Читать книгу Ангары - Алексей Парщиков - Страница 19

Что делает застывший в небе луг? – Маячит, всё откладывая на потом.

Он заторможен… Чем? На чём? – На том, чем стал.

Остолбенел с люпином в животах.

Он терпит самолёт и ловит ртом

два дерева; идёт на терминал, ворочая локатором кристалл.

Он никогда не совпадёт с землёй, не разберётся в аэропортах.

Зачем ему земля? Когда, оставив оптом на потом

все направления, он грезит на ходу,

бубнит в коробки маковых семян,

пусть в чертежах ещё Армагеддон,

он перебеливает всё, написанное на роду,

воздухоплаванье введя беспамятства взамен.

Он чутче, чем невидимый контакт,

небесной глубиной отторгнутый баллон.

Улавливает он, как, извиваясь, в Гренландии оттяжно лопаются льды.

Лунатик видит луг стоящим на кротах.

Он знает свой маршрут, словно нанизанный на трос – паром,

но только не касается воды.

И тепловые башни в клубах грёз смыкают круг.

В ночи сияет мнимый обелиск.

За окружной – страна и дрейф конструкций, начатых вразброс.

Сомнамбула и луг

Пересекаются, словно прозрачный диск закатывается за диск,

их сектор совмещения белёс.

Сомнамбула с приказом в голове, мигалкой васильковой озарён,

и прикусив язык, – держи баланс, не стронь!

Так осторожен колокол на дне со вписанным воздушным пузырём.

– Иди сейчас по адресу: Арбат…

Репей, чертополох, помойных баков сонь.

Шаг за поребрик – и дорога в ветроград.

Сомнамбула на потолочной балке ангара завис на цыпочках вниз головой,

чем нанял думать о будущем двух опешивших опекунш. Женщины

невменяемы, и та, что с хоботом, в ленноновских очках, трясётся от злости

в такт сопернице, а ей припишем чёрный плащ нефтяной её же ресницей,

она его раскрывает над головой, и плащ принимает вид анатомической

                                                                                             почки.

Пробудится этот, висящий, а ну-ка, развяжется где-то неплотно завязанное

                                                                                         сочетание

эфира и духа. Тише! Сражаются женщины, что державы, и будь я апостолом,

                                                    ни в одной не проронил бы ни слова.

Первая отрывает синюю ленту с катушки и рот заклеивает поперёк.

Сопернице скотч перекидывает, и та лепит на губы от уха до уха ленту, —

                                                                                   дерись молча!

Серьги снимают как на ночь глядя, и вот они сеют в безмолвии по телам

вспышками окровавленные кокарды и крутят друг другу уши.

Векторами потрясая, вращательные запуская прыжки или оцепеневая.

                                                                                Какое-то время

передвигаются только единым полем, как электронной варежкой по экрану

или магнитом с исподу стола, или накрытые каменным одеялом,

или за ними следит ворсинка железного троса, проглоченного под

                                                                                         гипнозом.

Третий присутствует невидимо в поединке – держит дерущихся в челюстях,

чертит им руки и ноги, стирает и снова уравнивает положения;

                                                                                     выше и ниже

по желобам пускает суставы, проводит дуги и тотчас

                                                        навёрстывает их наобум – осями.

Пальцы не слушаются, удивительные и словно туманные – пальцы

собирают наощупь в руинах стеклянного дома (землетрясение на заре)

                                                                        разбросанное барахло

в чащобе порезов; только нитку фосфорную на горизонте

                                              забывает отхлынувшая чувствительность.

Обе так отрицают зеркально: «Не верую в того Бога,

                                             который тебя после смерти моей покажет.»

По пояс прыгая в координатной сетке, они запутываются и застывают.

Но тут одна другой с силой вправляет кулак в солнечное сплетение, и та

                                              открывает рот широко, а глаза закрывает.

Юбки: цвета слоновой кости у одной, у другой – жестяного с переливом,

                                            шуршат, но им кажется, – громоподобно.

Они их скидывают синхронно, потакая тишине и общей задаче.

А ну-ка, пробудится этот, висящий, развяжется где-то неплотно завязанное

                                                                     сочетание эфира и духа.

Друг на друга уставились, словно гадательницы по внутренностям,

                                   и дальномеры наводят насквозь до самой спины:

вот бы выпуклый шейный 7-й позвонок выбить ножом кожевенным,

                                                                  чтоб взвизгнула белизна,

стружка слетела б с кости, а кровь медлила появляться, но

увядает драка и громоздит промашки, удаляясь от своего центра.

Так Эльпинор, шагал ли он прямо, как слепой штатив, или – раскинув

                                                                                              руки,

катился, как разрезанный цитрус, по краю крыши и Одиссеи,

хватаясь за лестницу винтовую в мир теней, спьяну пропустив стремянку?

Пассажир по ходу периферийный – демон раскоординированности

                                                                                     и забвения.

Но дальше, совсем вдалеке от ангара, заброшенного за городскую черту

                                                              в шиповники и чертополохи,

за горящей дорожной развязкой, на бензоколонке

                                                        находится этой драки – Афелий.

В баре сидит с выражением безмятежным: «Как-то связаны две Кореи

и миллион сумасшедших коров, – их гонят через минное поле,

забытое между границам этих корей… Связаны музыка Брукнера

                                                                         и цианистый калий».

«Всё проходит через меня, звук или цифра», – кладя на стойку плавник,

                                                             утверждает корифей Афелий.

С коричневыми губами, с жужжащими желудёвыми волосами,

её очки потемнели сперва, затем налились молоком,

где любовники пересекались носами,

где шел вертолёт коптящий, не помнящий ни о ком.

Я слетел с перекладины и провалился в маки

с идеей подарить тебе зажигалку и нож.

Как перелезающие порог растопыренные нудные раки,

две замедленные претендентки выходят драться на ось.

Озарённые и теряющие наименования,

расцарапанные, как школьная парта,

когда я вижу материк между Шотландией, Данией

и Норвегией, до сих пор не нанесённый на карту.

Это материк дистиллированной воды и белого шума,

там нету ни распада ни огня.

Дуэлянткам взять бы в свидетели Улялюма.

И жаль, что самоубийство избегает меня.

Он не мог бы проснуться от сирены в ушах.

Его слух не цепляется за разрезы гроз.

Камышей не касаясь, но скользя в камышах,

пересохшие боги по связи незримой ведут его на допрос.

Как монетка глотает на камне свои эллипсы, пока отзвенит,

чертит оторопь своды в его животе чередой ледяных и горячих спиц.

И ещё он похож на разрубленный луч, принимающий вид

параллельно дрейфующих стержней по сеткам таблиц.

Он так опустошён, что не знает ни что говорить, ни кому говорить.

Есть ловушки на горных дорогах, когда подведут тормоза,

в запредельных ракушках таких – тишины не избыть.

Ответвление в глушь, где вибрируя зреет бальзам и очнуться нельзя.

Он выходит на пастбище к вегетарьянцу арийцу-быку.

Вот погост и река, и ряды укреплений, которым – капут.

В перспективе косарь, то-туда-то-сюда, словно капелька по козырьку.

На могилах собаки сидят, горизонт стерегут.

Всохший лом на отвалах. Ниоткуда – игра на пиле.

В перекрестиях балок – сова: встык кулак с кулаком.

Из колючек родившийся импульс на иглах задержан во мгле.

И к застолью останков мой путник под своды влеком.

Ощущение точно как ставишь ступню на ступень

остановленного эскалатора, – сдвиг на чуть-чуть.

– Будешь ты указательный дух, – Кто сказал? Не репей

ли сказал: ты пойдёшь, как блуждающий щуп.

Говори, что ты видишь. – Я вижу ковыль и туман.

Флот в заливе. Срезаю с цепей якоря. Снова – степь и ковыль.

Чик! – и перевернулся корабль, словно вывернутый карман.

Льёт с меня в три ручья, словно с киля, когда взмоет задранный киль.

И вселенная наша пуста, как себя невозможно распять: пустота;

гвозди сжаты губами, но перехватить молоток

с правой в левую руку – как? Выпадет гвоздь изо рта.

И никто не пройдёт, чтоб разбить эти голени и проткнуть этот бок.

– Нет, – сказали, казалось, сквозь зубы, – это штудии шантажа.

Ты ходил по воде. Ты идёшь по бассейну с пираниями в свой черёд,

наблюдая со дна за смещением собственных спин в беготне мураша.

Разберись, ты Нарцисс-эталон или наоборот – эхолот.

Он растерян, как можно от факта, что неизвестности больше нет.

Осторожен, как если бы залито фотоэмульсией всё кругом.

Но уже мириады царапин поднялись ему вслед,

те, к кому прикасался и что задевал, опознали его в другом,

в полуспящем, крадущемся ощупью по чердакам

(с видом жука, что толкает неровный шар: без него не пройти).

В голове его – небоскрёб горящий. Голова его пущена по рукам.

И на загородных просторах себя он чувствует взаперти.

Тянет грибом и мазутом со складов пеньки канатной.

Вокруг коноплёй заросшая многократная местность.

Здесь схватку глухонемых мог бы судить анатом.

Снимки канатов, сброшенных с высоты, всем хорошо известны

(так ловят сердечный ёк). Здесь с карты сбивают старицы.

На волос несовпадение даёт двух демонов стриженых,

как слово, которое пишется совсем не так, как читается.

Пыльная взвесь и сухие бухты канатов бежевых.

Сон: парусные быки из пластиковых обрезков

по помещеньям рулят в инговой форме без удержу…

Кос, как стамеска, бык. Навёртываясь на резкость,

канат промышляет изъявом: вот так я лежу и – выгляжу.

Так двое лежат и – выглядят, а на дымовых помочах

к ним тянется бред собачий, избоченясь в эспандерах

и ложноножках пределов, качаясь, теряя точность,

кусаясь, пыжась, касаясь, мучая разбег и – запаздывая.

Ни патруль шаролиций, ни голод здесь беглецов не достанут.

Испаряются карты, и вечность кажется близкой.

Как под папиросной бумагой – переползание стариц.

Лунатик их остановил бы, пройдясь по стене берлинской.

Он в тряпках цвета халвы, а подруга – в рубахе мреющей.

В их пальцах шуршат облатками легкие препараты.

«Вот мнимая касательная, сама по себе имеющая

форму узла…», – он начал. И с бухты – в бухты-барахты,

в обороты и протяжённость ворсистых канатов кольчатых

падает пара демонов в смех и азарт стараний,

пускаясь в длину и распатлываясь вместе или по очереди…

Памятник во дворе, выгнутый как педаль, зной закрутил в бараний

рог. Взмокли. Расставив руки, проходят через ворота —

на рёбра свои накапливать пыльцу конопли, заморыши.

В них – оторопь глины, боящейся сушильного аппарата.

К их бисерным лбам пантеоны прилепятся, будто пёрышки.

Неопределимей сверчка, что в идоле взялся щёлкать,

он по конопле блуждает, где места нет недотроге.

Солнечное сплетение, не знающее куда деться, он шёл, как

развесистая вертикаль по канату, абстрактная в безнадёге.

С громоздким листом бумаги она шагала, с опасной

бритвой, чья рукоятка бананину напоминала.

Облепленная пыльцой, мычала, снимая пасту

пыльцы с живота на бумагу полукружьем металла.

Я помню растение светлое на плавучих клумбах в Голландии,

в том городе-микроскопе: глаз в кулаке и полмира.

Там коноплю просушили, просеяли и прогладили,

и сигаретки свернули распорядители пира.

Но вот увлажняются виды, хотя – не пейзаж в Толедо,

но всё ж ветерок берёт под локоток локатор

на горизонте. В травах – глаз грызуна? таблетка?

К складам близятся двое – подобны зыбям или скатам,

на чём нельзя задержаться, касания к ним заколдованы.

Тень с бумагой и лезвием счищает пыльцу с попутчика,

и клавишные рельефы горбят бумагу, словно

новая карта местности. Канаты. Клыки погрузчика.

Новая карта местности… и оцепеневшие в линзах

пустынь – совокупности стад. Цепляющаяся орава

ущелий за окоёмом. Сама осторожность мнится

меланхолией шёлка, когда начеку крапива.