Читать книгу Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания - Алексей Покровский - Страница 8

Я прекрасно помню день объявления войны. Но об этом лучше скажет моя мама.

«Ясный июньский день, теплый ветерок. Сижу на песчаной полосе около Петропавловской крепости напротив Зимнего Дворца и наблюдаю за своим резвящимся четырехлетним Алешенькой.

Взгляд, отрываясь иногда от оживленного личика ребенка, рассеянно скользит по окружающему.

И вот, еще не осознав, что происходит, замечаю, что царившая здесь только что безмятежность заменяется какой-то настороженностью, люди к чему-то прислушиваются, встают с мест, в глазах тревога.

Внимательно прислушиваюсь к голосу репродуктора.

Мгновенно исчезает мое лениво-спокойное состояние. Говорит Молотов – война.

Б. Пушкарская ул. д.14. (современная фотография)

Мама отдала меня в детский сад, расположенный в двухэтажном деревянном доме на Б. Пушкарской ул. д.14. Кажется, в конце августа 1941 г. вышел приказ эвакуировать детский сад. Я не помню, как нас погрузили в поезд и повезли.

Мама вовремя спохватилась и поняла, что может потерять меня навсегда. Она помчалась за эшелоном, нашла меня уже в Боровичах, и оттуда мы вернулись в Ленинград.

Начались бомбежки города. Мы с бабушкой во время тревоги спускаемся в бомбоубежище. Когда мама дома, мы никуда не идем. Мама – фаталистка, она считает, что никакой разницы нет, погибнем ли мы в своей квартире, или нас засыплет в бомбоубежище. В какой-то момент первой зимы умерла бабушка. Обстоятельств смерти я не помню. Где она похоронена неизвестно.

Зима, транспорт не ходит. Меня оставлять дома не с кем, поэтому каждый день мы с мамой идем пешком (зимой я на санках) с Кирпичного пер. в I Медицинский институт на Петроградскую сторону. Идем несколько часов, во время налета никуда не прячемся, продолжаем идти. Останавливают патрули, но маме удается их убедить не заставлять нас прятаться в бомбоубежищах.

Падают бомбы, на глазах рушатся дома, но мне не страшно. Мы с мамой идем вперед, и она спокойно рассказывает мне сочиненные на ходу волшебные сказки.

Голод я не помню. Крохи пищи мама отдавала мне. Кажется, уже в конце блокады я говорил: «Вот кончится война и можно будет купить целую буханку хлеба». Но я точно знаю, что мы не ели кошек (в начале войны они еще были), ботинок и пр. Была какая-то дурында, летом суп из травы и что-то подобное.

Вот опять из воспоминаний мамы.

Маленькие дети осажденного Ленинграда, которые не могли еще проявить себя всенародно, были необыкновенными, потому что жили, росли рядом с нами, неся на себе общий гнет.

Спросишь, бывало, пятилетнего сына:

– Почему ты никогда ничего не попросишь?

А ребенок отвечает:

– Зачем просить? Сама дала бы, если бы было. Ведь знаю, что ничего нет.

И отдаешь то, единственное, что было – свой голодный паек и свою ласку.

Плетемся с работы домой. В моменты обстрела города, рученка в моей руке дрогнет. Даже в темноте чувствую глубокий серьезный взгляд. Говорю:

– Это наши. В нас не попадут. Милый голосок отвечает:

– Да я и не боюсь, когда ты со мной. Продолжай, пожалуйста, сказку.

Да, непременно, сказку – отвлечь ребенка, сократить расстояние нашего пути.

– Зарево на небе…

И полилась сказка, уводя в безмятежный мир чудес, прочь от действительности – мук голова, холода, грохота орудий, разрушений.

Мороз. Сугробы. Ноги повинуются лишь воле, сил нет. А по пути необходимо собрать щепки в висящий на плече мешок.

В сказку и эти щепки становились чудесными: они должны были доставить нам большую радость.

И ожидание этой радости бодрило ребенка. И он шел, говоря, что все плохое кончается, а хорошее начинается.

Маме все труднее было добираться со мной до работы, у нее началась цинга, распухли ноги.

Тогда Ливеровские предложили нам переселиться к ним.

Их квартира была на Геслеровском пр. д. 7 кв. 7 (Бармалеевой ул. д. 35 кв. 7). Об этом уникальном местечке старого Петербурга я писал в «Осколках». В двух словах – за большим деревянным забором на Геслеровском проспекте стояло два двухэтажных дома, деревянный и каменный. Это была территория кооператива научных работников. В свободном от домов месте располагался большой сад с сиренью, яблонями, вишнями и др. деревьями.

В каменном доме на втором этаже располагалась (хорошая по тем временам) квартира Ливеровских. Она стоит перед моими глазами до сих пор.

Квартира состояла из сравнительно большой квадратной кухни (примерно 20 кв. м.), столовой, спальни и узкого кабинета Александра Васильевича. В квартире была также небольшая ванна с дровяной колонкой.

Мы поселились в кухне за шкафом и занавеской.

Для жильцов двух домов в саду вырыли настоящую большую землянку.

Через некоторое время Ливеровские эвакуировались, и мы остались в их квартире.

Последовательность событий во время блокады я не помню, но отдельные картины отчетливо запечатлелись в памяти.

Опять обращаюсь к воспоминаниям мамы.

Отвлекаясь от мук голода и холода неотложными домашними делами, ночью ломаю голову, чем бы порадовать сына на Новый Год.

Раздобыть елку у меня не было возможности. Посмотрела вокруг, увидела погибшие от мороза цветы. Выбрала самый высокий засохший цветок в горшке. Ствол и ветви обвила сохранившимися нитями серебряного и золотого дождя, красиво набросала разноцветные лоскуты, смастерила блестящую звезду, и получилось яркое, нарядное, сказочное деревце.

Ночь. Вдруг слышу радостный возглас: – «Как красиво!». Оглядываюсь. Широко открытые лучистые глаза радостно смотрят на «елку». Личико озарено улыбкой. Не успела подойти, как ребенок уже крепко спал.

Эта «елка» доставила сыну много радости и надолго.

Утром и вечером, восторгаясь ею, он не так замечал голод и холод, а по выходным дням подолгу, не отрываясь, смотрел на деревце и шептал: «Как красиво! Как красиво!».

Так удавалось поддерживать бодрость и скрашивать существование ребенка в мрачное время войны.

Мама была очень щепетильным человеком. Несмотря на отсутствие дров, денег, вещей, которые можно было бы обменять на хлеб, она не сожгла в квартире Ливеровских ни одной книги, ни одного стула, шкафа или другой мебели. Вернувшись из эвакуации, Ливеровские застали свою квартиру такой же, как они ее оставили.

Никаких сил наведываться в свою комнату на Кирпичном пер. у мамы не было. И как это ни парадоксально, не уезжая ни на один день из Ленинграда, мама потеряла эту комнату (и те немногие вещи, что у нас были) – нас оттуда выписали, там поселились другие люди, и мы остались без площади.

А в это время, люди, даже не пережившие блокаду, занимали освободившиеся комнаты и квартиры. Но мама была совершенно не прагматичным человеком и считала, что нужно работать для государства, и оно это оценит. Но оно, естественно, это не оценило. Хорошо, что хоть тогда еще не были популярны фальшиво используемые искренние слова Ольги Бергольц: «Никто не забыт и ничто не забыто».

Уже после войны нас прописали у Ливеровских с пометкой «без права на площадь».

Но продолжаю о военных годах. В 1942 г. мама из-за цинги перешла работать в Ботанический институт, там сотрудники института спасали уникальные растения. Свой вклад внес и я. Помню, как я красил желтой краской дощечки, на которых писали наименования растений.

Из-за голода и цинги с невероятно опухшими ногами в 1943 г. мама попала в больницу, а перед этим в больницу попал и я. Когда меня выписали из больницы, я один оказался в круглосуточном детском саду Ботанического института. Мир не без добрых людей. У мамы сохранились два письма воспитательницы детского сада, которые она посылала маме в больницу.

Первое письмо.

Б-ца им. Эрисмана

11 корпус, 3 этаж

I терапия, 6 палата

Покровской Е.

Т. Покровская, простите, что так пишу, я не знаю Вашего имени.

Алеша перешел к нам из больницы 1 февраля, т. к. Кл. Ив. ждала от Вашей знакомой его карточку. Но потом все уладилось, и он у нас. Сперва он показался нам всем бледноватым и немножко диким, очевидно отвык. Сейчас он гуляет, ест хорошо, ему даем только булку – черный хлеб он не получает. Боли в животе бывают временами, но не сильные. Только один день он не стал есть булку за обедом, но съел ее поджаренную на другое утро. Вообще аппетит у него хороший все время. Чувствует себя он тоже хорошо. Весел, румяные щечки, блестящие глазки. С ребятами ладит, играет вместе, чего раньше не было, командует ими. Вот и сейчас устроил в группе воздушную тревогу, и все девочки побежали в убежище с куклами. Готовимся ко дню Кр. Армии – Алеша будет моряком. Он и танцует и стихи говорит.

Шура Тихонова (ночная няня) вымыла его 13 февраля в бане, подстригла ему сзади волосики. Одет он чисто, белье меняют часто. Бронхит его прошел – кашля нет совсем.

Вот сейчас он стоит со мной рядом и просит передать, что ему здесь хорошо и что он Вас крепко целует. Не беспокойтесь, т. Покровская, об Алеше. Поправляйтесь сами, лежите спокойно. В выходной день он был у меня и в этот выходной опять я его возьму.

До свидания. Не беспокойтесь.

С приветом М. Васильева

16.02.43

Второе письмо.

Т. Покровская!

Напрасно Вы на нас с Алешей обижаетесь. Мы пишем Вам четвертое письмо. Я просила одного нашего педагога, она ходит в больницу им. Эрисмана к своей дочери, передать Вам записки, и она клянется, что отдала санитарке на Вашем отделении.

Вас интересует Алеша! Он здоров, очень весел и подвижен, никаких капризов и трудных разговоров. Охотно все делает вместе со всеми ребятками. Гуляет почти каждый день, катался все время с горки на санках. Щечки у него румяные, глазки горят, и он всем доволен. Животик не болит, кушает он хорошо. Добавку хлебную съедает. Добавочные мандарины и мед съел с большим удовольствием.

Посылает Вам поздравление с 8 марта. Все дети приготовили своим мамам.

Вчера у нас было родительское собрание, и дети на нем выступали с песнями, плясками и стихами. Алеша танцевал в пляске с флажками и говорил по собственному желанию стихи.

Жалко, что Вы не могли его видеть – он был очень хорош!

Ваше последнее письмо я показывала Кл. Ив., и она сказала, что о деньгах не беспокойтесь. Когда выйдете из больницы, тогда и внесете.

Последнее время я Алешу к себе не брала – у меня очень холодно +4, +5 град., и я боялась его простудить, т.к. в д/с у нас 12—14 град. Тепла. Белье ему выстирано. Голова, уши, ноги приведены в порядок. Так что не беспокойтесь о сыне, не торопитесь с выпиской.

До свидания.

С приветом. М. Васильева.

Алеша крепко целует свою маму.

После прорыва блокады в городе регулярно бывали салюты, и когда была возможность, мы ходили смотреть их на Неву, радуясь, что еще освобожден какой-нибудь город.

Вот какие бесхитростные стихи мама написала о блокаде Ленинграда.

В самом конце войны из эвакуации вернулись Ливеровские. Чтобы их меньше стеснять, в конце 1944 г. мама устроилась работать учеником, а затем гидрометеонаблюдателем на метеостанцию в Лебяжье. В результате она работала вахтовым методом – несколько дней в Лебяжье, несколько в Ленинграде. Я, конечно, ездил вместе с ней.

Помню вечером, кажется, 1 мая 1945 г. кто-то из работников метеостанции сказал, что 2 мая закончится война. Я проснулся 2 мая в солнечное утро, и первое, что я услышал – это радостные разговоры об окончании войны. А в официальный день окончания войны 9 мая мы ехали в поезде из Лебяжье в Ленинград. Всюду радостные лица. Если мне не изменяет память, улицы были полны народа, развевались флаги, раздавалось пение.