Читать книгу Большая книга перемен - Алексей Слаповский - Страница 2

____ ____

____ ____

____ ____

____ ____

____ ____

____ ____

Трудитесь усердно.

Валерий Сторожев, услышав звонок домофона, удивился: он никого не ждал, а у Наташи свои ключи. Вышел в прихожую, где был экран камеры наблюдения. Увидел: Илья Немчинов. Один из последних, кто сохранил провинциальную привычку заходить в гости без предупреждения, без телефонного звонка, явочным порядком, хотя ведь бултыхается в кармане мобильник, как и у всех, разве трудно достать и нажать пару кнопок?

Сторожев и Немчинов были одноклассниками. Немчинов стал журналистом и краеведом, а Сторожев после мединститута получил направление в новую поликлинику на окраине Сарынска, трудился там невропатологом, попутно занимаясь входящей в моду психотерапией. В том же районе дали квартиру как молодому специалисту, человеку семейному, с женой и ребенком. Сторожев прожил там пятнадцать лет, иногда неделями не выезжая в город, как здесь говорили местные, имея в виду центр. Привык к своей поликлинике, быстро заросшей по самую крышу тополями и облупившейся, будто ей уже полвека, к сотрудникам, к скромной зарплате, к жене Лидии тоже привык, хотя женился не по любви, а по недоразумению. В подобных случаях говорят: как честный человек не мог не жениться – Лидия забеременела. Через пять лет после рождения дочери Ксении родили еще и сына Михаила. Как бы для комплекта: есть дочь, ну пусть будет и сын. В общем, все шло своим чередом, а потом в поликлинике появилась выпускница мединститута красавица Илона и влюбилась в Сторожева, что вполне объяснимо – он мужчина видный, высокий, волосы волнистые, глаза карие, выразительные. Сторожев, кстати, и до этого периодически блудил, но осторожно, а тут все сразу началось всерьез и безоглядно.

Илона, яркая, стремительная, так подействовала на Сторожева, разбудив его честолюбие, что он за короткий срок коренным образом изменил жизнь. Закончив соответствующие курсы, сделался модным массажистом, ставил иглы и пиявки, а потом перешел в наркологи, облегчал от алкоголизма и выводил из запоев обеспеченных людей – клиентуру поставляли родители Илоны, представители сарынской элиты. Сторожев торопливо, словно боясь раздумать, развелся с Лидией, женился на Илоне, появилась дочь, которой дали причудливое имя Сана, но через три года Сторожев понял, что совершил ошибку, что, пожалуй, скучает по Лидии и не очень-то, кажется, любит, увы, Илону, несмотря на все ее достоинства. Тяжелый у нее оказался характер, сроду не дождешься улыбки, вечно брюзжит по мелочам. А Сторожев уже крепко стоял на ногах, купил целое крыло в двухэтажном старом здании, в центре Сарынска, отремонтировал, оформил частное лечебное предприятие, завербовал приходящих врачей (в основное время они трудились в государственных клиниках) и несколько постоянных, неплохо зарабатывал. При этом тяжелую свою работу нарколога по вызову (и не только для богатых) не бросал – не то чтобы она так уж ему нравилась, но всякому нормальному человеку необходимо чувствовать, что он исполняет некий долг, а не только зарабатывает деньги.

И вот однажды, оставив все имущество Илоне, он ушел. Пару лет снимал жилье, а потом построил, удачно внедрившись на начальном этапе, просторную квартиру в новом доме бизнес-класса – с подземным гаражом, с камерами наблюдения, с охранниками в подъездах. И зажил в свое удовольствие. Женщин к себе впускал и приводил редко, опасаясь наступить на те же самые грабли, которые ему уже дважды попадались. Но вот вместо ушедшей в декретный отпуск сотрудницы-администраторши в клинику устроилась на работу Наташа. Женщина молодая, милая, одинокая. Принимая ее на работу, Валера с удовлетворением отметил, что она не вызывает в нем никаких эмоций. Однажды они остались в клинике вдвоем, был вечер, Сторожев по какому-то поводу слегка выпил (или по поводу желания выпить), предложил и ей, она не отказалась, сидели, разговаривали. Потом он, как джентльмен, решил проводить ее до дома, но почему-то оказались возле дома Сторожева, он пригласил выпить еще по чуть-чуть, она отказывалась, пришлось уговаривать. Уговорил.

Утром Наташа сказала, что любит Сторожева с первого дня знакомства, но пусть его это не напрягает, она навязываться не привыкла. Сторожев даже может ее уволить, если чего-то опасается.

И ведь понимал Валера, что именно надо бы уволить, но почему-то не смог.

Однако и отношения не продолжились.

Наташа вела себя предельно корректно, никаких намеков ни словом, ни взглядом. Но Сторожеву все равно казалось, что за этим спрятано тихое страдание. И он не утерпел, зазвал опять в гости. А потом еще. При этом Валера честно объяснял Наташе, что жениться он никогда больше не собирается. Что привык жить один. Что эгоист, ценит свою свободу. Он даже спать ни с кем не может в одной постели, вот до чего заодиночился.

Наташа отвечала, что ее все устраивает.

Но как-то так вышло, что задерживалась (по просьбе Сторожева) на два-три дня, на неделю, а потом Сторожев предложил ей остаться насовсем, то есть на неопределенное время, то есть не предложил, а само так получилось, и она живет с ним вот уже четвертый год на правах гражданской жены.

В общем, Сторожев сумел убедить себя, что он сам сделал этот выбор, что живет он хорошо и правильно, и пусть сам не очень любит, зато дает другому человеку возможность любить, а это дело доброе. Отдельно Валеру устраивало то, что Наташа после давнишнего студенческого аборта не могла забеременеть. Нехорошо этому радоваться, но он, впрочем, и не радовался, а принимал как фатум. Тайно грело Сторожева и положение благодетеля в отношении Наташи: у нее пожилые и больные родители, младший брат – инвалид, она никогда не жила так комфортно и обеспеченно. Сам же Валера, оглядываясь назад, не раз изумлялся: надо же, что делает судьба с человеком – и как быстро! Пятнадцать лет он жил почти в нищете, и не забылось еще время, когда остатки макарон, сваренных на ужин, служили завтраком – если обжарить с луком и яйцом (весьма, кстати, вкусное блюдо!), не помышлял о переменах. И вот, оглянуться не успел, у него уже и машина приличная, и квартира с двадцатиметровой кухней-холлом и спальней, где окна от пола до потолка – эркером. Он уговорил Наташу бросить работу, она согласилась, что вместе в клинике неудобно, но совсем ничего не делать скучно, поэтому устроилась в благотворительный патронажный фонд, разносила еду и лекарства пожилым одиноким людям.

До поселения в этом доме Сторожев почти не виделся с Немчиновым. Класс, образовавшийся при слиянии двух школ, не успел подружиться, традиции встречаться, как у других выпускников, не возникло, все разбрелись кто куда. И тут выяснилось, что Немчинов живет в старой пятиэтажке по соседству, встретились, обнялись, обрадовались, и дружество возобновилось, вернее, наладилось набело.

Немчинов, в отличие от Сторожева, был одноженец и своей Люсе, скорее всего, никогда не изменял. Да и трудно представить его в роли изменщика: вот он входит, неприглядный, волосики остались только над ушами, потный череп тускло блестит, рубашонка защитного цвета, с грязноватыми катышками на воротнике (видно из-за его тощей шеи), жеваные дешевые брюки, которые, наверное, все лето носит, босоножки с черными носками, и никто ему не скажет, что эта обувь потому и называется босоножками, что надевают ее на босые ноги.

Сам Сторожев, кстати, босиком – обожает ходить голыми ногами по чистому полу, Наташа это знает и старается, убирает каждый день.

– Я на пять минут, – сказал Немчинов. – Посоветоваться. Ты ведь Костякова знаешь? Павла Витальевича?

– Еще как. Проходи, чаю выпьем, – пригласил Валера.

Немчинов разулся и прошел, до обидного равнодушно пропуская мимо глаз окружающее, не замечая и не оценивая простора, уюта и красоты квартиры, которой Илья до сих пор не устал гордиться и любоваться. Но что делать, такой уж человек, он и на себя-то внимания не обращает.

И пить чай ему все равно из чего – из фарфоровой чашки, которую предложил ему Сторожев, или из какой-нибудь треснувшей фаянсовой кружки с цветочком на боку и с серо-желтым полуовалом по краю в том месте, где прикасались десятилетиями губы пьющих, – эти пятна, наверное, уже не отмываются. И Валера из таких когда-то чашек пил и не замечал. Быстро, быстро все меняется…

– А что тебе Костяков? – спросил Сторожев.

– Да братья его, Петр и Максим, хотят, чтобы я о нем книгу написал.

– Как это?

Немчинов начал рассказывать о визите Петра Чуксина, прихлебывая чай и макая в него овсяное печенье, которое всегда было у Сторожева. Он любил это печенье за то, что в нем вред нейтрализуется пользой: сдоба вредна, овес – полезен. Невольно усмехнешься этой кондитерской метафоре, дескать, вот и вся жизнь моя такая: попытки найти в плохом хорошее.

Сторожев быстро уловил суть и, зная привычку друга излагать долго, нудно, с обилием ненужных деталей, слушал вполуха. Павел Витальевич Костяков, глава клана, был ему хорошо знаком. Можно сказать, приятельски знаком. Человек деятельный, неуемный во всем, Павел Витальевич регулярно впадал в запои и стал постоянным пациентом Сторожева шесть лет назад. Это знакомство оказалось выгодным: новая клиентура, новые возможности. Павел Витальевич помог найти и за сходную цену купить помещение для клиники, да и всяческие контролирующие организации по пустякам Сторожева не беспокоили, зная о покровителе. В среднем раз в полгода Сторожева, где бы он ни был, находили близкие Павла Витальевича, просили приехать. Костяков-старший, уходя в активное забытье, как он это называл, не слушался никого – ни братьев, ни детей. Раньше жены стеснялся (она погибла в автокатастрофе несколько лет назад), каялся перед нею, винился, но и ее просьбы перестать решительно отклонял, в крайнем случае исчезал из дома. А вот врачей в белых халатах боялся с детства. И Сторожев приезжал, надевал белый халат, говорил с больным строго, укладывал в постель, заставлял глотать таблетки, делал инъекции, ставил системы, сидел с ним, дожидаясь, пока Павел Витальевич уснет, потом дремал сам, при пробуждении Павла Витальевича опять занимался с ним – и в течение двух-трех дней приводил Костякова-старшего в порядок. Потом Павел Витальевич еще денек-другой отлеживался – и опять был бодр, энергичен, везде успевал и обещал себе больше не притрагиваться к этой гадости.

В сложные дела Костяковых, связанные с бизнесом и политикой, Сторожев не вникал и не собирался этого делать, знал только, что братья стоят друг за друга горой. Было их, родных, трое, но средний, Леонид, очень заметный в свое время сарынский общественный деятель, трагически утонул на реке Медведице, где ловил с братьями рыбу. Ходили туманные слухи, что это не просто несчастный случай. Леонид был политический романтик, торопивший события и перешедший будто бы дорогу родным братьям, мешая воплотиться их нечистым помыслам, вот они его будто бы и убрали. Слишком мелодраматично, чтобы было похоже на правду. Имелась и другая версия: якобы жена Павла Ирина влюбилась в Леонида и была готова уйти к нему от мужа.

В общем, история темная.

Старший Костяков о брате не упоминал даже в состоянии алкогольного беспамятства, другие тоже не касались этой семейной тайны, а Сторожеву хватило ума не любопытствовать.

Валера не верил, что Павел Витальевич смог взять на душу смертный грех братоубийства. Он человек жесткий, может, даже жестокий, когда касается дела, но лирик в душе, любитель творчества Эрнеста Хемингуэя. По следам писателя побывал и в Памплоне на бое быков, и на горе Килиманджаро, и на Кубу летал. Правда, везде портил себе впечатление тем, что срывался от переполнявших эмоций в запой и его, бесчувственного, возвращали на родину.

Париж он оставлял на сладкое, но боялся, что там, при изобилии вина, изящных парижских женщин и травящей душу аккордеонной музыки, начнет пить сразу же. И тут ему пришла в голову идея. Он позвал Сторожева, который к той поре второй год состоял при нем личным наркологом, и предложил смотаться в Париж вместе. За его счет, естественно. Сторожев согласился. Полетели. Два дня Павел Витальевич держался. К тому же его сильно разочаровали парижские женщины, аккордеонной музыкой тоже никто на улицах не услаждал слух. Маловато как-то вообще было поэтического духа, зато слишком много выходцев из бывших французских колоний. Костяков обошел все кафе, бистро и кабачки, в которых якобы бывал Хемингуэй. И в одном из этих заведений сказал:

– Все, Валера, не могу! Быть в Париже и не пить – это дичь какая-то. Извини, но я поехал.

И он поехал. И началось. Сторожев по утрам надевал белый халат, ругался с Костяковым, дозировал опохмелку, в обед заставлял есть, принуждал принимать таблетки, в течение дня Павел Витальевич кое-как держался на подсосе (и очень радовался своему состоянию), вечером неукоснительно напивался, утром все начиналось сначала. Так пролетела неделя. Павлу Витальевичу очень понравилась эта поездка, он уговаривал Сторожева повторить ее с какими-нибудь двумя приятными интеллигентными девушками, потому что Париж без любви не Париж, но Сторожев отговаривался занятостью. Да и у Павла Витальевича в последние годы перерывы между загулами становились все продолжительнее – здоровье не позволяло уходить вразнос так часто и надолго, как раньше.

– Ну, что скажешь? – спросил Немчинов, закончив свой рассказ.

– А чего говорить, ты же все решил.

– Нет, но подход какой! Этот Чуксин был просто уверен, что со мной не будет проблем!

– А что тебя смущает?

– Ты чем слушал? Я сказал ему, что привык следовать фактам, а мне предлагают хвалебную оду спеть! А он мне говорит: вы пишите правду, только, говорит, хорошую. Понимаешь, как мозги у него устроены? Он уверен, что есть правда хорошая, а есть плохая! Говорит, у каждого человека есть разные в жизни моменты, но в целом наш брат замечательный человек. Я говорю: моменты моментам рознь – кто-то в детстве рубль украл, а кто-то конкурента убил!

Немчинов слегка добавлял к тому диалогу, что был между ним и Чуксиным. Он как бы восполнял пробелы, когда мог выразиться удачнее, просто не успел.

– Так и сказал? – спросил Сторожев.

– Ну, почти так. Он, естественно, обиделся.

– Еще бы.

– Короче, попыхтел, посопел и говорит: нет, говорит, больше миллиона предложить не могу. Посоветоваться надо. И ушел.

– Отлично! – сказал Сторожев. – Действительно, зачем тебе деньги? Живешь с семьей в целой двухкомнатной квартире, кухня аж шесть метров.

– Пять с половиной.

– Красота! А дочь у тебя школу закончила?

– В прошлом году.

– Поступила куда-нибудь?

– Нет. В платные заведения – деньги нужны, а на бюджетные у нас знаний не хватает, – сказал Немчинов с отцовской грустной досадой.

– Люся что делает?

– Ты же знаешь, в колледже преподает. Прибаливает – ноги у нее. Варикоза вроде нет, что-то на уровне нервных окончаний, что ли. Врачи сами не поймут. Ноги горят, ничего не помогает. Ты бы, кстати, посмотрел при случае.

– Посмотрю, хотя, наверно, все-таки сосуды. Если просто полежать, лучше становится?

– Да, легче немного. В этом и дело – работа стоячая.

– Значит, – подвел черту Сторожев, – тебе предлагают деньги, за которые можно улучшить жилье, устроить дочку учиться и полечить жену или хотя бы позволить ей бросить работу, чтобы она отлежалась, так? И ты отказался. Я правильно понял?

– Правильно, – подтвердил Немчинов. – Потому что…

– Да нет, – перебил Сторожев, – все ясно. Действительно, тоже деньги – миллион!

– Я вижу, ты не одобряешь? – спросил Немчинов.

– Причем тут одобряю не одобряю. Ты решил.

– Я не могу этого сделать. Я терпеть не могу эту братию, я почти их ненавижу: отмыли руки от крови, а теперь маникюр им делай. Я не маникюрша!

– Вот именно. Это я им клизмы ставлю и кровь полирую. Скурвился совсем. – Сторожев сокрушенно покачал головой.

– Не надо, Валера, ехидничать.

– Да никакого ехидства. Я уважаю твою позицию.

– Правда?

– Конечно.

– Ты пойми: если другие прогибаются, это не значит, что я буду тоже прогибаться!

– Не прогибайся, в чем вопрос?

– Нет, но ты бы его видел! Абсолютная тупая уверенность, что я сразу соглашусь, никаких сомнений! Ты не представляешь, как это противно. Или они привыкли, что за деньги любой человек на всё согласен? Ну а теперь узнают, что не любой и не на всё! Я тоже, конечно, не идеал, но есть вещи, на которые я пойти не могу ни при каких условиях.

– Не иди, кто спорит?

– Пусть бы он сказал: давай, опиши всё, что с нами было, только честно, а мы посмотрим, как это со стороны выглядит, тогда бы я подумал. Это была бы даже интересная задача: открыть людям глаза на их собственную жизнь. Но они же этого не захотят!

– Тогда и нечего загоняться.

Немчинов резко поставил чашку на блюдечко, нервно звякнув ею, и посмотрел в глаза Сторожеву.

– Валера, а ты ведь издеваешься надо мной, да? Да?

Немчинов явно нарывался на ссору, Сторожеву этого не хотелось, он сделал серьезное, уважительное лицо и сказал:

– Я не издеваюсь. И вообще, это я обижаться должен: ты так все выставляешь, будто я у них в прислужниках, а ты ангел.

– Я не…

– Можно договорю? Если обо мне, то всё просто. Меня зовут к заболевшему, я иду. А кто заболел, бандит, школьный учитель, богач, бедняк, мне в определенном смысле все равно. Это работа по вызову, по заказу. Тебе тоже предлагают заказную работу. Ну, с чем сравнить? Допустим, пишет Лев Толстой «Войну и мир». Сам придумал – сам сочиняет. Для себя. То есть для читателей, но в первую очередь для себя. Никто не может ему сказать: нет, Лев Николаевич, пиши не так, а так. Правильно?

– Ну.

– Ты сам, когда писал о своем Постолыкине, по собственному желанию это делал?

– Конечно.

– Вот. На свой страх и риск. Не ради денег. Ты их вроде и не получил?

– Ни копейки.

– Логично. То есть нелогично, но так наша жизнь устроена, ты это делал для удовольствия, а за удовольствия у нас не платят. Только проституткам, любящим свою профессию. А представим другую ситуацию: тебе заказали бы книгу о Постолыкине его потомки.

– У него их не осталось. Вернее, за границу все уехали после революции, никаких следов, я искал.

– А если бы не уехали, если бы заказали? Ты работал бы иначе. Взял, к примеру, аванс, начал писать. Они посмотрели: не то, не нравится. Начинают тебя кособочить по-всякому. Ты либо соглашаешься, либо упираешься. Договорились – работаешь дальше, нет – отказываешься, а аванс при этом оставляешь у себя.

– Я понял. Ты мне предлагаешь сжульничать? Взять аванс, начать писать книгу, но знать при этом, что наверняка ее не напишу?

– Почему? Видишь ли, Павел Витальевич Костяков – человек своеобразный. Правдивый по-своему. Прямой. Ему лакированная книга вряд ли понравится.

– Но он же ничего про нее не знает! Они ему сюрприз хотят преподнести!

– Можно так сделать, чтобы узнал. Хочешь?

– Ничего я не хочу! Правду он все равно не позволит писать.

– Приболела тебе эта правда. Никто ее полностью не знает, в том числе и о себе, как профессиональный психолог говорю, – улыбнулся Валерий, пытаясь смягчить разговор.

– Слышали! – язвительно среагировал Немчинов. – Черное не есть белое, а на самом деле только другая форма белого, а белое не есть черное, а только форма черного. Толерантность, амбивалентность и плюрализьм! – Немчинов нарочно исковеркал слово.

Сторожев слегка разозлился.

– Ладно. Ты хочешь правды, ты ее получишь. Знаешь, почему ты не берешься за эту работу?

– Почему?

– Объясняю. У меня есть одна знакомая семья. Муж, жена – под пятьдесят лет им уже, дочь – двадцать с чем-то, сын – около тридцати. Уже там внуки маленькие копошатся. Пьют все по-черному, страшно пьют. Никто не работает, чем живут – непонятно. А мама главы семейства, его тоже Валерой зовут, как меня, живет в отдельной квартирке, но неподалеку. Сын у нее появляется иногда – денег занять. Каждый раз врет, что надо за квартиру заплатить, ботинки купить, есть нечего. И каждый раз мама верит. И каждый раз он эти деньги пропивает. Еще с ними хахаль дочки живет, тоже пьющий. Веселятся каждый день: то жена Валеру бьет, она здоровая у него кобыла, то Валера с зятем дерется, то зять с Валериным сыном валтузятся – ад кромешный. А в квартире вонища, на полу матрасы полосатые, уссатые, грязь… Валера мне сто раз жаловался, когда я его откачивал: сбегу, говорит, на хрен от греха, не то или я кого-нибудь убью, или меня убьют. А мать Валере постоянно предлагает: иди ко мне жить. Вставим дверь металлическую и никого не пустим. И он, когда пьяный, соглашается, слезы льет. Пойду, говорит, мама, прощусь с семьей. Уходит – и остается там. Привычка! Страшная сила – привычка. Жить там страшно, невозможно, а что-то поменять – еще страшнее.

– Ты меня с этим Валерой сравниваешь? Тоже живу в грязи и не хочу ничего менять?

– Ну, зачем ты? Я просто попытался объяснить тебе настоящую причину отказа. Это отказ не от денег, Илья, это отказ от перемены участи.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

– Хорошо иметь настоящего друга, – с горечью сказал Немчинов, вставая из-за стола. – Все тебе объяснит, все расскажет. За тебя подумает. Мне-то, дураку, казалось, что я, типа того, о принципах думаю, а я, оказывается, боюсь. Не желаю богатым быть. Не желаю получить столько, за сколько в газете пять лет надо работать!

– Ага, все-таки подсчитал?

– Да шел бы ты! – в сердцах отмахнулся Немчинов.

– И ты туда же, – добродушно отозвался Сторожев. – Не бери в голову, жизнь шире.

– Это я слышал. Шире, длиннее, пестрее! Удобная у тебя позиция: раз лечить всех надо, то, получается, и деньги можно брать у кого угодно за что угодно?

Валера окончательно рассердился.

– Знаешь что, – сказал он. – Это тебя просто не приперло по-настоящему. Работа неденежная, но есть. Жена болеет но не смертельно. А вот если бы как у Лили Соломиной, не дай бог, конечно, я бы тогда посмотрел на тебя, как бы ты отказался!

– Не сравнивай.

– А если ты такой ангел, заработай денег и выдели ей на лечение. В позу вставать легко, а когда ты у нее был последний раз, ангел?

– Тогда же, когда и ты, давно, – буркнул Илья.

Они помолчали. Оба чувствовали себя неловко.

– Свиньи мы, конечно, – сказал Сторожев. – В самом деле, давай съездим к ней? В субботу, например?

– Хорошее дело. Давно пора.

И чувство общей вины помогло им проститься вполне дружелюбно.