Читать книгу Фатум - Алексей Крупенков - Страница 6

Сегодня наступила зима. Одним днём выпал снег и ударил сильный мороз, по питерским меркам это была настоящая зима. Минус тридцать. Дворники схватились за лопаты, автолюбители стали отогревать заклинившие замки автомобилей, мамаши утеплили своих отпрысков. Последние лет пять или семь в Петербурге зимы практически не было. Вместо снега слякоть или, того хуже, серый асфальт. Стальное серое небо и простудная, промозглая погода. От которой на душе было сыро и мерзко.

Сейчас же стояла холодная, ясная, снежная погода. Воздух звенел и был прозрачным. Солнце проникало украдкой в окна сквозь шторы, оставляя кружевную тень на стене. В воздухе витал запах дыма и пробирался через слабую щель в окне старой хрущёвки. Странно, откуда мог взяться в городе запах дыма от костров или деревенских избушек.

Мальчик сидел и играл на полу в паровозики. Его звали Максим. Странно было наблюдать, как взрослый ребёнок лет шестнадцати играет в игрушку для малышей. На кухне слышно было суетливое движение и грохот посуды. По квартире разносился запах какао и творожной запеканки. Это удивительно, как простой запах может вызвать бурю эмоций и воскресить давно позабытые воспоминания. Когда-то этот мальчик был совсем обычным ребёнком, ходил в детский сад и ничем не отличался от своих сверстников.

Запахи с кухни вызвали в нём воспоминания и, казалось бы, несовместимые эмоции. Радость от встречи с друзьями в детском саду и грусть от разлуки с матерью, снежное холодное утро и родные варежки, связанные бабушкой, от которых веяло домашним теплом. В детстве он не был привязан к матери больше обычного ребёнка и не считался маменькиным сыночком, но всё равно у него щемило сердце, когда она оставляла его в садике. И эти варежки, которые он не отдавал воспитателям на сушку и даже в помещении носил их на резинке через шею, грели его душу. Они были чем-то родным, домашним и уютным. Воспитатели не очень-то этично твердили маме Максима, Елене Леонидовне Крутицкой, что «ваш мальчик психический» и «он не сможет ужиться с нормальными детьми». Максим, хоть и был молчаливым и тихим ребёнком, на тот момент очень неплохо уживался с остальными детьми, и у него даже были друзья.

Мальчик сидел и небрежно двигал поезда, улыбался своим мыслям, взгляд его был мутным и отрешённым. Вдруг у него в голове вспыхнула какая-то мысль, и он встал. На секунду задумался, побегал глазами по комнате, потом подошёл к окну, откинул штору, солнечный свет ударил в глаза. Он взял старый кассетный плеер, надел наушники и, не включая его, стал двигаться в такт музыке, слышной только ему. Окно второго этажа выходило на широкий проспект, который хорошо просматривался от начала и до конца. Гремящие трамваи, кольцо троллейбуса, стоянка маршруток и два несовместимых ларька: шаверма и нижнее бельё. За кольцом троллейбуса виднелась библиотека. Окно для Максима было всем: порталом в мир звёзд и космоса, кинотеатром, в котором менялись люди и времена года, машиной времени, где связывались несколько реальностей и времён.

Диагноз Максиму врачи поставили не сразу, по этому вопросу был собран не один консилиум. Аутизм, паранойная шизофрения, кататоническая шизофрения – вся эта несусветная терминология прослеживалась в его поведении, но родители до сих пор не верили этим диагнозам. Новый врач – новый диагноз. Какому родителю захочется принять страшную правду о своём ребёнке? Они не признавались самим себе в этом, как, впрочем, и окружающим. «У нашего Максимочки психологические проблемы пубертатного периода». Но всё же назначенное лечение не отрицали и проходили с должным вниманием. Антидепрессанты, антипсихотики, нейролептики и транквилизаторы. Складывалась неплохая солянка из лекарств. Сам Максим не особо понимал, как именно помогают эти таблетки, да и вообще мало что понимал. Очень часто капризничал и рыдал, как маленький трёхлетний мальчик, иногда слишком наигранно, а иногда очень вяло. Он был похож на плохого актёра, который то недоигрывает, то переигрывает свои роли. Боль родителей не была видна стороннему взгляду. Мама всё чаще улыбалась и смеялась на людях, отец был и так смурным, поэтому не давал повода для сомнений, что всё хорошо. Инвалидность Максиму не делали, это означало бы смириться с болезнью и принять нежелательную реальность. Где-то в глубине души родители всё же верили, что когда-нибудь этот период закончится и они снова станут жить, как и прежде. Одной, хоть и небольшой, но почти счастливой семьёй. Но с таким диагнозом, как паранойдная шизофрения в тяжёлой форме (именно так была обозначена впоследствии его болезнь в медицинской карточке) не бывает чудес.

В голове Максима пустота и тишина были редкими гостями. Чаще всего в ней происходило броуновское движение мыслей, голосов и музыки. Казалось, он слышит весь дом вдоль и поперёк. Сосед сверху, дворник на улице, мотоциклист этажом ниже, бабушка с внучкой в квартире через лестничную клетку, младенец в соседнем доме, телевизор на восьмом этаже, звуки соития где-то между седьмым и восьмым этажом, лай собаки и даже мурлыканье подвального кота, караулящего местных мусорных крыс. Слушая это сомнительное радио, Максим смотрел отрешённо в окно. Люди проходили мимо, куда-то спешили, дети гуляли, резвились, шли со школы. Максим всё смотрел в окно и видел только свои мысли, которые отражались в холодном узоре окна, который нарисовал мороз. Мальчик танцевал, раскачиваясь вперёд-назад под только ему понятную музыку. Сегодня был особенный день. Все звуки стихли, отошли на второй план, и Максим мог сделать музыку погромче и отдохнуть. Остался только вечно ноющий шум роя мух, жужжащих в голове. Но это ничего страшного, его можно было заглушить музыкой, которую он сам сочинял, сам проигрывал и сам слушал. Из-за грохота своей музыки Максим не слышал, как к нему подошла мать, как умоляла его пойти съесть хоть что-то. Но он не реагировал. Вперёд-назад!

В комнату вошёл отец. Вперёд-назад! Положил руку ему на плечо. Максим продолжал движение! Вперёд-назад! Шёл уже четвёртый час этих безумных танцев. Сказать, что это расстраивало отца, значит не сказать ничего. Отец помнил, когда первый раз увидел Максима. Когда ребёнок первый раз потянул к нему свои крохотные ручки и обнял его. Когда он произнёс своё первое слово. Как они вместе с матерью не спали ночами и дежурили у его кроватки по очереди, когда тот болел. Очень часто вспоминал первое сентября. На школьной линейке родители светились от счастья. Милый и добрый ребёнок, тёмно-серая школьная форма, белая рубашка, галстук и высокий большой букет гладиолусов, который по размерам был больше самого Максима. И помнил, как всё это начинало рушиться. В конце первого класса у Максима случился кататонический ступор. Учителя не знали, что делать, и вызвали скорую. Это был первый раз, когда они провели неделю в частной психиатрической клинике. Почему именно с ними это случилось? Отец ни на минуту не оставлял Максима. Всю неделю он провёл в больнице вместе с мальчиком, спал на кушетке в коридоре, а днём ухаживал и развлекал Максима. Мать же не очень верила, что такое возможно и что ни с того ни с сего у шестилетнего ребёнка может возникнуть какое-то тяжёлое психическое расстройство. И жила полноценной жизнью. Ребёнок в безопасности, то есть в больнице, муж с ним. А значит, она не имеет права оставить семью без дохода. Но всё это было лишь оправдание. Лена просто не хотела менять привычный образ жизни. Отец никогда не подавал вида и хорошо скрывал свои эмоции. Но все эти события были высечены глубокими рубцами на сердце. В глубине души он так и не мог простить супруге этого предательства. Она всегда мнила себя очень мудрой, сильно и умной женщиной. Но в экстремальных ситуациях вылезало её настоящее нутро. И от неё изрядно смердело заносчивостью, самолюбием и прочим лихим, холостяцким дерьмецом. Столько лет женаты, а она всё ещё живёт так, словно сама себе хозяйка, без обязательств и ответственности перед семьёй. Это, конечно, не самое плохое, что могло бы быть. Всё же она живой человек. По крайней мере, она честна даже в своей заносчивости, это делает ей хоть каплю чести. Какой славный каламбур. Честность делает честь.

Время и понимание всего происходящего не давало никакого спокойствия. Время не лечит, оно с каждой секундой делает ещё больнее. Виктор, так звали отца Максима, когда-то читал про пять стадий принятия смертельной болезни, он пытался проанализировать свои чувства. Но, не пройдя и половины пути, он понял, что всё это полная хрень. Такое могли написать и придумать только псевдолюди. Неживые, бесчувственные камни. И то от камней больше пользы. Все эти стадии приходили не постепенно. Ты не поднимаешься по грёбаной лестнице. Ты не записываешь всё это на бумаге. Это не красиво выведенные писульки на бумаге или печатный текст на ноутбуке. Это жизнь. Это всё наваливается на тебя разом, как лавина, как смерч. И бьёт тебя в голову, в сердце, в душу. Не останавливаясь и не давая опомниться. Сначала это ступор от непонимания и жалости к себе. Не к своему ребёнку, а именно к себе. Как я всё это вынесу?! Потом это злость, смирение, опять скотская и эгоистичная жалость к себе. Опять смирение и снова бунт, смерч, гроза. Всё смешано в одном тазу с кровью и дерьмом всей твоей никчёмной жизни. Ничто не может дать тебе покой. Ты только и делаешь, что думаешь о том, что будет дальше. Вернее сказать, чего не будет дальше. А дальше не будет школы, экзаменов и аттестации, выхода в жизнь. Не будет первой любви, весёлой попойки на мальчишнике и свадьбы. Не будет детей и бессонных ночей, не будет ничего. Забвение и смерть. Только лишь сон мог дать отсрочку. Только он мог дать передохнуть и побыть в тишине, спрятаться от всего в убежище за стеною сумрака ночи. И то ненадолго. Алкоголь или успокоительное только усугубляли тревожное состояние. Поэтому вся эта сладенькая водичка от психологов может идти на хер прямой наводкой ровным строем. Она для тупых куриц, проповедующих в инстаграме развитие личности, самореализацию и показывающих эталон успеха таким же тупым и бесхребетным школьницам. Это всё сказки и зарисовки болванов, которые никогда не жили дальше своих социальных сетей, но при этом позволяли себе учить жить других. Как это будет весело и смешно, когда все эти виртуальные уродцы состарятся и весело передохнут. От них останется кучка фотографий и «философские» статусы и «реальные ржаки».

Виктор постепенно превращался в душевного калеку, которого заключили в тюрьму собственных иллюзий, ожиданий и несбыточных мечт. Он понимал, к чему всё это ведёт. С нашей развитой медициной и отношением к инвалидам или людям с дефектами вопрос быстро решается. Не сможешь приносить государству доход в виде налогов – тебе в эти двери: ПНИ, морг, кладбище. Другого предложить никто не хочет. И, кажется, ПНИ из этого списка не самое лучшее. Виктора всегда гложила мысль о том, что рано или поздно это закончится. Он не вечен, и что тогда будет с его малышом?! Что будет с Максимочкой?! Какие люди попадутся ему в ПНИ? Может, всё-таки случится чудо? В голове роилось очень много вопросов, на которые даже Бог с трудом бы ответил.

Несмотря на своё состояние, Максим сейчас летал далеко. Музыка играла в голове. Звёзды мелькали мимо него, и он летел по трубе вперёд, как юный космонавт. Он не знал этого слова. Он не мечтал стать космонавтом, он никогда не станет взрослым и успешным, как этого хотели родители. Сколько было мечтаний и разговоров. Сколько предложений начиналось со слов «Когда ты станешь взрослым…». Всё это сейчас валялось в пыли отходов сослагательного наклонения. Нет будущего, нет настоящего, только прошлое. Когда ты молод и тебе нечего терять, жизнь кажется игрой. Всё успеешь, всё сделаешь, всё ещё впереди. Сейчас, когда уже столько лет прожито и ничего не нажито… Деньги есть, квартира, машина, положение в обществе, что ещё можно желать?! Но желать есть чего. Либо здоровья своему ребёнку, либо смерть. Это звучит ужасающе, какой родитель думает о том, что лучше было бы схоронить своё чадо, нежели наоборот. Это неестественно, когда родители хоронят своих детей. Но здесь выхода практически нет. На кого они с женой оставят его?! На ПНИ? Ну хорошо, если ему попадётся нормальный и адекватный персонал. А если это будут нелюди?! Как быть с этим? Он большой ребёнок. Он не успел понять жизнь и пожить. Да и ни при чём это «понять жизнь», он даже не успел ухватить детство. Единственное, что могло хоть как-то утешить отца, да и мать тоже, это то, что они накинули пелену лёгкого безразличия себе на разум. Мол, живёт их Максим в другом измерении и не особо что-то понимает. Может, даже и не видит их. А может, уже и не живёт. Отключён мозг, и всё. Бывает же так, что просто сломалось что-то в голове, электроимпульс не прошёл по нужному каналу, и нарушилась функция мозга. Плюс ещё препараты дают свой груз.

С самого детства у Максима была игрушка. Замечательный с виду Буратино. Старый потрёпанный колпак, съехавшие деревянные брови и полустёртые глаза. После первого же психоза, случившегося с Максимом, все игрушки отошли на второй план и были убраны в коробки. Но постепенно эмигрировали обратно. Чаще всего по одному или два экземпляра, всё зависело от настроения родителей и самого мальчика. Каким-то неведомым образом он «видел затылком» игрушки и чувствовал, что скоро состоится уборка. А может, просто слышал, о чём говорят родители. Это невозможно было понять. И когда наводился порядок в коробках, всегда со странным не то плачем, не то стоном Максим бросался на коробку и доставал на ощупь первую попавшуюся игрушку. На первый взгляд, он брал их наугад, но если присмотреться, то закономерность вполне себе прослеживалась. Он предпочитал необычные и странные игрушки. Можно даже назвать их страшными, сломанными и ненужными. Казалось, что он хочет их спасти от одиночества. В целом его логика была ясна, всё, что не поддавалось объяснению, обычно подходило для осуждения и осквернения. По-другому и сказать нельзя. Дети в саду и школе жестоко высмеивали всё необъяснимое и странное. И если это не пресекалось взрослыми, то укоренялось в детском сознании и отражалось во взрослой жизни. Родители Максима, наверное, не могли объяснить, зачем хранили игрушки. Но ко всему, что имело отношение к беззаботному детству Максима и безоблачному периоду в их жизни, они относились с трепетом и на подсознательном уровне охраняли. Это были некие талисманы минувшего счастья. Как в некоторых семьях фотоальбомы. Память вообще вещь странная, и многие неприятные вещи тонут в ней, как в болоте. Остаётся только радость и сладкий обман. Однажды придуманная ложь и шутка через несколько лет выдаётся мозгом за истину.

В арсенале Максима были: странная зелёная свинья с выбитым глазом, девчачий голый пупс со снятым скальпом, оранжевый крокодил с оторванным хвостом, солдат Красной Армии, судя по его виду, прошедший не одну войну, девочка в ватнике и пуховом платке с красным-красным лицом и, наконец, Буратино в зелёном военном сюртуке. Он скорее походил на уродливого деревянного солдата из армии Урфина Джюса из Изумрудного города. В его взгляде читался какой-то злобный прищур, а прежде красивая белозубая улыбка превратилась в звериный бронзовый оскал. С каждым годом путешествий из коробки в коробку, с балкона на антресоль он приобретал ещё более жуткие черты. Но раз в год Буратино видел свет и праздник достаточно долгое время. Его отпускали из коробки на каникулы и доставали вместе с ёлочными игрушками. Сажали рядом с Дедом Морозом и Снегурочкой. Выглядело это более чем странно.

Игрушка жила своей жизнью, пока про неё не вспомнил Максим. Он с трепетом и старанием, достойным лучшего применения, мыл деревянное тельце под краном. Если он был чем-то увлечён, то любое действо могло продолжаться до трёх, четырёх часов и превращалось в ритуал. После водных процедур для Буратино искалось подходящее место, со всей нервозностью и отчаянием. То с правой, то с левой стороны ёлки. То вглубь, ближе к кроне, то пытался взгромоздить наверх, вместо звезды. В такие моменты родители проникались беспокойством Максима, и дом наполнялся волнами нервного возбуждения и заботливой истерии. Это напоминало небольшой массовый психоз, когда один человек наводил панику среди других. Это были моменты просветления. Нечастые, но очень волнующие. Но и за них нужно было платить. Все знали, что после каждого просветления обязательно настигнет расплата. Кризис наступал неминуемо и бил в самый неподходящий момент. Иногда резко, а иногда накатывал волнами, словно прилив. В средневековой Японии была такая казнь. Человека привязывали сидя на берегу лицом к морю. И всё!!! Ожидание того самого прилива и медленное погружение под воду приносили осуждённому страдания не только телесные, но и душевные. Психика не выдерживала. Осуждённые кричали, бились в истерике… Здесь был тот же самый прилив. Медленно, но верно дом погружался в серое, безвольное море депрессии. Тоска накатывала медленно волнами холодного безмолвия. Родители чувствовали напряжение, которое исходило от Максима, он мог сутками стоять перед окном, переминаясь с ноги на ногу или раскачиваясь вперёд-назад. Жалость одолевала родителей. Они пытались отрешиться, и иногда им это удавалось. Они могли позволить себе разойтись по другим комнатам и молча принимать свою участь. В моменты кризиса всегда действовал закон джунглей: каждый сам за себя. Родственные отношения и обязательства тонули в этих серых волнах.

Один лишь Буратино оставался с ним. Символом свободы от тяжёлых грёз и страданий, символом просветления и бесконечной силы. Сидел на подоконнике и молча смотрел на комнату. Что происходило в этой деревянной голове, никому не ведомо. Так же, как и не ведомо, что происходит в голове Максима. Казалось, они нашли друг друга. После очередного психоза Максим стал слышать его голос. Он что-то бормотал себе под нос, но в диалог не вступал. Потом постепенно Буратино учился двигаться. Пытался разработать мимику. Резко моргнул, потом прищурился, шевелил губами и бровями. Видимо, решил, что ему это не нужно, и забросил. Мимика – это прежде всего проявление чувств. Какие чувства могут быть у дерева?! Потом мотал головой, поднимал руки и смотрел на них, ёрзал на одном месте и сгибал ноги в коленях. Как будто пытался понять, как быть в новом для себя пространстве. Наблюдать за ним было интересно. Он, как ребёнок, учился осознавать каждое движение и касание, которые сопровождались деревянным постукиванием и скрипом. Напоминало это звук трещотки1.

Темнота. Тусклый свет от фонаря пробивался с улицы сквозь метель в двухкомнатную квартиру в хрущёвке. Небольшие смежные комнаты окутал сон. Родители Максима давно легли спать и разбрелись по своим углам. У каждого из них была своя кровать. Так уж повелось с самого начала, что спали они всегда отдельно. С виду их семья была образцово-показательным союзом. Красивая семейная пара, история любви и даже свадьба – всё отдавало лоском и радовало завистливый глаз. Но это была лишь иллюзия. Мама Лена всегда относилась к семейной жизни с Виктором пренебрежительно. Кроме как по фамилии его не называла. После свадьбы оставила свою фамилию, настояла на заключении брачного договора на совершенно чудовищных условиях для супруга. Казалось, что после развода он может рассчитывать лишь на… пустое ничто. Хорошо хоть ему останется мужское достоинство, а то ведь могла бы и с собой забрать его драгоценности Фаберже после оскопления. К интимной части брака она относилась очень брезгливо. Хотя и здесь были свои тонкости. Брезгливость была проявлена только по отношению к мужу. Сложно сказать, как она вообще могла родить Максима. Может, это была личная неприязнь к Виктору, а может, и всеобъемлющая нелюбовь к институту брака. В целом её можно было понять. Образцовое воспитание давало свои плоды. Как любил подшучивать над ней муж: «Ты из рода разведённых баб! Прабабушка, бабушка, мама и тётка! Они всегда были разведёнки или вдовицы, которые свели в могилу не одно поколение благородных мужей. Это теперь у вас в крови, и меня ждёт та же участь. Гробовую доску мне готовишь или развод?!» В этом была своя правда, хоть и грубо высказанная. К слову сказать, мужчин в их роду любили, их было несчётное количество. Но любовь эта была мимолётной и однодневной. Потом их отправляли восвояси, как уже отработанный материал. В целом их брак можно было назвать случайным. Но ведь этот мир весь соткан из случайностей, банальностей и «временных вывесок». Как известно, ничего нет более постоянного и крепкого, чем что-то временное, держащееся на липкой ленте или проволоке. Случайности, случайности, случайности! Так и складывается неслучайный и постоянный мир, который склеен скотчем человеческой лени, привязан проволокой хамства и прибит гвоздями ненависти и меркантильности.

Выходила замуж Елена с одной целью – побег от садистки-матери. Виктор же хотел жениться ради детей. Хоть некоторым особям мужской стаи это и не свойственно, но он действительно мечтал о семье. Его разум рисовал красивые картины семейной жизни, как в старом советском фильме «Афоня». Заботливая жена в кокошнике, сарафане, с длинной косой. Детей семеро по лавкам, пироги, борщ и любовь на завалинке. Но это всё фантазия и юношеские галлюцинации от передозировки гормонами и недостатка заветного женского треугольника. Время уходило, серьёзных отношений не было, а после двадцати пяти стрелки циферблата понеслись в миллион раз быстрее. А часики воспроизводства себе подобных тикают не только у женщин, и в его тридцать пять было уже пора заводить отпрысков, благо пункты «дом» и «дерево» в его списке «Мужик должен» уже выполнены. Если бы он не женился на Елене, то так бы и остался холостым навсегда. До встречи с ней он себя утешал, грустно замечая, что рубашки он умеет гладить, готовить ужин и стирать тоже. А что касается любовных утех, то, собственно, ему не семнадцать лет, думает он уже головой, а не головкой, да и тестостерон не брызжет направо и налево, и этот вопрос тоже можно решить прагматично и по-взрослому. А то, что в старости ему никто не принесёт стакан воды, так воду он и не пил, предпочитая всё больше крепкие напитки. Это тоже было одним из главенствующих факторов создания семьи. Он хотел избавиться от пьянства. Звучит странно, но тем не менее. Он думал, что узаконенная ячейка общества станет для него спасательным кругом, который поможет вырваться из бутылки и держаться на плаву всю оставшуюся жизнь. Некий рубеж, и, если через него переступить, всё изменится. Многие же ставят себе рубеж новой жизни: понедельник, начало месяца, Новый год. Виктор определил для себя отправной точкой в новую жизнь свадьбу.

Елена же, при всей её видимой нерасторопности и неспособности решать глобальные проблемы, всё же подошла к вопросу брака более прагматично и расчётливо. Её пунктики нельзя было пересчитать на руках, тут было всё глобально и по-наполеоновски. Она знала себе цену, и несмотря на то, что мать годами гнобила её и была в их «однополой» семье альфа-самкой, забивающей всю женственность, Елена могла выставлять счёт за себя, когда этого требовали обстоятельства, и могла схватить судьбу за исподнее. Но беда пришла откуда не ждали. Знать себе цену мало, нужно быть последовательным и трезвомыслящим до конца.

Явившись под венец чистой и девственной, как слеза, после свадьбы Елена дала слабину и продолжила любвеобильные традиции своих женских предков. После того как был объявлен старт её половой жизни с Виктором, она вошла во вкус и стала переходящим знаменем всей доброй знати института, где она преподавала классическую литературу XX века. Всё-таки в этом мире царствует ирония, и у создателя есть чувство юмора. Утончённая, интеллигентная особа с двумя высшими образованиями, чистыми мыслями и такой же чистой анкетой на поверку оказалась обычной районной потаскухой. И, конечно же, нашла себе отличное оправдание под названием «спасительная любовь». Человеку это свойственно – оправдывать все свои сомнительные поступки и прихоти высокими целями. Стоит кошмар действительности подать под соусом «благая и высокая цель», как кошмар уже видится в ином свете и трансформируется в вынужденные меры. Не замечал ли это Виктор или не хотел замечать, а может, просто ему было всё равно, но на том и стоял их брак. Как это ни парадоксально, но он не лез ей в трусы, а она не знала, что происходит в его нижнем белье. Жили они при этом, как говорят, душа в душу. Ссоры были нечасто, искрили быстро, взрывались и тут же гасли. На долгие обиды им не хватало сил. Супругам было просто лень нести в себе груз обид. Они занимались каждый своей жизнью. Но чем дольше они жили на одном пространстве и чем тише были их отношения, тем свирепее в их души пробиралась безмолвная ненависть друг другу. Отсутствие любви неизбежно приводит к обратному эффекту.

Но были и сближающие факторы, их было два. Бывшие грехи их семейства. У всех же семей есть свои скелеты в шкафу или не очень приятные тайны, которые не афишируют. И второй фактор – это безграничная любовь к Максиму, хоть и не без доли эгоизма и саможаления. Мы не боимся, что наши дети будут болеть. Мы боимся, что не сможем их вылечить и пострадает наше родительское самолюбие. Каждый опасается за свои границы, комфорт, своё я, и больше ничего. Кого мы жалеем в первую очередь, когда умирает близкий человек? Конечно же себя! Как же я буду без него? Надо же ещё родственникам помочь, а в наши планы и бюджет это не входило. Со смертью близких подходит и наше время, а осознавать это тяжело. И с нами такое может случиться в скором времени. Мы жалеем себя, а не того, кто лежит в гробу. Может, это, конечно, и правильно. Живым жалость, мёртвым покой. Но всё же никто в этом не хочет себе честно признаться. Это нарушает наше благородное самомнение о себе. Лучше, если жизнь идёт своим тихим чередом, и если случается какой-то коллапс, то он нарушает наши планы.

В комнате супругов царила такая тишина, что, казалось, там никого и нет вовсе.

На улице мела метель, заглядывая в окна и постукивая ледяными снежинками в стекло. Глубокая, беспросветная зима накрыла город. День был совсем коротким и серым, а ночи приносили холод отчаяния, безысходности и мёртвое безмятежие космоса. Но это всё было там, далеко снаружи. Здесь же, в квартире, царило тепло, защищённость и родная темнота. Это не та тьма, которая пугает в детстве в длинном коридоре. Она была похожа на ту уютную темноту, в которой прячутся под одеялом или, зажмуриваясь, закрывают глаза, чтобы не видеть каких-то страшных вещей.

На старых ходиках было три часа ночи, они мерно тикали, и казалось, что они приглушённо маршируют в пространстве, чеканя шаг маятником. В коридоре горел ночник, и от него по детской комнате ползли странные длинные паутины теней. Буратино сидел на своём привычном месте на подоконнике. Свет причудливым узором падал на его лицо. Пустой деревянный взгляд, устремлённый куда-то вдаль. Максим не спал и смотрел в бесконечное пространство потолка. Для простого разума это был белоснежный тупик бетонного перекрытия. У Максима же там существовал новый, бесконечный мир звёзд и комет. Город спал глубоким сном и не подавал никаких звуков в эфир, кроме сопения и чьих-то умиротворённых мыслей, которые Максим давно не слушал. Просто иногда играло радио мыслей или сновидений, на которых не стоит сосредотачиваться. У Максима начинал болеть зуб. Эта боль отражалась бесконечным писклявым звуком в его голове. Тихий, тонкий фоновый шум нерва, и ничего больше. Пока это можно было назвать маленьким и нежным покалыванием, дуновением ветерка. Именно с таких тихих дуновений начинает ураган.

От своего космоса его отвлёк деревянный стук костяшек по подоконнику. Щёлк. Щёлк. Щёлк.

– Привет, – сказал голос.

Максим не сразу понял, откуда раздался этот деревянный стук, и кто именно пытается вступить с ним в диалог.

– Ты знаешь, кто с тобой говорит! Но тебе этого очень не хочется слышать, я понимаю. Голову и без меня терзают бесконечные звуки радио.

Максим повернул голову и посмотрел на подоконник. Мёртвые глаза смотрели на него.

– Но я не те голоса. Я буду говорить только тогда, когда у нас будет диалог. Я не привык разглагольствовать один. Ты же слышишь меня?! Дай хоть знак какой-то!

– П-привет, – сказал Максим вслух.

– Не-не-не! Так не пойдёт. Вслух мы говорить не будем, чтобы не разбудить твоих предков. Мы же не хотим, чтобы они подумали, что ты больной на всю голову?! – В голосе звучали нотки сарказма. – Ты думай, я слышу мысли. И я думаю, ты слышишь мои мысли. – Его голос отдавал деревянным постукиванием или треском. К такому надо было привыкнуть, чтобы понимать, что он говорит. Сразу и не разберёшь.

– Откуда ты? – спросил неуверенно Максим.

– Я? Так я всю жизнь с тобой! Я твоя игрушка. Нет, это, пожалуй, звучит некрасиво. Я твой друг с самого раннего детства. Но тогда ты не мог меня слышать, потом ты меня забросил. Но я всегда был с тобой в трудную минуту. Вспомни. Это только людям кажется, что они выбирают себе вещи, игрушки, книги. На самом деле это мы выбираем вас. Мы хотим, чтобы вы нас услышали и заговорили первыми.

– Но. Как?

– Я смотрю, ты сегодня не очень-то разговорчив. Только коротенькие вопросики. – Тук, щёлк, скрип, Буратино разминал деревянные пальцы и делал кистями круговые движения. – Но я понял, о чём ты, мой друг. Люди, если бы захотели, общались бы с любым предметом. Стоит только захотеть и вдохнуть в этот предмет жизнь. Давным-давно я крикнул тебе в магазине, ты меня увидел, но мама Лена не могла себе позволить меня купить. И вы ушли. Но в нашем с тобой мире действуют несколько другие законы, не такие, как у людей. Если чему-то суждено случиться, то это случится непременно. Пусть и через некоторое время. Если приходит в мир тиран и случается война, то это было предрешено. Даже если не придёт этот, с позволения сказать, человек, то придёт другой, и будет война. Здесь центральное место занимает война, а не человек, её зачинающий. Этот мир существует по законам, которые люди не хотят видеть. Если бы захотели, то их жизнь пошла бы совсем иначе. Но что-то я заговорился, ты меня останавливай, а то я могу так долго трепать деревянным языком. – Раздался звук трещотки, и Максим понял, что это смех.

– Хорошо, – ответил Максим.

– На чём я остановился? Ах! Да! И нам суждено быть вместе. И тут начался мой маленький путь к тебе. Меня купили, и я уехал в другую семью. К одной очень милой, но взбалмошной девочке. Она очень любила меня, ухаживала, но не слышала. Родители из неё воспитывали современную дурочку, которая гонится только за богатством и славой. Скажу тебе по секрету, что обычно такие люди ничего не получают в этом мире. Они, конечно, становятся успешными, и у них есть всё, что они пожелают, но они пусты… Опять меня понесло. Так вот. Она потеряла меня на детской площадке, в песочнице. В этой песочнице лежало много игрушек под землёй. Все они лежали под холмиками и крестиками. И я спрятался за таким холмиком в песочнице, и девочка просто забыла меня. Мама, конечно же, ей обещала купить новую игрушку. Очень по-современному. Плюнуть на старое и купить новое. – Тук, скрип, щёлк, пальцы обеих рук стучали по деревянным коленкам. – Но на следующий день мимо песочницы шла твоя бабушка и забрала меня. Она до сих пор думает, что я ей приглянулся и она меня забрала с улицы. Так я попал к вам в квартиру. Сколько было скандалов по поводу меня?! Мама Лена сначала кричала, что я помойный дуб, потом – что у меня есть клопы в одежде. Она вообще у тебя смешная. Кричала, что я заговорённая игрушка и кто-то наведёт порчу на всю вашу семью, потому что у меня белый шнурок, повязанный на руке. Надо отдать должное папе Виктору. Он снял с меня этот треклятый белый шнурок, отмыл меня и сказал, что оставит для тебя. Благородный мужик. – Раздался скрип-смех. – Не без изъянов, конечно, у него тоже в голове каша, но с ним можно жить.

– Ч-то дальше? – спросил мысленно Максим.

– Во-о-от, молодец! Видишь, как просто общаться, просто думая головой. Немногие это понимают. Даже в обычном общении надо думать головой. – Максим не мог понять, когда Буратино шутит, а когда говорит всерьёз. Но если тот скрипел и трещал, то это означало точно, что он смеётся своим шуткам. Но шутки эти у него были сплошь деревянные, как и все звуки. – Умеешь же, когда захочешь. А дальше мы с тобой будем просто жить. И общаться.

– Но я же больной. Никто не воспринимает меня всерьёз. Да и не всё мне можно делать. Я ограничен…

– Так! По порядку! Ты не больной, это мир вокруг болен. Ты самый что ни на есть здоровый! А что касается ограничен… Ну вот я тоже ограничен! Я не могу есть и пить, значит, некоторого удовольствия лишён. Но если посмотреть с другой стороны, то не надо заботиться о еде. От еды много проблем. Люди объедаются, потом им хочется пить, потом они хотят прилечь, потом они начинают хотеть ещё чего-нибудь хотеть. И так проходит вся жизнь. В своих хотелках, прихотях и лени. А я не хочу есть и дальнейшие «хочу» не вылезают, согласись, это большой плюс. Да и живот не пучит! – опять заскрипел смехом Буратино.

– Ха!.. – Максим в голос усмехнулся, но потом притих и продолжил общаться с Буратино мысленно: – Тебе не мешают верёвки?

– Мешают. Ещё как мешают. Но я отношусь к этому по-философски. Всем кругом что-то мешает жить. Одному – клетка в голове, второму – воспоминания, а кому-то – верёвки. Всё и вся кругом повязаны верёвками. Кто-то связан своими желаниями, кто-то – своей нищетой. И те, и другие являются рабами и несвободными людьми. Они зависят от того, что им навязано извне. Мало кому хватает духа иметь своё мнение. Ну вот разве твой папаша! Он зависит от тебя, ты от него. Вы оба зависимы от мамы Лены, а мама Лена зависит от своей… – тут Буратино вспомнил, что говорит с ребёнком, – ну, в общем, от своих желаний! Всё в мире связано.

– Может, тебе помочь снять их?

– Ты знаешь, не стоит!

– Почему?

– Потому что я опять захочу что-то. А я бы не хотел чего-то хотеть.

– Но разве ты можешь чувствовать?

– Конечно могу! Правда, это деревянные чувства. Вам, людям, этого не понять.

Максим зажмурился от боли. Зуб резко прострелило, и боль сразу же откатила, как волна прилива.

– Как ты думаешь, мои родители… Какие они?

– Зачем тебе это знать?! Моё мнение о них – это моё мнение, и оно неважно. Их мнение о тебе тоже неважно. Важно только то, что ты чувствуешь и думаешь о них.

– Слишком заумно и по-взрослому.

– Ну уж прости, было бы странно, если бы я в свои преклонные годы говорил как ребёнок.

– А сколько тебе лет?

– Этого тебе тоже не нужно знать.

– Но тогда для чего этот разговор?

– Ты мне нравишься, малец, задаёшь умные вопросы и зришь в корень. Но я не могу дать ответы на все твои вопросы, такие правила игры. Да и я не знаю всех ответов. А что касается лично меня и моего возраста, то мне во сто крат больше лет, чем ты можешь себе представить, и на этом закончим.

Из коридора раздался какой-то шорох, звук слива унитаза, хлопок дверью. Тихие шаги. Максим спокойно закрыл глаза, а Буратино окаменел. Потом дверь в комнату приоткрылась, и показалось сонное лицо Виктора. Он всмотрелся в темноту комнаты и вышел, оставив дверь наполовину открытой, так, что света от ночника стало чуть больше. Максим открыл глаза и спросил марионетку:

– Эй, Буратино! Кто ты на самом деле?

– Я панг2. А зовут меня Тать-Ян3.

– Панг? Что это такое?

– Ну, деревянная кукла.

– То есть ты не Буратино.

– Ты умный мальчик, зачем прикидываешься дурачком?

– Я и есть дурачок, если ты не заметил. Я сижу здесь, – он мысленно дотронулся рукой до виска, – в этой маленькой, душной клетке. Сижу с самого детства, тело меня почти не слушается. Родители меня не слышат. Врачи пишут целый список болезней, и после этого ты хочешь, чтобы я не считал себя дурачком.

– Ну ты же догадался сейчас, как дотронуться пальцем до головы. Я тебе сказал только, что ты можешь общаться со мной мысленно, но никак не жестикулировать. Сам научился двигаться внутри головы, и я это увидел.

– Ну это такая ерунда. – С каждой секундой Максим всё больше раздражался. – Ты настоящий? Или плод моей больной башки?

– Настоящий. – Тать-Ян скрестил руки на груди. – Мне иногда кажется, что всё кругом ненастоящее. А я самый что ни на есть настоящий! Скажи-ка, как думаешь, отсюда можно выбраться? – Он махнул головой в сторону окна.

– Ты думаешь, через окно выбраться на улицу?! Но зачем?

– А тебе самому не надоело, что все тебя считают больным, ущербным? Ты же родителям мешаешь. Они уже хотят вздохнуть спокойно. Пойдём туда?

– Мы разобьёмся!

– Ой, ты не придумывай! Ты хоть раз видел, чтобы люди выходили гулять через дверь и разбивались? Окно – это такая же дверь!

– Да? – неуверенно спросил Максим. Он действительно не видел, чтобы кто-то разбивался, выходя в окно. Если сказать честно, то он ни разу не видел, чтобы люди выходили в окно.

– Тем более! – прочитал его мысли Тать-Ян. – Будешь первооткрывателем. Пойдём погуляем. Вернёмся утром, никто не заметит.

– А как же смерть? Вдруг я разобьюсь?! Я очень боюсь смерти!

– Вот ты болванчик! Тебе не кажется, что в мире всё так заведено?! Человек боится смерти только лишь потому, что о ней ничего не знает. Вернее, он понимает её абсолютно наоборот. Ну представь, если бы он заранее знал, что смерть – это не конец, а переход. Жизнь – всего лишь пролог к длинной и бесконечной истории. Он бы перестал жить, любить, страдать. Стоит только вообразить семь миллиардов человек, которые знают о бессмертии. Это будет стадо послушных баранов, преследующих меркантильную цель попасть из точки А в точку Б вот по этим правилам. Это же ограничивает свободу.

– Ой, ты опять начал говорить как-то по-взрослому! Мне не понять тебя! Да и про какую свободу ты говоришь? Ты же мне сам сказал, что люди несвободны и у них слишком много хотелок.

– Во-первых, как именно мне разговаривать с тобой?! Уси-пуси, сиси-писи? Ты взрослый, умный парень. Тебе почти шестнадцать лет. И хватит уже себя уничижать. Ты должен любить себя. Должен отомстить за себя. Даже если ты убьёшься, представь, как они будут рыдать над тобой. Плакать и умолять вернуться. Эти слёзы стоят того, уж поверь мне. Я видел не одну такую смерть на своём веку. А во-вторых, человек одновременно и свободен, и несвободен. К сожалению, такие правила этой чёртовой игры. Судьба, рок, фатум – всё это существует, но это лишь слова. Никто до конца не понимает их значение. Все на этой стороне рождаются равными. Голыми, с противной красной мордой и вечно недовольным криком, который сопровождает человека всю жизнь. Человек всегда недоволен. Но сама жизнь выравнивает людей. Компенсируя что-то, а что-то забирая. Равновесие есть всегда. Невозможно получить всё сразу. Здоровье, деньги, любовь, успех. Это как в старой игре. У тебя хорошая скорость, но оружия маловато. Есть здоровье, защита, бронежилет, но совсем без оружия. Много оружия, но нет здоровья и скорости. К чему это я? А к тому, что в рамках своей жизненной клетки ты свободен. Эту клетку создают все окружающие события. Фатум создаёт лишь границы того, где ты родишься, и вкладывает в тебя законы самосохранения. Всё остальное рисуют в тебе люди. Религиозные и политические взгляды, отношение к миру, моральные и этические нормы. Но у тебя всегда есть выбор. А выбор – это и есть свобода. Ты можешь выбрать предлагаемые ответы в тесте и экзамене, а можешь встать и уйти с этого экзамена. Можешь быть оппозицией и бороться с этими людьми. А можно просто стать чьей-то деревянной игрушкой.

Пока отголоски деревянного голоса звучали в голове, Максим прошёл по комнате и уже оказался на подоконнике. Слушая этот деревянный трёп, он всматривался в метель и фонарь за окном. Он понял, что окно было уже открыто Тать-Яном, но это он только сейчас заметил. Ветер нежно трепал его волосы и гладил щёки. Снежинки впивались в лицо, таяли и каплями воды скатывались вниз к подбородку. Снег кружил и манил к себе. Максим долго смотрел вниз и слушал голос снега, которые просил танцевать с ним там, внизу. В голове была такая тишина и покой, что хотелось продлить это предсмертное мгновение.