнь считала, что семья – это такая лодка. Мы движемся в одном направлении, гребём синхронно, и если кто-то устаёт и не может дальше грести, то… в общем, я думала, что мы будем вместе со всем справляться. Но он решил иначе. Он решил, что его болезни – это общая проблема. А мои проблемы со здоровьем, пусть и психическим, – это мои проблемы, и решать их я буду одна.