Читать книгу Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания - Алексей Покровский - Страница 15

Прошло несколько лет после написания первого раздела. За это время появились новые материалы, и я решил дополнить свои воспоминания. Кое-какие эпизоды перекликаются с тем, что я писал в первом разделе, так как я счел нецелесообразным объединять написанное в разное время.

Петербург, (Геслеровский пр. 5 (Чкаловский пр. 50)

Церковь Алексия Божия человека (Алексеевская церковь), 1906—1911 гг., арх. Г.Д.Гримм.

«Это был один из самых своеобразных храмов города. Длинная зальная церковь со звонницей на западном фасаде и высоким трехглавием над алтарной частью. Основное помещение представляло собой бесстолпный зал, перекрытый железобетонным сводом.

Алексеевская церковь (вместе со строившейся одновременно старообрядческой Знаменской церковью на Тверской ул.) стали первыми храмами Петербурга, целиком выполненными в неорусском стиле. Причем, Алексеевская – одно из самых смелых (если не авангардных) произведений этого стиля. Эстетика модерна проявилась в ее архитектуре очень откровенно. Может показаться, что перед нами отражение в самоваре или в кривом зеркале – настолько гротескны формы здания. При этом никаких прямых исторических прототипов. Холодное дыхание Севера соединилось с урбанизмом города начала ХХ века, и потому храм, с одной стороны, спорил с окружающими доходными домами, а с другой – органично их дополнял. Напротив его алтаря чуть позже был выстроен огромный доходный дом Купермана по проекту А.Л.Лишневского – тоже в модернизированной версии неорусского стиля, на стыке с северным модерном. Так сложился замечательный ансамбль, который просуществовал совсем недолго.

Церковь Алексия Божия человека

В 1880 г. на участке №35, на углу Геслеровского переулка, по проекту архитектора И. Н. Иориса осуществлено строительство четырех каменных построек Дома милосердия. Он предназначался «для приучения к труду впавших в порок несовершеннолетних девушек и взрослых, изъявивших желание исправиться». В марте 1895 г. открылся приют для несовершеннолетних, рассчитанный на 50 девочек в возрасте от 10 до 18 лет. В нем было 10 комнат, домовая церковь, прачечная. Воспитанницы приюта получали религиозно-нравственное воспитание. Они стирали белье, готовили пищу, занимались огородничеством, всем тем, чтобы «из них получилась хорошая прислуга или хозяйка в сельском быту». Это был единственный приют в России подобного типа. В 1899 г. в Доме милосердия призревались 53 девочки и 42 женщины.

Угол Чкаловского (Геслеровского) пр. и Бармалеевой ул. (современная фотография)

В 1930-е храм закрыли и обезличили перестройкой под завод. Ныне только цилиндр главного барабана напоминает о прежнем облике.»

Церковь была закрыта 10 декабря 1932 и сразу капитально перестроена под заводские помещения – здесь разместился завод «Радист» (или завод №186).

Если взглянуть на старинный план, то видно, что церковь занимала прямоугольный участок, граничивший с Бармалеевой улицей. На плане не указано, что еще находилось на этом участке, но поскольку он относился к церкви, то два двухэтажных дома и сад, которые располагались там в 30-е годы, принадлежали церкви.

Сейчас на этом месте стоянка машин, несколько кустиков, да флигель здания ЦНИИ «Морфизприбора». А вплоть до конца 50-х годов, если бы вы шли по Геслеровскому проспекту мимо завода «Радист» (Геслеровский, 5), то вы прошли бы вдоль неприметного высокого (примерно 2.5 – 3 метра) деревянного забора с широкими воротами и узенькой калиткой, затем вдоль двухэтажного деревянного дома (Геслеровский, 7), и вышли бы на Бармалееву улицу, расположенную перпендикулярно Геслеровскому проспекту.

Свернув по Бармалеевой улице направо, вы прошли бы вдоль углового деревянного дома, о котором я уже упоминал, а затем вдоль желтого каменного дома такой же высоты, вплотную примыкавшего к деревянному. Затем вы бы прошли вдоль высокого деревянного забора с воротами и немного дальше попали бы в нежилую зону перед рекой Карповкой.

Этот забор оставил некоторый след в моей жизни. Я с детства любил читать все, что попадалось мне на глаза. Такая привычка сохранилась у меня до сих пор – я читаю все рекламы на улицах, в транспорте и других местах. Сейчас это меня развлекает, так как я отмечаю ошибки и несуразности многих объявлений. А в раннем детстве то была практика в чтении. Так вот, на заборе висели стенды со множеством газет. Газеты мы тогда не выписывали (не хватало денег), и я читал те, что были вывешены на заборе. В детстве я бездумно доверял любому печатному слову, поэтому верил всему, что печаталось в газетах. Именно из этих газет я выудил информацию о том, что в Париже умер русский писатель Бунин (это было всего несколько слов). О Бунине я слышал, но его произведений не читал. Оттуда же узнал, что умер Кнут Гамсун. О нем я знал немного больше.

План участка территории (Геслеровский 7 – Бармалеева 35)

Иногда из-за забора слышались звуки духового оркестра. Это шла похоронная процессия. Гроб везли либо в телеге, запряженной лошадью, либо в грузовике с опущенными бортами. За ним шла похоронная процессия и иногда духовой оркестр. Постепенно такие процессии становились все реже и реже, пока совсем не исчезли.

Время от времени во двор приходил точильщик с точильным станком за плечами. «Точу ножи-ножницы» – раздавалось в округе. Работа для него находилась почти всегда. Потом точильщики перестали ходить по дворам, а занимались своим делом у магазинов. Исчезли они только в 70-е годы.

Не забывали нас нищие и цыгане. Они ходили по квартирам небольшими группами, обязательно с маленькими детьми на руках, выпрашивая хоть что-нибудь и по возможности подворовывая. Помню, кто-то дал им мешочек с сухарями, цыгане очень благодарили, а потом я видел, как этот мешочек они выкинули в помойку…

Еще одна примета времени. К нам во двор приезжала молочница из Ольгино, привозила молоко и другие молочные продукты. Иногда ей помогала ее дочь, которая уже была студенткой ЛЭТИ. Послевоенное время было голодное, у многих детей отцы не вернулись с фронта. В школе наиболее нуждающимся выдавали талоны на обувь, брюки. К одежде относились просто, время стиляг еще не настало.

Но зато были помойки и утильсырье. Один мой одноклассник очень любил книги, читал он все время – дома, на уроках. В утильсырье часто сдавали книги на вес, там он их у знакомого утильщика и брал. У меня тоже было несколько редких книг, найденных на помойке у нас в саду. К сожалению, их у меня брали почитать, да так и не вернули.

Я учился в мужской школе. Большинство учеников жило в коммуналках, несколько переростков пришли из детских колоний. Конечно, в школе хулиганили, но по теперешним понятиям хулиганство было каким-то невинным. Драки случались, но издевательств, дедовщины не было.

Забор вдоль Геслеровского проспекта и деревянный дом были настолько неказисты, что большинству людей даже и в голову не приходило открыть калитку и посмотреть, что там внутри. Но если кто-то из любопытства или по делам попадал внутрь, то удивлению его не было предела. Это был совсем другой мир.

Слева от калитки располагался деревянный дом. Каменный дом не был виден, так как его закрывал флигель деревянного. Прямо и слева – небольшая площадка, где мы, дети, играли в волейбол, штандар, лапту, чижика и другие игры. Немного в глубине, справа, когда-то был погреб-холодильник типа землянки, где во время блокады оборудовали бомбоубежище. В конце войны оно было закопано.

Далее располагался сад – от калитки открывался вид на деревья (сирень, березы, клены), кусты жасмина и клумбы с цветами. Внутри сада живописно располагались скамейки, где взрослые и дети любили проводить время за беседами. И, наконец, в торце участка находился огород и фруктовый сад с вишнями, яблонями, малиной, крыжовником. Огород представлял собой грядки, принадлежавшие жильцам каменного дома. Каждый сеял на них то, что ему нравилось.

Когда расцветала сирень, мы и кто-нибудь из взрослых срезали ветки, составляли букеты и разносили их по квартирам каменного дома.

Надо отметить, что жильцы деревянного и каменного домов практически не общались друг с другом, чувствовалось какое-то отчуждение. Попытаюсь вкратце описать жильцов этих двух домов.

Войдя во двор и пройдя несколько шагов вдоль деревянного дома, вы подходили к крыльцу, через которое можно было попасть на сравнительно широкую лестницу, ведущую в две квартиры – одна на первом, другая на втором этаже. До войны квартира на первом этаже принадлежала семье профессора Е. Е. Святловского. Он умер в 1942 году, поэтому я его совершенно не помню. А вот его жену Ирину Михайловну и сына Глеба помню очень хорошо.

Ирина Михайловна после войны работала, если мне не изменяет память, в библиотеке астрономического факультета Университета. А поскольку у нее была дома большая библиотека, то, бывая (правда, очень редко) у нее дома, я рассматривал книги и даже брал их почитать. Запомнились мне дореволюционные издания Вальтер Скотта «Ламермурская невеста» и «Антикварий». Брал ли я у нее читать что-нибудь еще, я уже не помню.

Ее сын Глеб не жил вместе с ней, а только регулярно приходил. Будучи учителем по профессии и довольно общительным человеком, Глеб разговаривал с нами, детьми, о литературе, водил нас в дом пионеров (в сад имени Дзержинского (Лопухинский), угол Каменноостровского пр. и ул. Академика Павлова) смотреть с узкопленочного аппарата революционные фильмы – «Чапаев», «Оборона Царицына» и т. п.

В середине 70-х годов я встретил его в кинотеатре «Прибой». Там в фойе он представлял выставку картин (может быть, своих). Он взял себе двойную фамилию Святловский-Добролюбов. Я не думаю, что он вспомнил меня, но мы немного с ним поговорили. Он сказал тогда, что является родственником поэта-символиста начала ХХ века Александра Добролюбова, да и сам представился поэтом.

Несколько позже квартира И.М Святловской превратилась в коммунальную, и в ней поселилась женщина с двумя мальчиками, на несколько лет старше меня. Это была полная, очень общительная дама средних лет с больными ногами. Она любила сидеть на крыльце и беседовать «за жизнь».

Один из ее сыновей – родной – учился в 10 классе, был очень серьезным, малообщительным мальчиком. После школы он поступил в Университет на астрономический факультет, я встречал его и его товарищей в Публичной библиотеке, но не общался с ним.

Второй ее мальчик – приемный сын, сирота, у которого погибли родители, – был полной противоположностью первому – типичный уличный мальчишка, общительный, веселый, довольно хулиганистый. С ним мы, естественно, очень быстро сошлись. Он любил петь популярные в то время блатные песни типа «Гоп со смыком», которые привлекали нас гораздо больше, чем натужные ура-патриотические песни, звучащие по радио («Мы за мир и песню эту// Разнесем по белу свету…»)

Через некоторое время эта семья куда-то уехала, и что с ними стало в дальнейшем, мне не известно.

На втором этаже по этой лестнице жила семья шофера, состоящая из главы семьи, его неработающей жены и двух дочерей. Девочки были младше меня года на 3 – 4, поэтому мы с ними практически не общались.

Перейдем к следующей парадной. На первом этаже в кв. 3 жил биолог Шиперович В. Я. с женой (бывшей певицей) и дочерью Наташей, лет на 5—8 старше меня. Во время борьбы с генетикой, вейсманизмом-морганизмом, космополитизмом он исчезал на некоторое время. Кажется, его высылали в Петрозаводск (часть биологов там работала). Его жена была яркой женщиной. Если мне не изменяет память, он привез ее из какой-то южной деревни. С ними я никогда не общался и у них дома не бывал. Наташа, специалист по французскому языку, очень симпатичная девушка, редко здесь появлялась. Помню, что она вышла замуж за курсанта военного училища. Его направили в какую-то воинскую часть не в Ленинграде, она там недолго с ним прожила и вернулась в Ленинград.

Изредка мы с ней разговаривали. Помню, в Ленинград впервые приехал французский эстрадный оркестр, и Наташа рассказывала мне, как она работала у них переводчицей. Она была в восторге от французов, а один из оркестрантов переехал на время гастролей к ней.

В квартире на втором этаже в той же парадной жил профессор Ботанического института И.П.Палибин. С ним я почти не общался. Помню, что он очень плохо ходил. Иногда он катал меня на своей эмке (с шофером, конечно) до Ботанического сада, а оттуда я пешком возвращался домой.

Палибин Иван Владимирович [28.3 (9.4).1872, Тбилиси, – 30.9.1949, Ленинград], советский ботаник, доктор биологических наук (1934), заслуженный деятель науки РСФСР (1946). Образование получил в Женевском университете. С 1895 работал в Петербургском ботаническом саду (позднее Ботанический институт АН СССР), где организовал сектор палеоботаники (1932). Директор Батумского ботанического сада (1916—23). Совершил экспедиции (с целью изучения флоры) в Северный Китай, в Монголию, на острова Северного Ледовитого океана (на ледоколе «Ермак»), Кавказ, в Малую Азию. Основные труды по систематике и географии древесных растений, современной флоре восточной Азии, Забайкалья, Кавказа, третичной флоре Кавказа, Казахстана, Дальнего Востока. Награжден орденом Трудового Красного Знамени.

«С 1911 г в сферу его научных интересов вошло изучение черноморско-кавказской флоры. В течение 1916—1923 г.г. он работал директором Батумского ботанического сада. С 1923 г. уже в ранге видного ученого он возвратился в ленинградский Ботанический сад, где работал сначала старшим хранителем, а затем заведующим Музеем Ботанического института АН СССР. Палибин провел в блокадном Ленинграде самый тяжелый период и был вывезен в Москву только в январе 1943 г. Блокада подорвала его здоровье. В июне 1945 г. его постиг удар, от последствий которого он так не оправился. Вернулся в Ленинград в 1946 г., но работать уже не смог. Похоронен в Петербурге на Шуваловском кладбище. Могила не найдена.

Именем Палибина назван мыс на одном из островов архипелага Земли Франца-Иосифа.» (В.Д.Привалов «Улицы Петроградской стороны. Дома и люди», Центрполиграф, 2013)

Самым замечательным было то, что в этой парадной находился вход в подвал, который иногда был открыт. Подвал располагался и под деревянным, и под каменным домом. Как заманчиво было прокрасться в подвал (что нам вообще-то не разрешалось) и бродить там в темноте, выдумывая разные приключения!

В квартире на втором этаже после войны недолгое время жила режиссер Неуймина с двумя детьми Леной и Борей, нашими ровесниками. Как-то для новогодней елки ей понадобились дети, изображающие кукол. На эти роли пригласили и нас.

Потом они переехали, если не ошибаюсь, на вторую линию Васильевского острова. Очень хорошо запомнилось, как нас, детей, пригласили раз к ним посмотреть диафильмы с помощью «волшебного фонаря», который сохранился, пожалуй, с довоенных времен.

После их отъезда в этой квартире жил Астанин (или Останин), кем он работал – я не знал. Время от времени к нему приходил сын, немного старше меня, который жил отдельно. После смерти Астанина в квартире жила его вдова – сравнительно молодая симпатичная интеллигентная женщина Вера Николаевна – преподаватель иностранных языков. Я в школе изучал немецкий язык, а с ней некоторое время занимался английским языком. Кто еще жил в квартирах на втором этаже, я уже не помню.

И, наконец, третья парадная в деревянном доме.

В двухкомнатной квартире первого этажа жил самый главный человек наших домов – управдом Лина Федоровна Крутикова. Ее муж, умерший в блокаду, работал здесь дворником. У Лины Федоровны была старшая сестра, которая в 30-е годы переехала в Ленинград из деревни, хорошо акклиматизировалась в городе, приобрела городской вид и работала машинисткой. Затем она вывезла из деревни в Ленинград Лину Федоровну, выдала замуж, и Лина Федоровна здесь прижилась. Уже после войны Лина Федоровна, в свою очередь, вызвала из деревни 16-летнюю родственницу, краснощекую полную добродушную девицу Маню, которую устроила дворником, а через некоторое время выдала замуж. Помню, увидев ее, мы пели:

Перед войной (у сараев 2).Справа налево: Инга (на руках), Лина Федоровна (после войны управдом), ее сестра, муж Лины Федоровны (дворник, умер в блокаду)

Мы не хотели ее обидеть, да она и не обижалась. Наверное, как все управдомы и дворники, Лина Федоровна была связана с НКВД, так что собирать информацию о множестве подозрительных элементов, собравшихся в одном месте, было очень удобно. Все жильцы, за исключением одной женщины, были очень предупредительны с Линой Федоровной. Они, как я понял позже, наверное, боялись или остерегались ее.

На самом деле Лина Федоровна была совсем неплохим человеком. Когда моя мама попала в больницу, и я жил один в прачечной, которую мама приспособила под жилье, то Лина Федоровна взяла на себя заботу обо мне – по утрам я ходил к ней завтракать.

И вот второй этаж, последняя квартира в этом доме. Там жила тихая приятная скромная женщина, работавшая, кажется, в райкоме партии, с дочерью Галей Орловой, старше меня на 2—3 года. Время от времени мы с ее дочерью общались. Помню, что у нее был велосипед, и она давала мне на нем покататься по дорожкам сада. Почти сразу после окончания школы она вышла замуж за военного и уехала с ним. Кстати, именно от нее за день до опубликования новости в печати я узнал, что снят со всех постов и арестован «английский шпион» Л.П.Берия. Ей, в свою очередь, сказала об этом мать

План квартиры Ливеровских

А вот любопытная деталь времени. В то время те, кто подписывался на собрания сочинений, сообщали в магазине свои паспортные данные, а также адрес. Так вот, после ареста Л.П.Берии ко всем подписчикам Энциклопедии приходили на дом какие-то люди, аккуратно вырезали из тома на букву «Б» страничку со статьей о Берии и вклеивали новую.

С деревянным домом мы разобрались, теперь переходим к каменному. Начну со второго этажа, где на одной лестничной площадке располагались входы в две квартиры – А.В.Ливеровского и С.А Рейнеке (до войны и в начале войны в этой квартире жил профессор П.И.Преображенский).

Я жил в квартире А.В.Ливеровского с 1942 по 1947 год, и П.И.Преображенского уже не застал, но упоминания о нем слышал неоднократно.

Помню, что на лестничной площадке у дверей квартиры №7 (Ливеровских) стоял старый (еще дореволюционных времен) красивый деревянный холодильник, в который должен был закладываться лед. В то время он уже не использовался, но и выкинуть его, наверное, было жалко.

Меня он всегда привлекал своим внешним видом, я любил открывать ящички для льда и другие отделения.

Главный интерес в квартире для меня представляли книги. Вдоль стен столовой располагались книжные шкафы со всеми томами энциклопедии Брокгауза и Эфрона, в кабинете вдоль стены со спальней в таких же шкафах стояли собрания сочинений Шекспира, Шиллера, Байрона большого формата с иллюстрациями, тоже издательства Брокгауза и Эфрона, а также издания классиков – Чехова, Шелера-Михайлова и других. Книжные шкафы располагались и в передней перед входом в кабинет и спальню.

Как я уже писал раньше, я любил сидеть очень тихо в кабинете Александра Васильевича и листать книги, особенно большого формата, например, «Мертвые души» с рисунками Далькевича, «Гаргантюа и Пантагрюэль» с рисунками Г. Доре, а также слушать в наушниках радио. А когда Александр Васильевич делал перерыв в делах, мы с ним беседовали на разные темы. Но такие темы, как политика, его работа во Временном правительстве, ГУЛАГ мы никогда не затрагивали.

Во второй квартире на этой лестничной площадке в то время жила Сусанна Александровна Рейнеке (в девичестве – Исполатова) – высокая красивая женщина. Она преподавала латинский язык в Первом медицинском институте, была грозой студентов. У нее был тяжелый характер. Практически никто не сдавал ей латинский язык с первого раза. Очень часто студенты приходили сдавать ей латынь в наш сад, и пока они дрожали в ожидании своей очереди, я разговаривал с ними.

Сусанна Александровна Рейнеке

Я думаю, что своей суровостью и «жестокостью» она обязана жестокости своей судьбы. Я не знаю ее биографии, мне кажется, что муж ее, Николай Николаевич Рейнеке, был репрессирован (?), младший сын умер перед войной, а старший, кажется, погиб во время войны с Финляндией. Это и отложило отпечаток на ее характер.

Несмотря на свою суровость к студентам, она часто поселяла у себя приезжих девочек-студенток.

Часто к ней приходила Мария Ефимовна Сергеенко, которая жила этажом ниже. М.Е. была профессором, зав. кафедрой латинского языка I Медицинского института и дополнительно преподавала в Университете.

Мария Ефимовна Сергеенко (1891—1987) – сгорбленная невысокая женщина, чаще всего носящая длинные штаны (не брюки) и полувоенную шинель, что в то время шокировало окружающих.

М.Е.Сергеенко (1891—1987)

М. Е. жила на первом этаже в маленькой темной двухкомнатной квартирке (окнами в сад), вместе с очень тихой компаньонкой (забыл ее имя и отчество) и злой собачонкой, которую звали Кил-Тил (в честь какого-то древнего царя).

Мы дружили. Гуляя по саду, вели долгие беседы. У нее была очень большая библиотека со старинными книгами. Я, наверное, был единственным из жильцов дома, который изредка допускался в ее квартиру и имел доступ к книгам. Часто мы обменивались книгами для чтения – я ей давал развлекательную литературу (типа А. Дюма), а М.Е давала мне читать Диккенса и толстую подробную биографию Гете, написанную Льюисом (Джордж Генри Льюис «Жизнь И. Вольфганга Гёте, СПб, издание «Русской книжной торговли», 1867) и др.

Обычно Сусанна Александровна и Мария Ефимовна старались никого не пускать в свои квартиры (даже жильцов этого дома), но меня они почему-то допускали.

В их квартирах меня привлекали большие библиотеки. Рыться в книгах я не просил, но был, наверное, единственным человеком в доме, кому они давали читать книги, зная мою щепетильность и аккуратность. Мне запомнилось, что у С.А. я брал читать детское переложение «Рыцарей Круглого Стола» с цветными иллюстрациями (дореволюционное издание), у нее же впервые увидел книгу Хемингуэя «Пятая колонна» (его у нас после войны еще не издавали).

Конечно, я читал что-то еще, но что именно – стерлось из памяти.

Мария Ефимовна жила, по сути дела, в двух квартирах: то у себя, то у Сусанны Александровны. В этой большой и мрачной квартире было много книг, старинной мебели. Однако, с Сусанной Александровной я не чувствовал себя так свободно, как с Марией Ефимовной.

Диккенс. Крошка Доррит – с автографом М.Е.Сергеенко

Помню, как-то, уезжая, она попросила меня поливать цветы. Я приходил в эту квартиру и фантазировал, будто попал в какой-то замок, и за мной следят невидимые враги. Нарочно не зажигая свет, я ощупью пробирался по квартире, вздрагивая при каждом шорохе. Потом включал свет, поливал цветы и спокойно возвращался в свою прачечную.

Когда М. Е. выходила гулять со своей собачкой Кил Тилом, я тоже присоединялся к ней. Мы прогуливались по саду и вели всякие занимательные разговоры – о литературе, истории, искусстве. Интересно, что общались мы с ней на равных, несмотря на большую разницу в возрасте.

До сих пор у меня сохранилась подаренная ею книга Диккенса «Крошка Доррит» с ее автографом

Именно Марии Ефимовне я обязан своими первыми заработками. Сперва она попросила позаниматься математикой с сыном ее шофера (у нее была машина, но она ее не водила), а потом я копировал тушью на кальке планы античных сооружений для ее книги.

В последний раз я встретил М.Е. в Лавке писателей, когда уже учился в аспирантуре. Тогда только что вышел в ее переводе двухтомник Тацита («Литературные памятники»).

– Чем занимаешься? – спросила Мария Ефимовна.

– Искусственным интеллектом, – ответил я.

– Моим бы студентам естественный интеллект, – парировала Мария Ефимовна.

(См. книгу: Сергеенко М. Е. ПРОСТЫЕ ЛЮДИ ДРЕВНЕЙ ИТАЛИИ, изд-во «Наука». Москва – Ленинград, 1964).

Из аннотации. В распоряжении советского читателя имеется ряд книг, которые знакомят его с фактической историей древнего Рима, с его экономической и социальной жизнью, с крупными деятелями тех времен. Простые люди мелькают в этих книгах призрачными тенями. А между тем они, эти незаметные атланты, держали на себе все хозяйство страны, и без них Римское государство не продержалось бы и одного дня. Настоящая книга и ставит себе задачей познакомить читателя с некоторыми категориями этих простых людей, выделив их из безликой массы рабов, солдат и ремесленников.

М. Е. Сергеенко использовала собранные ею в течение многих лет эпиграфические и археологические источники. Книга написана живым, выразительным языком. Она является по существу продолжением уже известной читателю монографии М. Е. Сергеенко «Жизнь древнего Рима», вышедшей в 1964 году.

А вот, что говорил на «Радио Свобода» о М. Е. Александр Генис.

Скажем, в той области, о которой мы сегодня беседуем, блестящие труды оставила Мария Ефимовна Сергеенко. (Как рассказывал мне Парамонов, она преподавала в их университете латынь, и запомнилась ему строгой дамой в военной шинели). Вышедшие еще в 60-е годы книги Сергеенко «Ремесленники древнего Рима» и «Рабы древнего Рима» обладают как раз той добротностью, дотошностью и беспристрастием, которые привлекают любителя этого умного, но очень специфического жанра. Лишенная авантюрной остросюжетности, которой часто соблазняют биографии героев, история повседневности чужда и амбиций историософии. Историк тут предлагает факты без объяснения, он показывает «как было», но не спрашивает «почему».

А вот, что я нашел в Интернете о Марии Ефимовне Сергеенко. Это рецензия на книгу «Три встречи», (М, Православный паломник, 1997).

Книга «Три встречи» рассказывает о трех монахинях – русских подвижницах XX века: монахине Силуане (Надежде Андреевне Соболевой), М. Е. Сергиенко (инокине Марии) и О.Н.Вышеславцевой (инокине Марии). Разные судьбы, разные пути к монашеству, очень разные характеры. Но не случайно их жизнеописания объединены в одну книгу. Эти женщины принадлежат одному поколению российской дворянской интеллигенции, получили прекрасное образование – были подлинными наследницами великой русской культуры XIX в. Они жили в годы гонений на Православие и исповедывали Христа всей жизнью: подвигом молитвы и служения людям, сострадания, смирения и любви.

…Хорошо знала и любила монахиню Силуану М. Е. Сергеенко (1891—1987), о которой – II глава книги. Известный ученый-античник, автор многих книг, педагог, умный, внимательный, вдумчивый человек (это видно из ее воспоминаний и писем, приведенных в книге), с большим литературным талантом и удивительной живой душой.

Детство Марии Ефимовны прошло в Чернигове; огромное влияние оказала на нее мать – человек спокойной, крепкой веры, засвидетельствованной ежедневной жизнью», окрестные крестьяне называли ее «святой». Девочка училась в Черниговской гимназии, и здесь в 1904—05 гг. познакомилась с «революционерами»; уничижительная характеристика этих людей, «невежественных и деятельных, тупых и энергичных», приводится в ее воспоминаниях (с.125—129). Детское увлечение (а в «детские» революционные кружки входили дети 12—13 лет) помогли впоследствии Марии Ефимовне правильно отнестись к страшным событиям, происходившим в России.

С 1910 по 1916 гг. М.Е. училась в Петрограде на Бестужевских курсах у прекрасных ученых и педагогов: у М.И.Ростовцева, Ф.Ф.Зелинского, А.В.Карташева, С.В.Меликовой и др. Потом недолго преподавала в сельской школе Черниговской губернии, где от своего начальника Василия Михайловича Зайца, учителя Божьей милостью, она запомнила «урок, для историка основной: надо любить прошлое, ибо только любовь в силах вернуть к жизни то, что умерло много веков назад: настоящий историк – воскреситель, чудотворец» (с.132).

С 1918 по 1929 гг., М.Е. преподавала в Саратовском университете. Об этом – строки ее воспоминаний (с.136—147) с поразительно емкой и меткой характеристикой своих коллег-ученых. На 1—2 страницах сказано все главное о человеке, перед нами встают, как живые, П.Г.Любомиров и С.Н.Чернов – прекрасные историки и достойнейшие люди; так же живо и метко описаны и другие, менее достойные коллеги – из песни слова не выкинешь, а перо М.Е. бывало подчас и горьким, и ироничным.

Есть в воспоминаниях Марии Ефимовны и очень страшные записи: о ленинградской блокаде (с.151—167). «В зиму 1941/42 г. жители Ленинграда держали экзамен на человеческое достоинство и экзаменовались у голода. Экзаменатор оказался беспощаден, а ученики оказались плохо подготовленными». «Человеческое, оказывается, наведено очень тонким слоем на человеке…» Мы не раз читали о голоде, холоде, бомбежках и смерти в блокадном Ленинграде; но М.Е. с особой болью и горечью пишет о потере человеческих качеств: жалости, сострадания, любви, достоинства. Мысль об этом качестве – человеческого достоинства – красной нитью проходит через все воспоминания и письма М.Е.

Письма М. Е. Сергеенко, приведенные в книге (с.168—183), согреты любовью и тонким юмором, вниманием и живым интересом к людям, к животным, к красоте Божьего мира.

Рядом с квартирой М.Е.Сергеенко, в трехкомнатной квартире на первом этаже, жили две дружных семьи – профессор физик Юрий Петрович Маслаковец (1899—1967), его жена художник Ирина Владимировна Вальтер, сестра Юрия Петровича пианистка Алла Петровна Маслаковец (1905—1986) и ее муж инженер Василий Васильевич Григорьев.

Алла Петровна Маслаковец (1905—1986)

Алла Петровна Маслаковец с Ингой перед прачечной

Это были замечательные люди – веселые, хлебосольные. У них был очень большой круг знакомых – ученые, писатели, художники, музыканты. Часто приезжали гости: пианистка Мария Юдина, писатель Иван Ефремов, академик А.Ф Иоффе и многие другие.

Иногда у Ирины Владимировны жила ее мама – Люция Густавовна (ее предки были шведами). Она выходила в сад, садилась на скамейку. Я присоединялся к ней, и она рассказывала мне о своей жизни.

Сейчас я уже ничего из ее рассказов не помню, за исключением одной истории. Когда за Люцией Густавовной ухаживал ее будущий муж, у них впервые появилось новшество – телефон. Ее жених любил ей звонить и петь по телефону «Santa Lucia».

Ирина Владимировна была художник, и писала она, в основном, природу и животных.

Юрий Петрович заведовал лабораторией в институте полупроводников им. А. Ф. Иоффе. Вот что писал академик Ж.И.Алферов:

«В 1938 году два молодых аспиранта Абрама Фёдоровича Иоффе – Юрий Петрович Маслаковец и Борис Тимофеевич Коломиец сделали серно-таллиевый фотоэлемент с коэффициентом полезного действия 1 процент. Это был мировой рекорд коэффициента полезного действия преобразования солнечной энергии в то время. И это подвигло А. Ф. Иоффе предложить использовать крыши жилищ, зданий для покрытия их такими фотоэлементами и для использования их для получения энергии.

Перед войной в лаборатории института полупроводников им. А. Ф. Иоффе. Ю. П. Маслаковец сидит вторым слева, П.А.Траубе стоит вторым слева.

«Осенью 1941 г. лабораторией (Б. М. Вул, Г. М. Коваленко) были начаты также работы по изысканию путей борьбы с обледенением самолетов, проводившиеся совместно с Институтом летных исследований (Н. С. Егоров, И. И. Шулейко и П. И. Макаров) и Физико-техническим институтом Академии наук СССР (Ю. П. Маслаковец и Б. Т. Коломиец). Был сконструирован электротермический противообледенитель, в котором в качестве нагревательного элемента использовалась металлизированная бумага. Весной 1942 г. были проведены летные испытания. Впоследствии метод металлизации бумаги был широко применен в производстве бумажных электрических конденсаторов.

Во время войны термоэлектрогенераторы, разработанные под руководством Ю.П.Маслаковца, использовались для питания партизанских радиостанций, а после войны они выпускались серийно и применялись для питания радиоприемников в сельской местности. «В 1953 г. по инициативе академиков А.Ф.Иоффе и П.И.Лукирского в на кафедре «Техническая электроника» радиотехнического факультета Ленинградского политехнического института впервые в СССР была организована подготовка инженеров-исследователей по специализации «Физика полупроводников».

Организатором и руководителем специализации был профессор Ю.П.Маслаковец, … автор работ по теории р-n перехода, создатель первого в мире (1941 г.) полупроводникового термогенератора».

В последний раз я встречался с Юрием Петровичем за год до его смерти. Я тогда учился в аспирантуре, и мне понадобились миниатюрные полупроводниковые датчики для измерения углов. Я пришел к Юрию Петровичу домой проконсультироваться на этот счет. Он дал мне рекомендации, к кому стоит обратиться в институте полупроводников, чем я и воспользовался.

Юрий Петрович был экспансивным веселым человеком с очень заразительным смехом и прекрасным чувством юмора, Василий Васильевич – полной его противоположностью: спокойный и немногословный.

Ю.П.Маслаковец рассказывает Инге что-то забавное.

Все в этой семье были увлечены охотой и держали охотничьих собак, которые участвовали в собачьих выставках. Я тоже любил ездить на эти выставки. Из собак мне запомнилась породистая лайка Бровко, обычная лайка Кутька, сеттер-гордон Жук.

А еще у Юрия Петровича была настоящая пушка небольшого размера, и Юрий Петрович иногда в праздники из этой пушки стрелял, что доставляло нам большое удовольствие.

Алла Петровна – доцент Консерватории, преподаватель игры на фортепиано. Она была неконцертирующим пианистом, но время от времени должна была давать концерт в Малом зале Консерватории. Помню один такой концерт. Мы с Алеком сели в одном из первых рядов. Зал был практически пустой, присутствовали только знакомые и студенты. Во время пауз между частями одного произведения мы стали бурно аплодировать и не сразу сообразили, что этого делать не следовало.

Я не знаю, где эти две семьи были во время блокады, но помню, что как только они вернулись в Ленинград, то в честь победы в войне они посадили дубок, который стоял до тех пор, пока существовал сад.

В конце 2008 года я наткнулся в Интернете на воспоминания переводчика Аркадия Григорьева о том, как он в далекие 50-е годы приезжал в Ленинград к своему дяде В.В.Григорьеву. Именно тогда я с ним и познакомился – мы много гуляли по городу, обсуждая разные темы. Время было интересное – начало оттепели. По радио С. Образцов регулярно вел передачи о французских шансонье – Иве Монтане, Франсисе Лемарке, Шарле Трене и т. п. Стали приезжать эстрадные коллективы из буржуазных стран – сестры Берри, шведские артисты. Киноактер Глеб Романов выступал с шоу (тогда это слово еще не было в ходу), во время которых он пел песни на 19 языках, переодеваясь в соответствующие костюмы и танцуя. Эдди Рознер, выйдя из заключения, собрал свой оркестр и выступал с большим успехом. На экраны вышел фильм «Возраст любви» с Лолитой Торрес. Аркадий приезжал несколько раз, и во время его приездов мы с удовольствием вели длинные беседы. Отрывок из его воспоминаний я привожу ниже.

И, наконец, в третьей квартире на этой же площадке проживал до войны близкий родственник Юрия Петровича и Аллы Петровны Петр Александрович Траубе, с женой Ириной Александровной Жданко и дочерью Ингой Траубе, которая была младше меня на год. Ирина Александровна до самой своей смерти дружила с моей мамой, несмотря на то, что они были совершенно разные люди.

Ирина Александровна реально смотрела на жизнь и все понимала очень правильно, чем мне и нравилась. До выхода на пенсию она работала в Университете лаборантом на кафедре беспозвоночных, затем, поскольку зрение у нее было чрезвычайно слабое, стала работать в мастерской для слепых и слабовидящих. Там они выполняли какую-то ручную работу. Ирине Александровне нравилось, что при этом им читали по радиосети художественную литературу.

После войны в одной из комнат этой квартиры поселились ее мать Варвара Васильевна Жданко – очень оригинальный человек, художница – и сестра Вероника Александровна Жданко с сыном Алеком, моим ровесником. Варвара Васильевна Жданко была первой женой профессора ЛИСИ Александра Александровича Жданко. Он с семьей жил в начале Чкаловского проспекта (недалеко от Б. Зелениной), часто навешал В.В. и своих дочерей, да и я почему-то бывал у него. Мне нравились макеты подъемных механизмов, которые он разрешал трогать. Помню, в то время, когда я работал над дипломным проектом, я встретил его на улице, и он попросил показать проект ему. Через несколько дней я зашел к нему и, хоть это была совершенно не его область, он с интересом выслушал меня.

Портрет А. Покровского работы В.В.Жданко

В старости у Александра Александровича стало плохо с ногами, и ходил он очень медленно. Как-то он вошел в почти пустой вагон трамвая. Тут трамвай дернулся, А.А. не удержался и сел на колени молодой женщины, причем ему было никак не встать.

Он, конечно, извинился, а женщина сказала: «Ничего, ничего» и помогла ему сесть на свободное место.

В.В.Жданко в молодости преподавала рисование сестрам Дармалатовым. Именно она заметила способности у Сарры и сказала, что она должна заниматься искусством. Сарра Лебедева (Дармалатова) стала в дальнейшем известным скульптором. Как-то она приезжала из Москвы навестить В.В.Жданко.

Лебедева Сарра Дмитриевна [11 (23).12.1892, Петербург, – 7.3. 1967, Москва], советский скульптор-портретист. Член-корреспондент АХ СССР (1958), заслуженный деятель искусств РСФСР (1945). В 1910—1915 училась в мастерских М. Д. Бернштейна, Л. В. Шервуда и В. В. Кузнецова. Участвовала в реализации плана монументальной пропаганды. С 1926 член общества русских скульпторов. Работала главным образом для бронзы. Испытав в раннем творчестве воздействие импрессионизма, черты которого сохраняются и в её зрелой манере, пройдя через увлечение кубизмом, Л. с начала 1920-х гг. стремится соединить художественные открытия этих течений с последовательно реалистическими принципами изображения (портреты: Ф. Э. Дзержинского, 1925, Музей Революции СССР, Москва; А. Д. Цюрупы, 1927, Русский музей, Ленинград). Работам 1920-1930-х гг. присущи острый психологизм, выявление пластической специфики индивидуального облика модели и живописно-динамичная трактовка материала, сохраняющая этюдную непосредственность (портреты: В. П. Чкалова, 1936, С. М. Михоэлса, 1939, – оба в Третьяковской галерее). В годы Великой Отечественной войны 1941—1945 и последующие годы Л. пополняет портретную галерею современников (портреты: А. Т. Твардовского, 1943, Третьяковская галерея; В. Е. Татлина, 1943—1944, Русский музей; Б. Л. Пастернака, известняк, 1961—1963, Третьяковская галерея). Л. создавала также серии портретных статуэток, фигурок для фарфора и фаянса, этюдов обнажённой натуры, делала опыты в области монументальной пластики и декоративно-прикладного искусства.

Отступление об автомобилях. У А.В.Ливеровского не было машины, поэтому он часто ездил на такси. После войны в качестве такси использовались маленькие немецкие опели, было их тогда немного, поэтому шоферы хорошо знали маленького генерала (А.В., будучи заместителем директора ЛИИЖТа, подобно многим директорам и заместителям директоров предприятий, был военным и носил военную форму). Я любил после того, как А.В. вызывал такси, выскочить на улицу и, завидев автомобиль, бежать домой и сообщать А.В. об этом.

У М.Е.Сергеенко была машина и шофер, однако иногда и она пользовалась услугами такси. Надо отметить, что М.Е. одевалась очень странно. Она всегда носила темную одежду, любила ходить в штанах типа шаровар, заправленных в ботинки. Вообще, ее внешний вид был очень непрезентабельный, но она не обращала на это внимания.

Помню, как-то за ней подъехало вызванное ею такси, но, когда М.Е. собралась сесть в машину, шофер не захотел ее пускать, сказав, что такси вызвал профессор Сергеенко, а вышедшая женщина ничем профессора не напоминает.

У Ю.П.Маслаковца и В.В.Григорьева тоже были автомобили. Василий Васильевич все делал с машиной сам – и чинил, и водил, а вот Юрий Петрович машиной заниматься не любил, он предпочитал на ней только ездить, возился же с машиной его шофер. Событием в жизни Юрия Петровича стала покупка автомобиля «Москвич». Юрий Петрович своим ходом гнал его из Москвы. В Ленинграде его ожидала торжественная встреча. Мы с Алеком стояли на углу Геслеровского и Бармалеевой. Как только показалась машина, мы побежали по Бармалеевой улице, влезли в окно квартиры Юрия Петровича и сообщили встречающим о приближении машины. Все подбежали к воротам на Бармалееву, открыли их, и автомобиль под громкие аплодисменты въехал во двор.

И, наконец, на первом этаже в конце дома жила скромная женщина Вера Петровна Цинзерлинг, жена одного из врачей большой медицинской семьи Цинзерлингов. Позже в квартиру на втором этаже поселились какие-то еще Цинзерлинги. А пока там жил актер Н.Н.Гапанюк с женой. В последнее время он работал в акимовском театре комедии. Причем играл он только роли «кушать подано». Я с ним немного общался, и всегда удивлялся, как можно было заниматься такой деятельностью.

Теперь остается рассказать и о своей жизни. В квартире Ливеровских мы с мамой жили до 1947 года. Мама очень не хотела их стеснять, и вот ей в голову пришла идея. В саду располагалась одноэтажная деревянная прачечная. Одна ее половина представляла собой пустую запущенную комнату с круглой печью, вторую половину занимало помещение для стирки, в котором находился котел для кипячения белья и большие раковины для полоскания. Вода в котле нагревалась дровами, торфом или углями. Когда вода закипала, пар клубами выходил через дверь.

План прачечной

А.В.Ливеровский всячески отговаривал маму от переезда в пустую комнату прачечной, заверял, что жить там вредно – дощатый пол положен прямо на землю (без подвала), в окна дует, тепло не держится, сырость. Но мама настаивала на своем. Заняла деньги, стала заниматься ремонтом. Однако грянула денежная реформа 1947 года, и занятые деньги обесценились, поэтому ремонт так и остался незавершенным. А деньги частями отдавали еще несколько месяцев.

Итак, мы переехали и жили в прачечной с 1947 по 1958 год, пока мама с большим трудом не добилась получения комнаты 15 кв. м. у Черной речки в двухкомнатной квартире с соседями-алкоголиками. Но это уже другая история.

Несмотря на неблагоприятные физические условия, жить в прачечной мне нравилось. По сути дела, мы жили как бы за городом, на природе. Правда, с лета приходилось беспокоиться о дровах. На их

П.П.Маслаковец на фоне прачечной. Довоенная фотография

получение выдавались талоны. Нужно было ехать на дровяной склад, выбирать дрова, заказывать транспорт. Затем дрова надо было распилить, расколоть и перенести в сарайчик, который располагался рядом с домом.

Пока я был помладше, мы нанимали рабочих заниматься пилкой и колкой дров, потом уже этим стал заниматься я. Иногда, в качестве развлечения, мне помогали мои школьные товарищи. Зимними вечерами приятно было сидеть перед горячей печкой и читать книгу, а иногда и наблюдать, как в гости приходила мышка, вставала на задние лапки и тоже грелась у печи.

Поскольку в самой прачечной была очень хорошая акустика, я любил петь там во весь голос – в основном арии из опер и итальянские песни. Когда голос стал ломаться, я запросто пел басом арию Сусанина.

В первое время у нас не было никакой информации о том, что происходит в мире, а мне так хотелось слушать радио. В те годы ленинградское радио было очень интересным – было много литературных и музыкальных передач, трансляций спектаклей, концертов и даже фонограмм советских кинофильмов. И тогда я собрал простенький детекторный приемник и стал слушать радиопередачи через наушники. Позже мы купили самый дешевый маленький ламповый приемник АРЗ-49, работавший на средних и длинных волнах. Теперь я мог слушать уже несколько радиостанций. Чтобы не мешать маме, я пристроил к приемнику наушники и ночью слушал на волне 375 м ленинградскую радиостанцию, которая в это время транслировала передачи за рубеж (наверное, в Финляндию), и часто передавала джазовую музыку, не рекомендуемую для граждан СССР.

Е.А.Поковская и А. Покровский на фоне прачечной (вдали наш сарайчик)

В коридоре у окна у нас была оборудована «кухня» – стол, на котором стояла керосинка и электрическая плитка. Здесь готовилась пища. Мыться и мыть посуду приходилось в прачечной – зимой вода там была ледяная и температура в помещении почти такая же, как и на улице. Мыться мы ходили в баню на Разночинной, иногда на Карповку. Я не любил общие залы с шайками, предпочитал душевые кабины.

Поскольку мама весь день была на работе, я сам разогревал или варил немудреную пищу. Холодильника у нас не было, поэтому продукты (масло, колбаса и пр.) мы покупали на один-два дня. Но я относился к такой жизни совершенно спокойно. Все-таки все основные трудности ложились на маму. Приходя из школы, я перекусывал, быстренько делал уроки и затем был свободен. В будние дни я дожидался маму с работы, и мы частенько ходили обедать в столовую общежития Планового института. По вечерам мы иногда ходили в кино. Обычно на вечерние сеансы детей не пускали, но маме как-то удавалось уговорить билетеров. А когда я стал постарше и вытянулся, то проходил уже беспрепятственно, несмотря на то, что мне не было еще 16 лет

Кино – это отдельный разговор. В детстве я очень любил советские биографические фильмы – «Александр Попов», «Глинка», «Мусоргский». С удовольствием смотрел фильмы 30-х годов про «шпионов и вредителей» – «Партийный билет», «Ошибка инженера Кочина». В силу своего возраста я не задумывался об идеологической стороне этих фильмов, я просто с удовольствием следил за игрой наших прекрасных актеров. Кино в то время было вполне доступно, билет стоил от 20 до 50 копеек. Обычно я приходил заранее, чтобы купить дешевые билеты в последние ряды. Кинотеатры пользовались большой популярностью. На вечерних сеансах играли оркестрики, пели неизвестные певцы, в буфете можно было выпить газированной воды, съесть мороженое, проносить которое в зал не разрешалось. В округе было много кинотеатров – «Люкс» (во время борьбы с космополитизмом кинотеатр переименовали в «Свет»), ДК Промкооперации («Приморский»), «Арс», «Молния», «Эдисон» («Экран»), потом открылся «Великан». Когда я был помладше, то с удовольствием ходил на детские сеансы в кинотеатр «Свет». Там был замечательный директор дядя Сережа, который очень любил детей. Он всегда перед сеансами приходил в фойе и, если не приглашал каких-нибудь артистов, писателей, то сам общался с нами, много шутил, играл. Потом он получил повышение и стал директором кинотеатра ДК Промкооперации.

Но особый интерес представляли трофейные зарубежные фильмы. Они часто шли во всех кинотеатрах, но больше всего их показывали в клубе завода «Светоч» (а, может быть, там только их и показывали). Об этих фильмах прекрасно написал И. Бродский.

«Но самой главной военной добычей были, конечно фильмы. Их было множество, в основном – довоенного голливудского производства, со снимавшимися в них… Эрролом Флинном, Оливией де Хевиленд, Тайроном Пауэром, Джонни Вайсмюллером и другими. Преимущественно они были про пиратов, про Елизавету Первую, кардинала Ришелье и т. п. – и к реальности отношения не имели. Ближайшим к современности был, видимо, только „Мост Ватерлоо“ с Робертом Тейлором и Вивьен Ли…. Сеанс начинался так. Гас свет, и на экране белыми буквами на черном фоне появлялась надпись: ЭТОТ ФИЛЬМ БЫЛ ВЗЯТ В КАЧЕСТВЕ ТРОФЕЯ ВО ВРЕМЯ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ. Текст мерцал на экране минуту-другую, а потом начинался фильм. Рука со свечой освещала кусок кусок пергаментного свитка, на котором кириллицей было начертано: КОРОЛЕВСКИЕ ПИРАТЫ, ОСТРОВ СТРАДАНИЙ или РОБИН ГУД. …Конечно, это было воровство, но нам, сидевшим в зале, было наплевать. Мы были слишком заняты – субтитрами и развитием действия.»

(Сочинения Иосифа Бродского, Трофейное, С.-Петербург, 1995, т. IV, стр. 188—189).

Не могу не упомянуть и музыкальные фильмы, в первую очередь культовые «Большой вальс» и «Серенада солнечной долины». Любопытная примета того времени. Советская власть боролась с религией – в пасхальные дни во многих кинотеатрах всю ночь демонстрировали трофейные фильмы, чтобы народ шел не в церковь, а в кино. Правда, это имело нулевой эффект, так как тот, кто ходил в церковь, шел туда, а тот, кто не ходил, шел в кино. Но довольно о кино, о нем можно вспоминать еще очень много.

Все бытовые сложности лежали, конечно, на маме, хоть я и помогал, как мог – ходил в магазин, варил что-нибудь простенькое (макароны или картошку). Раз в неделю мы ходили в баню, в основном, на Б. Разночинную, так как там были душевые кабины. Я не любил мыться в общем зале, но иногда приходилось.

Невзирая на нехватку денег, мы выкраивали небольшие суммы на приобретение книг. Но поскольку я читал очень много, домашних книг мне недоставало. Частично я брал книги для чтения у жильцов деревянного и каменного домов. Однако и этого было мало, особенно летом. В детскую библиотеку я не записывался, так как всю интересную детскую литературу уже перечитал. Поэтому мама записалась во взрослую библиотеку (на Большом пр. П. С.) и оформила там на меня доверенность.

Помню, прочитав «Что делать?» Чернышевского, я решил подражать Рахметову. На гвоздях, конечно, спать не стал, но привязал крепко ноги к кровати, повесил на стену колокольчики и веревки от них привязал к рукам. Естественно, как я только заснул и стал вертеться, колокольчики зазвенели, и мне пришлось их отвязать. На этом подражание Рахметову закончилось.

Летом мы обычно никуда не уезжали, дачи у нас не было, а снимать не было возможности. Один раз я поехал в пионерский лагерь, но, хоть я и проводил там время активно (участвовал в спектакле, играл в военную игру), пионерская жизнь мне не понравилась. В выходные, при любой погоде, мы с мамой ехали куда-нибудь на электричке, а затем отправлялись в сторону Ленинграда – шли некоторое расстояние пешком, а потом на попутном транспорте добирались до города. Помню, как-то в дождливую погоду мы шли от Териок в Ленинград и встретили Александра Александровича Жданко. Подойдя к нам, он сказал:

– Я увидел издали силуэты женщины и мальчика, и догадался, что это вы. Кто же еще мог тут гулять под дождем!

Много времени летом я проводил в саду. Утром выходил собирать «урожай» – малину, крыжовник, вишню. Перед окнами нашей прачечной был небольшой участок с грядками, на котором росли в основном цветы. В хорошую погоду я забирался в какой-нибудь уголок сада и читал, читал, читал.

Весной и осенью ко мне, Алеку и Инге приходили одноклассники. Мы либо играли, либо садились где-нибудь в саду и вели долгие беседы о чем-то своем. Когда мы стали постарше, то начали устраивать танцы. У меня был патефон, но для улицы звук его был слишком тих. Я заменил в патефоне пружину на электромотор, поставил электрический звукосниматель, присоединил проигрыватель к своему радиоприемнику, провел в сад электричество, повесил лампочку – так у нас образовалась своя танцплощадка.

В общем, могу сказать, что жизнь моя была содержательна, и я всегда был оптимистично настроен.

Наконец, я закончил школу, поступил в институт. Институтская жизнь захватила меня. Я стал поздно приходить домой. А некоторые мои бывшие одноклассники по-прежнему приходили ко мне домой и подолгу разговаривали с мамой.

Я не помню, где и когда мама познакомилась с двумя сестрами студентками-эстонками, Хордикайнен, которые учились на филологическом факультете Университета. Одна из них очень часто приходила к нам. Помню, она с восторгом рассказывала об известном пушкинисте проф. Томашевском. Но потом они исчезли. Наверное, после окончания Университета они уехали в Эстонию.

К сожалению, я мало расспрашивал окружавших меня людей. А сколько интересного они могли бы мне рассказать. Но я рад, что все же смог пообщаться с осколками прошлого. Именно такими в детстве я представлял настоящих ученых. И вот, когда я поступил в ЛЭТИ и встретил современных профессоров, я увидел колоссальную разницу между старыми и «молодыми» учеными. В современных ученых не было породы, интеллигентности, эрудиции и кругозора. Правда, несколько профессоров старой школы я еще застал. А после 1956 г. в институт стали из лагерей возвращаться «враги народа». Но их было уже немного.

И вот, когда я учился на втором курсе института, мы переехали на Черную речку. Несмотря на наличие благ цивилизации – теплый туалет, ванна, газ – мне не хватало той свободы, которая была у меня на Геслеровском.

Через год или два территория сада и обоих домов отошла к ЦНИИ «Морфизприбор». Дома были снесены, сад вырублен, и на их месте построен еще один корпус ЦНИИ. Жильцы обоих домов получили квартиры в доме на улице В. Вишневского (бывшая Теряева улица). Мы с мамой иногда заходили к ним. После смерти мамы я у них уже не бывал.

Прошло уже много лет. Никого из этих людей (кроме Инги, Алека и меня) нет в живых. Много событий произошло в моей жизни, но память все время возвращает меня в детство.