Читать книгу Онколига - Алексей Шерстобитов - Страница 6

Все только произошедшее, не совсем полностью осозналось Михалычем и Иваном, какое-то обволакивающее воздействие этих, произнесенных священником, слов, теперь с ощущением тепла, начало проникать вглубь сознания. Возможно, наложилась и усталость от разговоров, смешанное с действием, вливаемой в них жуткой «химии», способной уничтожить все, что угодно, обнадеживающей, не далеко не всегда спасающей.

Почти яд – именно за ним выстраивается очередь, вокруг него крутится целый бизнес, на нем наживаются сотни мошенников, спекулянтов, лжеврачей, мешая настоящим докторам, грабя больных, кащунствуя над несчастными.

Мозг обоих потребовал одновременно немедленного и бесповоротного отвлечения, что повлекло их в обманчивые объятия видений, которые в свое время каждого должны были подтолкнуть к тому, на что благословил батюшка:

«Поворачивая голову, он, еще не различив приближавшегося человека, почувствовал радость от наступающей встречи. Невероятно, но невозможность происходящего здесь и сейчас совершенно не удивила. Голос отца, да, да, именно отца, покинувшего этот мир еще в его юности, когда он только принимал решение кем же ему готовиться стать, нарушил оглушающую тишину, одновременно окрасив окружающий мир невероятными для земли красками:

– Мой мальчик!

– Папа, но ведь тебя убили…, я за тебя мстил…

– Такой же несмышленый, как всегда, отомстить нельзя – месть понятие больного разума, единственная правильная реакция на душевную боль, причиненную тебе – это прощение, чем оно глубже, тем легче тебе будет там, и тем проще здесь…

– Что «проще» что…, и где это «здесь»? … – Отец продолжал, совсем не замечая заинтересованности сына в неважном:

– Помнишь, когда ты шкодил, бывало, я наказывал тебя?

– Ты родитель и это твоя обязанность – воспитывать, как же мне тебя не хватает!

– Тогда ты боялся наказания, оно тебя обижало, даже унижало, но странно, я помню, как однажды ты признался, будто тебе проще что-либо сделать – что угодно, чем признать свою вину и попросить прощение.

– Да, так…

– Причем до сих пор так…, чем ты становился старше, тем крепче в тебе закреплялось эта привычка…

– Но ведь не было тебя!

– Зато ты не был одинок…

– Нет, пап, я был жутко одиноким человеком: ни жены, ни детей, ни кого, даже в знакомых люди не задерживались долго – мы не могли найти ничего общего…

– Но как только ты признавался в своих шалостях, со слезами прося прощение, то выражал нахлынувшее чувство любви ко мне, пока я сам не начинал плакать.

– Я видел, как ты меня любишь!

– И любил сам! Почему же ты разучился это делать?

– Может быть, может быть, я должен был по долгу службы ненавидеть…

– Глупости и дерзости ты сейчас произнес – нет ни одного богоугодного долга или обязанности, который заставлял бы ненавидеть других, если только находящееся в себе! Как же все извратил человек! Все, что мы делаем, будучи живыми, ведет нас к скорбям, ими и спасетесь.

– Но к чему это все, я просто рад тебя видеть!

– Да ведь ты способен любить только человеческое, даже стоя на краю жизни и смерти! Господь раскрыл пред тобою эту пропасть, дал прочувствовать и слабость конечного, и силу Вечности, почему же, только ощутив физический страх и почувствовав физическую боль, ты сразу забываешь об их временности?!

– Ты осуждаешь меня?

– Нет – Один Господь вправе это делать… Но у тебя еще есть время, ты еще можешь успеть…

– Что я могу успеть? Что бы ты хотел?

– Почувствуй с Ним, то же, что чувствовал, будучи моим сыном…

– С кем, отец?

– С Богом…».

По резком прекращении видения дневной свет резко ворвался в широко открытые глаза, Хлыст даже не успел понять, где закончился привидевшееся, а где началась явь, и вообще было ли первое, и отсутствовало ли второе:

– Что?

– Что «что»? Михалыч, ты меня сегодня постоянно пугаешь! Говорил, говорил, потом упал, вскочил, прямо сразу, назвал меня «отцом»…

– Я что, что-то говорил?

– Да ты не умокал… Вскочил и сказал, что пошел…

– Куда?

– Ну это уж слишком…

– А ты?

– А что я?

– Нууу, ты сказал «с Богом»…

– Ну да, что на язык первое попало, то и ляпнул… – Андрей Михайлович силился вспомнить, что происходило в действительности, а что привиделось. Галлюцинации после химиотерапии у него бывали через раз, но ведение зацепило впервые своей глубокой сутью, до этого все больше бессвязные и пустые, полные мистики и сюрреализма. Так и не вспомнив, что он говорил, мужчина был уверен в реальности запомнившегося разговора с отцом: «Так на что же в этом случае глюк-то наставлял?! Батя, что-то совсем витийствовал…, или мудрствовал…, и кто сказал или ответил „с Богом“?! Хм… с отцом, что ли, как с Богом, или с Богом, как с отцом?»:

– Вань, а что я еще-то говорил…, что я распинался то?

– Вообще не чего не помнишь?

– Не-а…

– Это другое дело, наверное глюкануло с «химии»… А что ты запомнил то последнее?

– Дааа…, батюшка * (здесь речь о благословении на исповедь священноиком) на что-то благословил…

– Ого! Да это до полудня было…

– А сейчас?

– Да у тебя часы на руке… – Бывший следователь взглянул на циферблат и немного растерялся – обе стрелки показывали 12.00.

– Тааак этааа…, только что, что ли…

– Нет, Андрюш, это ровно двенадцать часов назад.

– А где я?

– Ну хоть помнишь кто ты… У меня дома…

– А почему? Почему не у себя?

– А ты мне не смог сказать, где ты живешь…

– А где батюшка?

– Да хрен его знает! Мы его не стали ждать… ладно, давай так, мне тоже хреново, ты видимо отключился, хорошо хоть сам от такси дошел…, давай-ка спать сейчас, утро вечера мудренее… Завтра разберемся…

– Да у меня времени столько нет…

– Ну, делай что хочешь, только хату не спали…

Хозяин квартиры был уже в пижаме, благодаря чему смотрелся смешно, не хватало еще пистолета, которым он размахивал с утра, примешивая к действию жаргонные словечки, часто вставляемые меж обычных.

«Лысый и в пижами „Полторабатько“…, к тому же свободный, а в тюрьмушке он так же одевался бы?» – мысль одна глупее другой, скользили по, ощущаемому холодным, мозгу, царапая своими шероховатостями, где-то сбоку справа, будто там давили и проворачивали шарик от мороженного: «Надо срочно обследоваться, не дай Бог МТС * (Метастазы), это ж совсем уже… А! все равно сдохну!»…

Из комнаты с раскрытой дверью раздался храп, похожий на звуки, издаваемые языком при выдувании воздуха, когда кончик его касается попеременно то верхней, то нижней губы: «А вот у меня уже так не получится – воздух будет выходить, через отсутствующую щеку…».

Спать не хотелось, а вот от еды он бы не отказался – после назначения «Дексаметазона» всегда хотелось не просто кушать, но сжирать все, что не приколочено! За первый месяц он прибавил почти пятнадцать килограмм. Так случалось со всеми, диеты для раковых больных не предусмотрено, есть только предпочтения и назначения, красной икры Хлысту купить было не на что, а вот «запарики» * (дешевые сухие макароны, завариваемые кипятком), всегда были в его распоряжении.

Михалыч отправился на кухню, предполагая такую же, как у него ситуацию, но войдя, даже потерялся – его комната в «коммуналке» наверняка поместилась бы в один из двух холодильников, расположившихся вдоль одной стены. Уже опасаясь того, что можно в них обнаружить, он осторожно подкрался к крайнему и аккуратно открыл дверцу. В ответ послышался жалобный писк нескольких первых тактов гимна страны, оборвавшихся непристойным ругательством – так устройство объявляло о своем открытии.

Пожав плечами, пенсионер заглянул внутрь и остолбенел от неожиданности – все полки были забиты банками с красной икрой * (Онкологическим больные назначают по возможности есть продукты повышающие уровень гемоглобина в крови, красная икра – одно из самых подходящих средств).

Первая за сегодняшний день, после прохождения процедуры химиотерапии, слюна, жирным комом собралась под быстро увеличившимся в размере языком и тут же выкатилась сбоку в отсутствующую щеку и повисла, быстро удлиняясь. Совсем этого не заметив, бывший полковник юстиции, сглотнул пустоту, и не раздумывая, взял самую маленькую и самую большую банку, понимая, что, скорее всего, начнет сразу с обоих.

Не в состоянии удержаться, слабея от нарастающего непреодолимого желания каждое мгновение, он опустился на дрожащих коленях у раскрытого богатства, пытаясь рукой открыть крышку. Резьба крышки застыла, как кровь в его венах, так же не желая двигаться ни в одну сторону.

Большая литровая банка, мешалась подмышкой, руки, начавшие трястись от нетерпения и, доведшего до такого состояния, желания, совсем опустились, банка выскользнула и от удара о половую плитку разбилась: «Неоспоримая улика» – подумалось бывшему менту; «Мать его…, добрался, кажется до холодильника» – предположилось, в прошлом преступнику.

Через несколько секунд мысли обоих нашли свое подтверждение в освидетельствовании одним поедания икры с пола другим.

– Ну и как?!

– Неожиданно…

– Оно и видно…

– Теперь понимаю клептоманов…

– А я следователей… Шучу… Ты че по человечески не можешь?…

– Да я лет десять не ел…, да и разве люди столько икры хранят?…

– Ну это ты на холодную загнул…

– Икру эту не ел…

– А у тебя гемоглобин какой?

– Да почти никакой… Сорок еле-еле…

– А как же тебе «химию» то разрешили…

– А я анализы подделал – ну не мог уже терпеть – боль адская…

– Ну «обезболы» * (обесболивающие) купил бы…

– Да доктор…, дай Бог ему здоровья…, я хотел сэкономить, купил у него – по ангельски то читать не умею, а он мне БАДы продал… Сил-то нет ходить в аптеку – скупой платит дважды…

– Ну разбил бы ему «корыто» в дребезги! Забрал бы и его и свое бабло…

– Да не привык я силой, все законно…, а вот тут первый раз, решился нарушить…

– Тьфу ты, ну ей Богу ребенок, да и только… Ну хочешь завтра пойдем объясним кто он есть по жизни, падла?!

– Он прекрасно это знает…, ты это, Иван Семеныч, не обессудь за бардак то…

– Да что ты, только пол не вылизывай и…, ай, ну что ж ты с пола то! Ложку хоть возьми!…

На полу ни осталось ни одной икринки, плитка блестела, будто ее действительно вылизали, а Хлыст пытался открыть вторую баночку, ту что была поменьше.

Сталин, качая головой, поднял бывшего противника под мышки, с трудом перенес его в кресло у журнального столиком, и с трудом дыша, пошел за другом банкой, маслом, хлебом, включил чайник по пути, возвращаясь захватил бутылку «Монастырского Кагора», но вернувшись, застал Михалыча неожиданно заснувшим:

– Ну вот, от крыши до ворот один шаг…., если падать…, конечно… – Завалившись в кресло напротив, укрылся пледиком и мгновенно забылся то ли тяжелым сном, то его очередь настала пасть под ударом галлюцинаций:

«Как-то неудобно себя чувствуя в шортах, майке, повязанном поверх нее пионерском галстуке и пилотке на, почему-то кудрявой шевелюре, с бровями, ресницами, вообще совершенно здоровым, осознал себя стоящим Иван на кухонном табурете, посреди маленькой кухоньки родительской квартиры. Мысли перелистывались, словно картотека, ни одно предположение не подходило под происходящее: ни свой внешний вид, ни сама мизансцена, ни антураж старой советской квартиры родителей алкоголиков, по очереди отбывающих лечение в ЛТП * (Лечебный принудительный трудовой профилакторий для алкоголиков советского периода). «Да что это зааа…! Волосы на башке, когда я их уже забыл в натуре! «Касяк» * (Повязка на рукаве арестанта в лагере, говорящая о занимаемой им должности в поддержку администрации исправительного учреждения. В данном случае – пионерский галстук) на шее, гольфы! Как я перед братвой оправдаюсь, это ж не обосновать ни одним форс-мажором! И че я тут завис между полом и потолком?». Взрослый внешне мужчина чувствовал себя совершенным ребенком, испытывая совсем забытые чувства детства: «Сейчас отец придет! А я даже не знаю за что на этом «лобном месте» стою! Что ж я сделал-то? Он ведь спросит, и если я не отвечу, буду стоять дальше – это ж ни есть, ни спать, ни шевелиться пока он не простит! Но за что? Что ж я сделал-то! Так, так, так… Блинчик гореленький, ну что же мне…» – послышались приближающиеся шаги, издали сопровождающиеся голосом нетрезвого родителя:

– Ну что «чума на мою голову», осознал, что натворил?!

– Да папочка… – Голос Ивана, не смотря на его шестой десяток годиков показался ему не соответствующим даже пионерскому периоду его жизни, скорее первым экспериментам сложения слов в предложения. Почему-то при всем его необузданном чувстве юмора это обстоятельство не вызвало смех, а напротив выбило объемную струйку слез. Отец с удивлением заметив слезы:

– Чего ревешь то, будто не мною, а пальцем деланный?! Стыдно, что ли? А мне думаешь легко?! Я ради этого «пузыря» * (бутылки с водкой) на работе надрываюсь, а ты его прячешь! Мать – стерва, слава Богу, в тюрьмушке, я уж успокоился – тырить у меня водку не кому, так ты теперь нашелся – не рано?!

– Папочка, я… – это не я, папочка!

– А кто, сучий потрах! Неделю стоять будешь и рассказывать «Вскормленный в неволе… петух молодой!». Давай! Воркуй… Либо неделю стоять будешь на этом табурете, как петушара на жердочке, либо…, где водка, сученыш?!… – Тут Сталин понял, что у отца пропала бутылка, что толкнуло к гениальной мысли – разбудить Хлыста, попросив его принести сюда содержимое второго холодильника… Моментально последовавшее этому предложению опровержение такого подхода, ввергло, толи в панику, толи в отчаяние, а скорее, оставив, где-то посередине. Он перекрестился. Отец взревел:

– Ты что отродье! Ты как смеешь! Ты сын коммуниста! Да я тебя сгною!… – Сын продолжил: «Скорее всего на табурете…». Мужчина сделал шаг к своему отпрыску, на чем-то поскользнулся, потерял равновесие, падая, попытался схватиться за мальчика – Ивана Семеновича, но вместо этого ударился основанием черепа о край массивного деревянного сидения. В тишине, застывшим от неожиданности и испуга, Ваню взбодрила следующая насмешливая над родителем мыслишка: «Дед делал табурет на совесть, а попалась папина башка на трезвость – поделом! Вот только кому? Сейчас мусора нагрянут, соратничек мой по болячке тут, как тут, нарисуется, и после моего пассажа по поводу красной икры, браслетики на моих пионэээрских ручках, застегнет, мол, тогда упустил с мошенничеством, а папашку-то теперь припомню! Вот и помогай людям!».

Папа, застонал. Страх наказания за ослушание оставило Ваню стоящим, как и прежде, на табурете, хотелось помочь, но еще большее желание одолевало сильнее – убежать, пока не досталось!

Сталин рванул, пролетев над лежачим отцом, смежную комнату, коридор, уперся во входную дверь, кое как открыл, сразу напоровшись на людей в белом, входящих в сопровождении людей в черном. В белом:

– Пожалуйте Иван Семенович на красную химиотерапийку, у вас еще три сеанса, мы вам тройную дозу вкатим… – Ваня опешил, хотел воспротивиться – ведь это однозначно смерть! Но люди в черном, мило так, с интонациями вкрадчивыми и даже лебезящими:

– Не извольте беспокоиться, Иван Семенович, мы все уладим, ведь вы и папу так любили, и при жизни совершенно безгрешным были – мы вашу жертвочку на свои рамена вывесим и с ними в бой пойдем…

– Почему это «были», я и сейчас еще есть!

– Это мы принепременно сейчас исправим… – И так злобненько хихикая, тем, что в белом приказывают:

– Увеличьте дозу в пятеро, он нам бы хорош был с пенкой изо рта!… – Тут Сталин понял, что не сможет отвертеться, нужно что-то делать, а поскольку мыслить в ином направлении не был приучен, подумал, что это шантаж, что от него хотят добиться признания, но вот только в чем: «мать их так и этак»! Страх подкрепленный пониманием полного в отношении себя бесправия, и для себя безысходности, подвинул его к самому краю сумасшествия:

– Я папу только что убил!

– Этого мало! Хотя любопытно, и где же трупик незабвенного вашего родителя?

– На кухне…, там….

– Не успели-с закопать-с… Странненько, обычно у вас с этим быстренько… Но этого же мало, вы же знаете, что мы знаем, все, что знаете вы сами…, и это знание свое сдерживаем, дабы вы свое знание сами нам раскрыли, дабы подтвердить наше…, пардон за тавтологию… – ну нам же надо на что-то жить!… – Ваня осознал, что это тот самый конец, о котором он совсем забыл думать, полагая, что умрет от онкологии. Надежда на выздоровление была, но почему-то боязнь ареста испарилась сразу после оглашения диагноза…

– А что же мне вам сказать?

– А мы поможем… – Тут самый смешной в черном вытащил из кармана брюк огромный рулон туалетной бумаги, не понятно, каким образом там помещавшийся, совершенно исписанный какими-то фамилиями, конец её он протянул своему собрату, отвратительно поковырявшемуся в своей голове, благодаря чему вытащил большой блестящий рог, намотав на него конец бумаги:

– У нас тут списочек, мы за вами все, знаете ли записываем… А вы оказывается честным человеком захотели стать! Михалычу своему, на ладан дышащему, решили открыться! Так он же мусорок, и узнав скольких вы на тот свет то отправили, свой долг обязательно выполнит… – До Сталина дошло, что его толи раскрыли, то ли это не люди, а… – догадка почти убила его, но больше всего, он испугался мысли, что останется здесь навсегда, так и не успев поведать о своих грехах на исповеди…

Неожиданно из кухни послышались мелодичные тихие звуки, какого-то напева. В проходе появился священник, отдаленно кого-то напоминавший, под руки он тащил то ли раненного, то ли пьяного мужчину. Пьяный поднял голову, обнаружив заплаканное, извиняющееся лицо:

– Сын, прости!… – Далее говорил священник, причем умудряясь одновременно обращаться то к сыну, то к отцу и петь псалмы:

– Молись за сына! Ты больше не можешь за себя…, а он будет молить Бога за тебя… Сын молись за отца, спасай родителя – Господь милостив, а вам, бесы: да запретит Господь – изыди нечистая сила Именем Отца и Сына и Святаго Духа! Живый в помощи Вышнего, в крове Бога небесного… – И в белом, и в черном, встав на четыре конечности бросились на утек, кто обычно, кто иноходью, уже в след послышалось: «Эх жаль свиного стада нет рядышком!».

Отче отпустил отца Вани, так же вставшего на четыре конечности, с виноватым видом пустившись вслед убегающим чернея на глазах, становясь похожим на головешку.

– Что это отче?

– Сила молитвы…

– Аааа…

– Самоубийц * (отец Ивана покончил жизнь самоубийством), сын мой, ждет страшная кара – они отвергли Божий Промысел, оскорбив Духа Святаго, нет им места среди чистых душ, ибо сами себя осудили самоубийством…

– А эти «копытные»?

– А как Господь изгнал легион бесов из бесноватого, позволив им войти в стадо свиней, которых те потопили в море, так и все остальные изгоняемые, до сих пор об этом и мечтают.

– А я что же?

– А тебе я уже сказал: покайся – души, загубленные тобою, ждут…».

Иван проснулся в холодном поту от криков, раздирающих его слух совсем рядом. В голове билось, толчками крови, ясное понимание необходимости следовать наставлениям отца Олега. Родителя он не любил, да и это для него при таком отношении, было просто невозможно, но сейчас понял: не в любви дело, а в обязанности перед ним и Богом. «Не забыть бы!» – только подумалось и сразу забылось…

Хлыст, царапая голову, катался по полу, кровяные царапины штрихующие кафель, размазывались, телом самого же, неимоверно страдающего от боли человека. Проснувшийся встав, доплелся до него, и попытался остановить, но сил не было, потому упал рядом в полном отчаянии – нестерпимая физическая боль другого человека отзывалась не только, не бывавшими ранее такими сильными и глубокими сопереживаниями, но и, как-то ощутимо вбивалась тупой тошнотой в грудь и верх живота – его стошнило.

Извергнутая масса очень быстро перемешалась усилиями же катающегося по поверхности пола Михалыча с кровью. Несчастный уже мычал, язык выскочил через дыру в щеке, кровавая пена замазала ворот непонятного цвета рубашки, глаза надрывались красной клеткой разбухших сосудов, и вдруг все резко закончилось.

Оба лежали в луже собственных производных своего несчастья – как же человек страшно и ясно может ощущать с боязнью предполагаемое окончание наступившего облегчения, и как забывается о конечности только отступившего, когда боль снова возвращается!

Жало онкологии не управляемо, ему нет объяснения, больные настолько измучены, что даже опасаются гневиться и ругать боль, как-то по детски интуитивно надеясь – не оскорби ее и она не скоро вернется, но не обидь или не привлеки ее внимание и она, хоть ненадолго забудется, увлечется другими несчастными, потеряет память о дороге, ведущей к нему, уже совершенно вымотанному, обессильному, обезнадежному. Но именно, когда кажется, будто все закончилось – все только и начинается!

Эта фраза преследует каждого из них, облекаясь в разную суть, значащую что угодно: кончающиеся силы, надежду, возможности, жизнь, сам недуг, его развитие или затухание, веру, веру, веру…

– Михалыч…, ты жив?…

– Ннн… ни хочу, не могу, не могу больше так!..

– Ты что! Нельзя!

– То глюки, то боль, то поиск денег, то непонимание, то издевательства, как же я жду смерть! Я прошу, молю ее, я требую эту гадину прийти и забрать все, что во мне, вместе со мной! Я больше так не могу…

– Ну давай обезбола вколим…

– Ты что, Ваня, с Луны упал что ли! Где я их возьму? Это же целый круг ада, который нужно пройти, что бы получить…, они, давая крохи, уверяют, что этого хватит на пять дней, а этот морфий уходит за полтора дня, а потом снова, снова, снова, я не знаю, где взять силы… Убей меня, а!

– Охренеть можно – и так еле дышу, еще и за мусора сидеть! Может таблеточку?

– А есть… Дорогой ты мой, мне же отдать то нечем…

– Иди в ж..у! Босяцкий подгон тебе от Вани «Полторабатька»… – С трудом поднявшись на колени, Иван так и пошел на «четырех точках» уверенной походкой в другую комнату, что-то фырча себе под нос. Через пять минут, пролетевших для Хлыста, веянием ветерка, после немного затихшей страшной боли, он услышал:

– Андрюх, а ты че предпочитаешь, «шишки» или…

– Да я в лесу не был уже век целый…, да и при чем здесь… Ваня, опять начинается…

– Ща, бегу… – И уже потише:

– Рухлядь старая, это тебе не шпану по подвалам вылавливать!… – И снова так, чтобы он слышал:

– Ща я тебя заряжу!… Несу, несу… – Сталин появился в проходе двери уже на ногах, улыбающимся до ушей, с заговорщическим видом неся небольшой стеклянный поднос, накрытый шелковой тряпицей:

– Ща пыхнем и помолодеем – в натуре бомба, сам увидишь…

– Нннн, как болииит… Что это за…

– Канабис в чистом виде…

– Канапля, что ли?! Ты что болен! Я же мент!

– Дурак ты, а не мент! Я сам ни-ни в былые годы, выпивал-то раз в год по обещанию…

– Ваня – это статья!

– Михалыч, давай так, пока ты мой гость, а заметь ты мне еще не надоел, хотя прованял своим «плоскоклеточным ороговевающим» * (Плоскоклеточный ороговевающий рак гортани) всю мою хату, пусть хоть привлекательно пахнуть в квартире будет… Это – о-б-е-з-б-о-л-и-в-а-ю-щ-е-е!

– Ааааа! Как ты был отбросом общества…., ё мое, как же больно!… – Не слушая гостя, Иван протянул кончик мундштука Андрею, тот отмахнулся, но не попал в маленький кальян. Не встретив сопротивление, рука пролетела мимо, зацепив по инерции, стоящую у стола большую красивую вазу, упавшую на бок и покатившуюся с грохотом в сторону стены. Оба замолкли в оцепенении, ожидая, когда она расколется.

Не докатившись до стены около метра, она налетела на осколок разбитой вчера стеклянной банки из под икры, немного подпрыгнула, пролетела над полом несколько сантиметров, благополучно опустилась, продолжив движение до самой стены. Достигнув самого опасного места и ударившись о преграду, дорогой сосуд откатился немного назад и застыл.

Послышался одинаково облегчающий звук выпускаемого воздуха: один со свистом, второй, с еле слышным хрипом, оба переглянулись, вспомнив о предмете спора и уже было открыли рок, как раздался почти нежный, треск, показавшийся громом среди ясного неба. Сморщившись, хозяин квартиры нехотя начал поворачивать голову, в то время, как глаза его следовали в обратную сторону, не желая видеть очевидную картину гибели бесценной вещи:

– Нет, нет, нет…

– Угу… Ваня, ну ты это. Так вышло… Я наверное пойду… – Боль снова подутихла, а общая обстановка в сумме со вчерашней некрасивой картиной поедания икры, виделась из ряда вон…, да и курить план, бывший следовательно просто не мог, поскольку это угрожало целостности его мировоззрения…

– Хрен тебе! Теперь придется выслушать от куда эта ваза, чем она дорога, да лекцию, пожалуй, о пользе употребления марихуаны в дозах ПРОПИСАННЫХ МЕДИКАМИ * (Ссылка на статью).

– Ваня, прости, но я не могу… – это выше моих сил… ннннн!… – Боль вернулась нестерпимой работой миллиона отбойных молотков в правой части черепа, представляемых мозгодобывающих гномов:

– Да будь тебе неладно…, а другого нет…

– Тебе всего одну затяжку нужно сделать, слово даю – это обезболивающий эффект даст!… – Трясущимися мелкой дрожью руками, стоя на коленях, сжав зубы до треска открытой в зияющей дыре челюсти, Андрей схватил протянутую руку ниже локтя «Полторабатька» своей правой, подвел к своему рту мундштук, а дальше удивил партнера по «забаве», закрыв одной рукой трахеостомическую дырку на горле * (Трахеостоми́я – хирургическая операция образования временного или стойкого соустья полости трахеи с окружающей средой, осуществляемое путем введения в трахею канюли или подшиванием стенки трахеи к коже.), а другую приложив к дырке в щеке, чтобы дыму некуда было деться —только так он полностью мог попасть в легкие. Обхватив трубочку зубами, сделал, на сколько возможно, сильный и глубокий вдох, несколько малюсеньких завиточков дыма, все же просочились сквозь пальцы, и пока он сдерживал его в себе, тоненькая струйка убегала в соответствии с каждым ударом сердца, превращаясь в маленькие колечки.

– Не выдыхай, пока не скажу! Раз, два, три…, ну давай уже, че застыл то… – Выдыхая, с выражением испуга на лице, Хлыст закашлял, чуть ли не выплевывая свои легкие, но сдержался – делать так делать!

Лет пять назад Хлыст бросил курить. Ему нравилась эта привычка, но врачи чуть ли не приказали, обнаружив то ли кисту, то ли опухоль. Он не сразу послушался, за что его сразу начали лечить, хоть и оказалось – не от того. Когда идентифицировали опухоль злокачественной, она была уже на третьей стадии, и вот с того момента началась эпопея мучений. Каждый день что-то происходило, будто его кто-то испытывал на прочность, все происходящее было со знаком минус.

Он, ничего не подозревая, поведал о своей болячке, и неожиданно, не понимая причины, через пару месяцев обнаружил, что общения с ним избегают. Молодые следователи, всегда смотрящие «ему в рот», просто здоровались, пробегая мимо, стараясь обойтись без рукопожатия, будто спешат по делам, старые сослуживцы всегда находили причину, что бы покинуть курилку сразу при его появлении, даже находящиеся в одном кабинете с ним, отодвинули от его стола свои, руки их оказывались либо занятыми, либо мокрыми, либо грязными, после чистки оружия, что бы не отвечать на протянутую его. Пользоваться одной посудой, да что там, одними письменными приборами тоже никто не хотел!

Начальник, обычно каждое утро нового рабочего дня, начинавший с разговора с ним и с его советов, перестал приглашать к себе, попросив, в случае появившейся необходимости, передавать что-то через других.

В главк дорогу ему тоже закрыли, от спорта освободили, а до этого, после игры в волейбол, не мылись в той же душевой кабинке, которой попользовался он, даже присаживаясь на скамью в раздевалке после него или стул в столовой, место соприкосновения с брюками некоторые стряхивали.

Андрей Михайлович не сразу понял причину такого изменения в отношениях, а услышав о ней от одного молодого сослуживца, было возмутился глупому озвученному объяснению, но напоролся, сначала, на глухую стену неприязни, после на открытое отвращение:

– Да что с вами?! Что произошло то, я все тот же, ну поболею и все…

– Андрей Михайлович, вы нас поймите, у нас семьи, дети, мы не хотим заразиться этим…

– Да чем, е – мое?!

– Вы больны раком, а это для нас всех опасно…

– Минуточку… – Тут он начал обращаться к бывшим рядом:

– Ну вот ты Вадим Саныч, ты же гепатитчик, но это не имеет значения…, а у тебя Пертуш, дочь и зять ВИЧевые, у Генки вообще «тубик» * (туберкулез) после Чечни, и ничего, вы же все те же…

– Не ну ты сравнил… – Тут началась очень нелицеприятная, даже отвратительная возня, взаимные обвинения, которых Хлыст уже не слышал, пребывая в шоке. Многие сделали вид, будто не знали о болезнях других сотрудников и из близких, хотя все было на слуху, но очень быстро объединились, высказали свое «фи» и рассыпались, как ни в чем не бывало, объявив о вынужденных ограничениях в отношениях.

Буквально через неделю, ему «спустили» из главка простенькое, казалось бы, дело, с признательными показаниями, одного известного, и не только в криминальной среде, преступника – «щепача» * (Карманника) с мохнатым стажем, авторитет которого расценивался на уровне вора в законе. Дело явно было заказным, поскольку наркотики подкинули его пожилой супруге, благодаря чему старому сидельцу пришлось «взять их на себя». Начальству нужно было «закрыть» его на больший срок, который «корячился» старику за «его», якобы, провинности перед органами, и Андрею Михайловичу было указано предъявить «сбыт» накросодержащих средств в особо крупных размерах, то есть «выписать билет» отсидевшему около сорока лет, далеко не молодому человеку, в один конец.

Они были знакомы, Хлыст уже «крестил» его однажды на три года, расстались они последний раз дружелюбно, с юморком пожав друг другу руки, но сейчас ситуация, нависла над обоими серьёзной опасностью, поскольку и один и другой понимали, если не этот следователь, то другой исполнит, так или иначе, этот приказ, но этот, как раз и не был в состоянии переступить через себя, а потому отказал в грубой форме начальству, на что ему в тот же день, через кого-то передали, что в его услугах управление больше не нуждается и с завтрашнего дня он может более не считать себя работником следственного комитета.

Дальше началась волокита, от постепенных вычет из предполагаемой пенсии, обязанной быть достаточно приличным содержанием легенды сыска, до эпопеи в спецгоспитале, каждый раз ему в чем то отказывали, уменьшая льготы, возможности, будто издеваясь, передавая их другим, вовсе не нуждающихся в них и, тем более, не заслуживших. Он терпел, смирялся, пока в день назначенной второй химиотерапии, на которую он явился во все оружии, ему не объявили, что он теперь приписан к обычной гражданской клинике и терапию может и будет проходит в обычном онкологическом диспансере, где всем было совершенно плевать кто он и что он…

– Эй! Михалыч, ты че, творишь то?! Выдыхай, позеленел уже…, ну слава Богу, я уж думал ты забыл, как это делать… – На Ивана смотрели огромные до блеска отполированные восторгом глаза, обладая большим опытом в части человеческих эмоций, Сталин констатировал для себя: «Сейчас он может отдать даже собственную душу в благодарность за это облегчение…, так, теперь важно, объяснить, что больше не стоит увеличивать дозу…»:

– Андрюх, че молчишь то? Ну как голова, челюсть, вооще самочуха-то как?

– Аааа ууууф… Этооо, чавой то? Ты, тут…, я как заново родился… Это наркотик?

– Так… Вряд ли ты сейчас внимательным сможешь быть… Канабис относится к наркосодержащим средствам…

– Уф! Да я это знаю, следователь же…

– Ну а чего тогда не понятно?

– Ты говорил, что есть статьи какие-то, медицинские исследования, даже разрешено где-то и применяется – это правда, что этому употреблению есть обоснование?

– Ты что на Луне что ли все это время жил? Да каждый наш, ну в смысле онкологический знает, что и это, и другие, типа наркотики в определенных дозах, действуют, как обезболы… Конечно, если бы эти врачи давали бы обезболивающие, бозара нет, и этого не нужно было бы…

– Ну да, у нас безысход, я сам году в седьмом или восьмом посадил одного ветеринара…, смех конечно, то есть ужас, конечно, но закон был (созданная в 2003 году Федеральная служба по контролю за оборотом наркотиков РФ * (ФСКН РФ) начала необоснованные гонения на ветврачей за использование кетамина, поставив вопрос об ужесточении правил его использования в РФ. Уголовные дела, заведенные в отношении 26 ветврачей, привели к полной парализации работы ветслужб и, по сути, к запрету на профессию. В создавшейся ситуации ветврачи оказались между двух огней: в случае проведения операций с наркозом – быть осужденными за сбыт наркотиков по 228 ст. УК РФ, или – в случае операций без наркоза – за жестокое обращение с животными по 245 ст. УК РФ.), иии…, в общем он на операции животинку обезболил, его и поймали на этом – постановление было, основанное на новом законе – изъять наркосодержащие средства из оборота в среде ветеринарии, мол, животные потерпят, ну в общем настоящие то врачи, не могли видеть, как животные мучаются и, конечно, игнорировали, вот нам и «спустили» задачу привести ситуацию в соответствие с новым законом. Опера «приносили несчастных в клювике» и нам деваться было некуда, а они и рады были стараться…

– Вы что больные, что ли… Хотя что удивляться, сначала, животных мучили, а как испугались, что Европа прознали, на людей перешли?

– Прав, тысячу раз прав! Действительно, Европейцы и вообще весь цивилизованный мир просто дар речи потеряли, узнав об этой живодерни, ну а люди…, а что люди, я был слуга закона…, верой и правдой служил, дальше этих строк в уголовном кодексе не видел, да и смотреть не хотел и права не имел, так и в ВУЗах учат – не ваше дело, почему и зачем… – Сталин и себя-то не очень любил, далеко не всегда был, не только справедлив, но и прав по отношению к людям, что его мало смущало при принятии решении, но какое-то внутреннее, очень трепетное отношение в необходимости быть справедливым, и чуть ли не защитником беззащитных тварей и детей, всколыхнуло в нем нечто, сродни неприязни к этому человеку.

Вдруг он вспомнил мелкие подробности из общения в бытность того следователем по его собственному уголовному делу, какие-то подловатые уловки, маленькие пакости, вот это очевидное показное превосходство в создавшемся положении, когда он арестант СИЗО не мог быть равным ему, хотя и чувствовал себя выше морально и даже нравственно.

Тогда Хлыст не мог зацепить его ни на чем, понимал проигрышность своей позиции, слабость, а точнее отсутствие фактов, из-за чего должен был уже отпустить, хотя бы под «подписку о невыезде», но продолжал держать, а в конце устроив, на профессиональном языке «прожарку» – запихнул сегодняшнего «брата» по несчастью в «пресс-хату» * (Камера, где под «крышей» оперативных сотрудников СИЗО собираются арестованные, наиболее дерзкие, давно пошедшие не только против воровских традиций, но и забывших все человеческое. Обычно это преступники, которым, в связи с их положением нечего терять, как им кажется, и таким образом они стараются заработать защиту работников СИЗО, выбивая показания из других арестантов, заставляя отказываться «правильного», по тюремным меркам, образа жизни) где того били, как боксерскую грушу, пытаясь выколотить признание, хоть в чем-нибудь.

Почему-то память Ивана имела свойство выборочности и, предпочитая забывать плохое, акцентировала свое внимание, при разглядывании прошлого, на положительных моментах. Таковых оказалось всего два: следователь признал тогда свою несостоятельность, даже извинился, пообещав, что больше никогда не будет поднимать тему этого обвинения, даже, если она снова всплывет, но она и не могла появиться на горизонте…

Сейчас он смотрел на этого странного, с его точки зрения, человека, в общем-то честного, просто не умеющего проигрывать, забывая при этом, что на кану не просто его гордыня, а судьба человека:

– Странный ты, Андрей Михайлович, человек, не понять мне тебя…

– Мшо выыыымоот?… – Услышанное удивило, подумалось: «О как зацепила коварная травка!», он переспросил, из чего стало понятно, что все в порядке с человеком, а вот с речевым аппаратом не важно.

Осознав, что Иван ничего не понимает, пенсионер следственного комитета, вынул из кармана черный карандаш и маленькие, аккуратно нарезанные кусочки бумаги, воспользовавшись которыми, написал:

– У меня с дикцией проблемы – гортань же!

– Ну и что?! До этого-то понимал…

– Я сам не понял как – другие не понимают. Врачи только бол. – мен. могут…

– А как же я тебя понимал-то?

– ??? Х.З. (Хто его знает) … Может телепатия?

– Ладно…, но я все же скажу…: ты либо себе свое мировоззрение соткал из буковок своего любимого уголовного кодекса, который и определяет для тебя границу между добром злом, либо совсем увлекся борьбой с понятным только тебе одному определением зла, где какие-то люди, типа твоих начальников этого самого зла творить не могут… – Хлыст с удивлением обратил внимание на правильно поставленную речь с красивыми оборотами, с совершенно отсутствующими словами паразитами, ругательствами, постепенно начиная понимать, что настоящий Сталин совершенно не такой, каким старается выглядеть.

– Ннннн… – Андрей замотал головой, что-то замычал, потекла слюна из под языка, оросив страшные разноцветные язвы, заигравшие на свету.

– Не мычи, попробуй, как раньше, не торопясь… – Ваня попытался, переключившись, понять, почему раньше он понимал его, а сейчас перестал, да ведь и медсестра понимала в онкодиспансере.

– Ниии тааак…

– О! другое дело!

– Ну а как?!

– Дефекты, конечно, есть… – Сталин удивился четкости последней фразы, ибо начал понимать, что дикции при отсутствии гирметизации полости рта быть не может, но он понимал, не слышал, а именно понимал, довольно четко…

– Дефекты, конечно, есть – изменение сознание на основе профессиональных особенностей… Понимаешь меня?… – Иван кивнул.

– Но как таковые добро и зло для меня лично отсутствовали – есть приказ, высвечивающий цель, остальное не так уж важно – все же очень четко прописано: такое-то преступление – такая-то статья; такое-то поведение подозреваемого побуждает на такие-то действия; есть причина – будет и следствие. Торжество справедливости в полном доказательстве совершенного преступления, зафиксированного в материалах дела таким образом, чтобы преступник не ушел от наказания, а дальше решает уже суд…

– Несколько строк в книжке с законом, значит, тебя побуждает… Ты талантливейший человек! А всю жизнь положил на поиски доказательств и их фиксации на бумаге! Вся твоя жизнь – фиксация, соображаешь? Очень близко к фикции. А потом закон, для того, чтобы его использовать законно, хотя в соответствии с имеющейся Конституцией, хотя что с вас брать, когда сами законокрючкотворцы творят не думая ни о каком соответствии…

– Да нет, как раз таки, к реалиям – не было бы меня…, таких, как я, граждане оставались бы беззащитны перед преступлениями и преступниками, понимаешь…

– В том то и дело, что боритесь вы честно, а только гидре хвосты рубите вместо голов! А они у нее, как у ящерицы – чаще сами отваливаются. Да и вообще, вы хоть знаете, что отрубая головы, обезглавленные шеи прижигать нужно?!…

– Ну, Вань, я по крупной «уголовке» специализировался, а с «прижигать» ты сейчас верно!…

– Да я не в осуждение, я то… А!… Ладно, проехали… Как ты себя чухаешь-то?

– Да полегче, Вань, но все равно, когда обезболы кололи, лучше было…

– Ну так у тебя уже стадия то…, а травка, она же… тебе опиаты прописывали?

– Их…, их…, но с этим такая кутерьма…

– Ну что займемся опиатами?

– В смысле? Я не выдержу эти поездки и очереди… Раз не дождался приема – закрыли кабинет, доктор домой, а меня вывели меня на порог поликлиники, там и провел всю ночь…, с утра был первый, а врач мой, неплохой мужик, измотанный и выжатый, как тряпка половая, ушел в отпуск, оказывается со вчерашнего дня, а без него никак, вот тут я так хлебнул!

– Знакомо…, у меня тут есть пара мыслей о заменителях – знакомцы из «наших» онкологических, бывшая шпана…, ну в общем, заменили обезболивающее на героин…, очень даже заменили – все равно умирали, а так хоть без боли…

– Нннн…. Не ззаааоооо!

– Опять замычал!

– Яяяя нееаааууу ааак!

– Не можешь?

– Неее…

– Заставим! Иначе от болей сдохешь… Да ты не дрефь, это не ширяют, закапаешь и все… Или что подсесть боишься что ли?

– Нууу а-а…

– Эх, дурья ты башка…, вот мусор и есть мусор…, а опиаты, которые ты так жаждешь получить, думаешь не тоже самое?

– Хм… угу… понял…

– Ну вот другое дело… Ща позвоню, чтобы привезли…

– Не, не, неее…

– Ну тогда мучайся…

– Я домой…

– Да уж подзадержался ты у меня, гость любезный… Что ж с тобой делать, и ведь не бросишь!…

– Куда ты сейчас?

У меня последний раз остался – курс закончить нужно, так что в диспансер…

Ваня вызвал такси, оплатил его, сунул в карман, совсем обессилившего Хлыста несколько тысяч рублей, и бумажку со своим номером телефона, предварительно взяв его. На том и распрощались.

Сил совершенно не было, что показалось странным – раньше он быстро восстанавливался после «красной» химиотерапии, а сейчас никак: «наверное, этот дермодемом вымотал меня совершенно! Бедолага, месяца два – три осталось! Плоскоклеточный и шанса не дает! Мужик то хороший, честный, ну как с ним так обошлись?!». Веки стали закрывать, но телефонный звонок заставил, пересилив себя, добраться до телефона:

– Ааало…

– Иван Семенович?

– Положим…

– Не узнал?

– Тьфу ты, привет, док! Ты прям во время…

– Сучилось чего? Как ты?

– Да вчерась «красную» сделал, сегодня совсем слабый, будто всю ночь били…

– Семеныч, а облучали до этого, как я прописал?

– Угу…

– Че еще принимал?

– Все аптеку сожрал, заедая красной икрой…

– Да что вы эту икру то ложками…, это у тебя первая процедура, или уже весь курс закончил?

– Честно больше не лезут эти красные шарики… Ты о таблетках? Да все, блин не лезет! Ты уж вернулся или еще на даче?

– Да… На даче… Так с мамой был…

– Ну с мамой так с мамой – святое дело… Че мне делать то, что-то после вчерашнего поплохело, думал через день делать «химию»…

– Ты же не в первый раз – это нормально… Давай каждый день процедурь… Гемоглобин то как был?

– Да надо бы – только начал курс то… Да пойдет выше среднего… Ты прав конечно!

– Могу подъехать, мне все равно в ту сторону…

– Что ты зачистил, у тебя-то все путем?

– Да у кого теперь все путем-то?

– Вот так вот лет сорок назад, когда я тебя у старшеклассников то отбивал, и не думал, что в такой ж..порез попадем…

– Через сколько будешь там?

– Дай часик… Как бы мне ждать не пришлось у двери…

– Ты чего на бесплатную?

– Дааа…, что-то…, дернул меня… – тебя ж не было!

– Да ты сам всех и все знаешь… Экзотики захотелось? Надышался поди?

– Да у меня ж нюха после контузии в Афгане, так и не появилось. Ладно, давай, жду тебя…

– Ну ты… обнял!