Читать книгу Ангары - Алексей Парщиков - Страница 22

От поясов идущие, как лепестки, подмышки бюстов,

бокалы с головами деятелей, – здесь

с принципиальной тьмой ты перемешан густо,

каштаном в головах оправдан будешь весь.

Но в бессезонной пустоте среди облакоходцев

терпеньем стянут ты, исконной силой лишь,

так напряжён Донбасс всей глубиной колодца,

9,8 g – ив Штаты пролетишь.

Ты первый смертью осмеял стремления и планы.

Ты помнишь наш язык? Ступай, сжимая флаг!

Как в водке вертикаль, всё менее сохранны

черты твои. Ты изнасиловал замкнутый круг!

Как будто лепестки игрушечной дюймовочки,

подмышки бюстов – лопасти. Я вспоминаю миг:

как сильный санитар, ты шёл, на лоб воздев очки,

толкая ту же тьму, что за собой воздвиг.

В азовские пески закапывая ногу,

ты говорил: нащупана магнитная дуга.

И ты на ней стоял, стоял на зависть йогу,

и кругосветная была одна твоя нога.

Ты знал про всё и вся, хотя возрос в тепличности,

ты ведал, от кого идёт какая нить.

Идол переимчивости вяз в твоём типе личности,

его синхронность ты не мог опередить.

У мира на краю ты был в покатой Арктике,

где клык, желудок, ус в ряду небесных тел

распространяются, но кто кого на практике

заметил и сманил, догнал, принудил, съел?

Неведомо. Здесь нет на циферблате стрелок,

кроме секундной, чтоб мерцаньем отмерять

жизнеспособность там, где Лены пять коленок

откроет мне пилот, сворачивая вспять.

Там видел я твою расправленную душу,

похожую на остров, остров – ни души!

Ты впился в океан. Тобою перекушен

ход времени, так сжал ты челюсти в тиши.

Ты умер. Ты замёрз. Забравшись с другом в бунгало,

хмельной, ты целовал его в уста.

А он в ответ – удар! И бунгало заухало,

запрыгало в снегу. Удары. Частота

дыхания и злость. Ты шёл со всех сторон,

ты побелел, но шёл, как хлопок на Хиву.

Но он не понимал. Сломалась печь. Твой сон

унёс тебя в мороз и перевёл в траву.

У друга твоего глаз цвета «веронезе»,

в разрезе он слегка монголовит.

Его унёс спидвей в стремительном железе.

Лежал ты исковерканный, как выброшенный щит.

Прозрачен, кто летит, а кто крылат – оптичен.

Язычник-октябрёнок с муравьём

стоишь, догадкой увеличен,

похоже, дальний взрыв вы видите вдвоём.

Мир шёл через тебя (ты был, конечно, чанец),

так цапля, складывая шею буквой Z,

нам шлёт, при взлёте облегчаясь,

зигзаг дерьма – буквальный свой привет.

Ну, улыбнись, теперь и ты – в отрыве.

Ты сцеплен с пустотой наверняка.

Перед тобою – тьма в инфинитиве,

где стерегут нас мускулы песка.

В инфинитиве – стол учебный и набор

приборов, молотки на стендах, пассатижи,

учителя, подзорные в упор,

в инфинитиве – мы, инфинитива тише.

И зоокабинет – Адама день вчерашний,

где на шкафу зверёк, пушистый, как юла,

орёл-инфинитив с пером ровней, чем пашня,

сплочённая в глазу парящего орла.

Наш сон клевал Нерона нос неровный,

нам льстила смерть в кино, когда

принц крови – Кромвель падал с кровли,

усваиваясь нами без следа.

В год выпуска, кучкуясь и бродя вразвалку,

пятнали мы собой заезжий луна-парк,

где в лабиринте страха на развилке

с тележки спрыгнул ты и убежал во мрак.

Ты цапал хохотушек, ты душу заложил,

рядясь утопленницей от Куинджи.

Снаряд спешил под мост. Пригнитесь, пассажир!

Но этот мост установил ты ниже,

чем требовал рефлекс. Ты выведен и связан.

Ты посетил луну и даже ею был.

В кафе «Троянда» ты стал центровым рассказом,

а в КПЗ царапался и выл.

Молочный террикон в грозу – изнанка угля,

откуда ты не вычитаем, даже если

слоистые, как сланцы, твои дубли

всё удалённее (их тысячи, по Гессе)

от матрицы, запомнившей твой облик.

Вот энный твой двойник даёт черты Хрущёва

(поскольку оба вы напоминали бублик).

Черта по ходу закрепляется и снова

выпячивается. Я вижу, вы напротив

сидите, мажете друг друга красками

(а ваши лики цвета спин у шпротин,

чёрно-златые) и шуршите связками.

Наш социум был из воды и масла,

где растекался индивид,

не смешиваясь, словно числа

и алфавит. Был деловит

наш тип существованья в ширину,

чтоб захватить побольше, но не смешиваться

с основой, тянущей ко дну,

которое к тебе подвешивается.

Тот, кто свободу получал насильно,

был вроде головы хватательной среди пустот,

то в кителе глухом свистал в калибр маслины,

а ты дразнил их, свергнутых с постов!

Ты стал бы Северяниным патанатомки,

таким, мне кажется, себя ты видел, —

твой мешковатый шаг, твой абрис ёмкий,

в себе на людях высмеянный лидер…

Оставивший азовский акваторий,

твой ум, развёрнутый на ампулах хрустящих,

обшарив степь, вмерзая в тьму теорий,

такую арку в небе растаращил,

откуда виден я. Прощальная минута.

Я уезжаю, я в вокзал вошёл,

где пышный занавес, спадая дольками грейпфрута,

разнеживает бесконечный холл.

И властью моря я созвал

имеющих с тобой прямую связь,

и вслед тебе направил их в провал:

ходи, как по доске мечтает ферзь!

 Координат осталось только две:

есть ты и я, а посреди, моргая,

пространство скачет рыбой на траве.

Неуловима лишь бесцельность рая.

Пуст куст вселенной. Космос беден.

И ты в кругу болванок и основ

машиной обязательной заведен.

Нищ космос, нищ и ходит без штанов.

Как нас меняют мертвые? Какими знаками?

Над заводской трубой бледнеет вдруг Венера…

Ты, озарённый терракотовыми шлаками,

кого признал в тенях на дне карьера?

Какой пружиной сгущено коварство

угла или открытого простора?

Наметим точку. Так. В ней белена аванса,

упор и вихрь грядущего престола.

Упор и вихрь.

                 А ты – основа, щёлочь, соль…

Содержит ли тебя неотвратимый сад?

То съёжится рельеф, то распрямится вдоль,

и я ему в ответ то вытянут, то сжат.