Читать книгу Царство и священство - Алексей Михайлович Величко - Страница 7

Едва ли у кого-нибудь может вызвать сомнение тот факт, что все «современные» доктрины о должном взаимоотношении между Церковью и государством исходят из той не всегда озвучиваемой, но всегда предполагаемой общетеоретической аксиомы, будто они являются самостоятельными и независимыми друг от друга общественными союзами. Собственно говоря, это и есть первое существенное обстоятельство, предопределяющее характер всех рекомендуемых вариантов.

Между тем данная аксиома носит далеко не универсальный характер и применима к конкретному анализу лишь в том случае, когда действительно Церковь представляет собой далеко не самую большую по численности группу населения, а все остальные граждане данного государства не имеют к ней никакого отношения.

Конечно, так было далеко не всегда. Мы знаем периоды, когда Церковь включала в себя практически всех граждан того или иного государства. Более того, из истории христианской цивилизации, насчитывающей 2 тысячи лет, не менее 1600 лет приходятся как раз на время, когда государство было христианским. Безусловно, под этот перечень подпадает блистательная Византийская (Римская) империя, могущественное Германское королевство, Франция и Италия, Венеция, Англия, Испания, Сицилийское королевство, Россия, в общем – вся Европа.

Оставшиеся 400 лет (при грубом, конечно, округлении дат) следует разделить на время, когда гонимая властями Церковь пришла в языческую Римскую империю, насчитывая к 313 г. (Миланский эдикт) своих последователей не более 3 % населения Империи. И период, когда Церковь стала выводиться из государства в нашу постхристианскую эпоху (не более 100 лет). Разумеется, для каждой из эпох, в зависимости от того, насколько государство и рядовой человек испытывали ощущение собственной принадлежности к Кафолической Церкви, следует говорить о том, что соответствовало этому факту, а что противоречило ему.

В период воцерковления государства – в данном случае неважно, говорим мы о Византии, Германии или России, как известно, пытливая мысль древних политиков и богословов сформировала знаменитую «симфонию властей», которая существовала в различных модификациях много столетий. Это было время, когда, выражаясь языком императора св. Юстиниана Великого, Церковь и Империя являли собой лишь две эманации одной и той же сущности. В завершенном виде Римская империя казалась современникам единой богоустановленной административной структурой, возглавляемой императором и исповедующей истину единого христианского Православия, определенную Вселенскими Соборами.

Для св. Юстиниана, как и его современников, было принципиально невозможно понимание Церкви и государства, как двух различных социальных образований. Для него они полностью совпадали и в географическом смысле, и в общности целей, и по составу их членов. Если Богу угодно было объединить под Своим началом всю Ойкумену, то эта политическая задача исторически была поручена Римскому императору. И царь в этом смысле слова исполнял на земле служение Иисуса Христа. Церковь же должна сакрально осуществлять то, что содержит в себе православная вера. Таким образом, подытожим, народ Божий должен руководиться двумя различными иерархиями: первая ответственна за внешний порядок, благосостояние и безопасность, вторая должна вести народ Божий в сакральное предвосхищение Царствия Небесного. Поэтому хотя компетенция обеих иерархий (государственной и церковной) различна, но неотделима одна от другой. Кроме того, в практической деятельности они, безусловно, пересекаются и перекрывают друг друга[36].

Вслед за своими великими предшественниками св. Юстиниан повторял: «У нас всегда была и есть забота, правую и неукоризненную веру христианскую и благосостояние святейшей Божией Кафолической и Апостольской Церкви во всем соблюдать непричастными смятениям. Это мы поставили первою из всех забот, и мы уверены, что за нее и в настоящем мире нам Богом дано и сохраняется царство и покорены враги нашего государства, и надеемся, что за нее и в будущем веке мы обретем милосердием перед Его благостью»[37].

Император был твердо уверен в том, что «благотворный союз Церкви и государства, столь вожделенный для человечества, возможен только тогда, когда и Церковь со всех сторон благоустроена, и государственное управление держится твердо и путем законов направляет жизнь народов к истинному благу». В новелле 59 император торжественно объявил: «Мы убеждены в том, что наша единственная надежда на прочность Империи под нашим правлением зависит от милости Божьей, ибо мы знаем, что эта надежда есть источник безопасности души и надежности управления»[38].

В замечательной новелле 6 «О том, как надлежит хиротонисать епископов и пресвитеров, и диаконов, и диаконисс, и какие наказания преступающим предписания сего указа», св. Юстиниан писал: «Священство и царство – два великих дара, данных Божеским человеколюбием. Первое служит божественному, второе правит человеческим и печется о нем; но оба они происходят из одного начала и оба украшают человеческую жизнь. Поэтому для царей не может быть большей пользы, как о чести иереев, потому что те непрестанно молят Бога о них. Ибо если священство во всех отношениях безупречно и обращается к Богу с полным чистосердием, а царская власть правильно и достойным образом устраивает государство, тогда образуется некая добрая гармония («симфония»), которая может доставить человеческому роду всякую пользу».

Чуть раньше в этом же документе говорится не о главенстве духовенства, но о единстве и согласии царства и священства внутри Церкви. Один авторитетный исследователь точно отмечает, что для верного понимания этого предисловия следует устранить распространенную ошибку, состоящую в отождествлении священства и Церкви. Такой прекрасный богослов, как св. Юстиниан, не впадал в этот «клерикализм» – слово «Церковь» вообще отсутствует в его предисловии. Для него под «Церковью» понимается не «священство», а все человечество. Св. Юстиниан говорит о дарах Божьих не Церкви, но человечеству, и, таким образом, соотношение царства и священства вовсе не понимается как соотношение государства и Церкви, а как соотношение различных властей внутри Церкви-человечества. Речь идет о нераздельном и неслиянном единстве Церкви и Империи вполне в духе Халкидонского догмата[39].

Как бы ни казались противоречащими политической доктрине св. Юстиниане Великого католическая теория «двух мечей» или учение о главенстве в Кафолической Церкви и Римской империи Апостольской кафедры, по существу они представляли собой лишь неудачные (с точки зрения православного сознания) вариации «симфонии». Ведь их идеологи и последователи нисколько не сомневались в главном – что Церковь и государство представляют собой единое органическое целое и созданы Богом для спасения человека.

Конечно, способы действия у Церкви и государства разные, но объемлют собой одних и тех же людей и неслиянно сливаются. И очень характерно, что Халкидонский догмат нередко отождествляют с «симфонией», поскольку двуединство природы Христа подчеркивает двойственность природы самого человека – духовной и телесной. А потому невозможности разделения государства и Церкви.

В этом случае рядовой человек, являясь членом Церкви, полностью подчиняется ее канонам и велениям христианской власти, так же служащей Христу, как и архиерей, но по-своему. Теми дарами, которые дарованы ему Богом. Бытие каждого обывателя посвящено такому же служению Богу, как и могущественного императора.

Скажут: «А как же права человека, как же его свобода?» Ирония, однако, заключается в том, что христианин времен «симфонии» ощущал свое бытие, кажущееся современному либералу сплошным попранием элементарных человеческих свобод, нормальным и единственно возможным.

Но, как мы выяснили ранее, характер отношений Церкви и государства времен «симфонии» совершенно неприемлем для двух других периодов: когда Церковь еще только начинала свой крестный путь и нашего времени, когда она изгоняется из общества.

Здесь, безусловно, присутствует некоторое внешнее сходство (незначительный удельный вес христиан в государстве или наличие помимо них значительного числа инакомыслящих), но на самом деле различия гораздо глубже, чем нам кажется. С другой стороны, неожиданно обнаруживаются некоторые общие черты, незаметные при внешнем изучении.

Например, обратим внимание на положение христиан в общей социальной структуре римского общества и современного. Нынешнее общество уже живет даже в эпоху не просто постхристианской культуры, но общераспространенного атеизма, немыслимого для античных римлян, да и вообще всех современников того далекого от нас времени. Атеизм для древнего сознания был вообще невозможен. Более того, как нетрудно заметить, сатанистские секты, столь широко распространенные в нашу эпоху, для римлян являлись преступными – при всей их толерантности к религиозным чувствам других народов. Для нас сатанист – столь же равноправен, как и представитель традиционного вероисповедания.

Для античного человека Бог был мерилом всего и вся, и он смирял свою жизнь с Его волей. До Христа язычник не познал истинного Бога, зато искренне стремился к нему. Римлянин признал для себя некоторые абсолютные ценности, к которым относил и Римское государство; «благо государства как высший закон» был понятной формулой для всех. Современный человек далек от необходимости ставить перед собой столь сложные задачи. Из всех возможных объектов поклонения он избрал себя, он сам стал для себя высшей ценностью.

Вообще, нет ошибочнее утверждения, будто наше поколение еще полноценно питается плодами христианской культуры. Увы, в массе своей мы не являемся ее носителями, и для подавляющего большинства опрошенных лиц, мнящих себя христианами, абсолютно недоступны ответы на самые простые вопросы, в частности: что такое Литургия, как следует поститься и для чего, как готовиться к исповеди, что такое смертный грех и т. п. Полагают, будто более 80 % россиян относят себя к представителям Православия. Но на самом деле, воцерковлено из них не более 3–4 %, как во времена древней Церкви. В Германии, Бельгии и Франции менее 10 % людей посещают сегодня храмы, а в США 74 % католиков и 62 % протестантов заявили, что для них все религии безразличны[40]. Говорить такому человеку о Боге столь же бессмысленно, как убеждать фанерную доску о красоте мироздания; «окаменелое бесчувствие», так это состояние называется в Православии.

Не говоря уже о том, что подавляющее большинство из нас никогда не читали Священного Писания и Псалтири, не знают об Отцах Церкви и искренне недоумевают, почему войны между протестантами и католиками носили столь кровавый характер. У нас давно даже не «бытовое христианство», а картиночное, неосознанное. Древняя Церковь была гонима политическими властями, нынешняя Церковь гонима всеми.

Интересно, что еще более 100 лет назад даже умные либералы брезговали подписаться под некоторыми «прогрессивными» заявлениями. Например, один автор справедливо утверждал: «Нам говорят, что торговля должна объединить мир, что промышленные интересы свяжут человечество сильнее всяких нравственных уз. Средневековый человек постыдился бы говорить это. Он сознавал, что он связан с другими нациями духовными узами, и связь эта едва ли не крепче, чем все торговые контракты, которыми так гордится наше время»[41].

С античным человеком было проще: он давал возможность христианам проповедовать Учение Христа, слушал его и слышал. Христианство пришло не силой меча, не государственным законом, а высшим началом, тем, что древний римлянин, сириец и грек могли понять – любовью Бога-Отца, положившего как жертву на алтарь Своего Единородного Сына. Современный человек такой любви уже не поймет и не увидит, поскольку разучился любить – даже себя он ублажает, а не любит.

Это безмерно осложняет задачу Церкви нести слово Христово по всему миру и ко всякому человеку. И, к сожалению, вовсе не предполагает в обязательном порядке толерантности современного человека, который, рассуждая умозрительно, не должен негативно реагировать на внешние предметы и события, если те не покушаются на его благополучие.

Увы, эти надежды не оправдались. Наличие группы людей, живущих иначе, расстраивает, настораживает современного homosapiens, мешает ему. При всех индивидуалистических призывах нет никого более тоталитарного и «общественного», чем человека-атеиста, желающего, чтобы все жили «как он». Исключения из правил вызывают у него крайне агрессивную реакцию – так тьма пытается поглотить свет, раздражающий ее. Здесь также нет ничего нового или неожиданного. Как предсказывал 120 лет назад один авторитетный исследовать, «явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно – в виде жестокого подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин – государству. Я в этом уверен, я готов это пророчествовать»[42].

Если мы говорим о гарантиях Церкви и о наиболее оптимальных условиях осуществления ею своей душеспасительной деятельности, то, разумеется, они возможны лишь в условиях, когда политическая власть воцерковлена. Иными словами, когда присутствует «симфония властей». Едва ли следует доказывать, что эта эпоха миновала, а во все остальные дни Церковь всегда ощущала на себя тесное дыхание государства и его нередко излишнюю заботу и контроль. Вряд ли следует уповать на то, что в нынешнее утилитарное время вдруг возможен «космический скачок», и завтра мы окажемся в царстве православного Римского императора в условиях «симфонии властей». Но, естественно, сказанное не означает, будто Церковь стала «ненужной» или ее деятельность следует урезать до внутрицерковных границ.