Читать книгу Большая книга перемен - Алексей Слаповский - Страница 9

__________

__________

____ ____

__________

__________

__________

Не переусердствуйте, чтобы не измотать себя.

Он тут же входит – будто стоял за дверью и ждал.

Лицо радостное. Доволен ее веселым голосом.

Она пытается улыбнуться. Губы дрожат в усилии.

Он приподнимает руку: не надо, я понял – ты хочешь улыбнуться, не утомляй себя. Спрашивает:

– Что?

Она глазами показывает на телевизор.

– Сейчас!

Он бодро идет к тумбочке возле ее постели, берет пульт, включает телевизор.

Смотрит на нее и переключает каналы.

Она отрицательно качает головой.

Вот что-то познавательное. О Древнем Египте. Можно оставить.

Она кивает.

Он смотрит: что-то еще?

Нет, не надо, иди.

Он уходит, положив пульт ей под руку.

На экране пирамиды, гробница, фрески, мумия.

Полный компетентного интереса к предмету описания, голос за кадром вещает:

– О фараонах Тутанхамоне и его сыне Эхнатоне известно очень мало. Эхнатона на самом деле звали Аменхотеп. Аменхотеп Четвертый, представитель восемнадцатой династии. Он взял себе другое имя и ввел в Египте монотеизм, поклонение только одному богу – Солнцу. Но его наследники решили, что это привело к упадку государства, они не могли также принять миролюбивую политику, ведь Египет всегда был принципиально враждебен по отношению к соседям. Вы видите эти сколы. Пустые места в веренице изображений правителей. Сами имена Тутанхамона, его матери и отца были стерты с надписей и рисунков по всей стране и вычеркнуты из истории Египта.

…Вот тоже проблема. Были они, не были, какая им теперь разница? Какая разница другим?

Их давно нет. И Древнего Египта давно нет.

Зачем она это смотрит и слушает?

Ну, не знала, вернее, не помнила, что были такой Эхнатон и Тутанхамон. Теперь знает – и что? Что изменилось? Она стала от этого умнее? И – главное – она стала от этого здоровее?

Нет.

Бессмысленное накапливание знаний. Всю жизнь.

Жадность – во всем.

Жадность – хочу лучший автомобиль, лучший дом, лучшего мужчину. Хочу, чтобы у меня было лучшее тело. Без конца – упражнения, солярий, мази, втирания, притирания, обтирания.

Белье. Духи. Самое лучшее.

Я этого достойна.

Эхнатон, опять про Эхнатона.

Уйдешь ли ты со знанием об Эхнатоне или без знания об Эхнатоне, что изменится?

Опять гробницы, склепы.

Голос:

– Абсолютная и полная вера в то, что их ждет загробное перевоплощение, помогала древним египтянам легко, почти радостно принимать смерть.

Не верится.

Хотя – возможно.

А как быть, если не ждешь загробного перевоплощения? Если вообще ничего не ждешь?

Нет, это неправда. Ожидание – последнее, что остается у человека. Уже, кажется, ни мыслей, ни желаний, ничего. Но – ждешь. Через час Коля даст таблетки. Занятие: смотреть на часы и ждать, когда он принесет таблетки. Покорно их принять и откинуться на подушку с сознанием выполненного долга. В семь часов ужин. Потом перестилание постели. Много событий еще предстоит вечером. Вот и ждешь.

Звук голоса бьет в виски. Нет, он ударяет по всему телу, все тело стало чуткой мембраной, отзывающейся на звуки. Неприятно. Через секунду – мучительно. А еще через секунду так невыносимо, что готова закричать. Она хочет выключить, двигает рукой, пульт падает.

Неужели он не слышит?

Все тело кажется воспаленным, а голос грубо царапает это воспаленное.

Неужели не услышал? Или ждет, чтобы позвала? Чтобы почувствовать – он всегда нужен, она не может без него ни минуты.

Или это такая месть? За то, что когда-то не был нужен совсем?

Нельзя злиться. Стоит только начать…

Уже начала…

Он ведет себя невероятно.

Это не любовь.

Так не любят.

Это противоестественно.

Она бы, наверное, не смогла.

Здоровый мужчина.

Даже привлекательный, с возрастом стал лучше.

Есть же другие женщины.

А он круглые сутки возле нее. Больной и страшной. Капризной.

Дочь появляется и тут же сбегает, много своих дел. Взрослая уже. А он всегда тут.

Безропотно.

Иногда прикрикнет, но как бы шутя.

От этого как бы с ума сойдешь.

В том и дело – он ведет себя с ней как с сумасшедшей.

Не просто больной, а сумасшедшей.

Мог бы устроить себе нормальную жизнь.

И она бы жила нормально. То есть нормально умерла бы.

Он мучает ее.

Вселяет бодрость.

Выть хочется от того, как он вселяет бодрость.

Наверно, ему кажется, что вот теперь она в его власти.

У них общая жизнь.

Нет.

Не общая.

Потому что нет общей боли.

Мир людей делится не на мужчин и женщин, не на черных, белых и смуглых, не на немцев, китайцев и финнов, не на высоких и стройных, маленьких и толстых, не на красивых и так себе, не на богатых и бедных. Мир делится только на две категории: здоровых и больных. И здоровым дано всё, а больным – ничего.

Речь не о временных больных, у которых заболело и прошло, а больные окончательно и бесповоротно. Навсегда. Насовсем. Безнадежно.

Да. Это так. Вот здоровые – и вот больные. И они никогда не поймут друг друга.

Никогда.

Потому что при всем желании нельзя почувствовать чужую боль, как свою, чужое отчаяние, как свое.

Правда, здоровые могут перейти в другую категорию и стать больными, но больные в первую не перейдут уже никогда.

Лиля думала об этом десятки раз, она неспособна думать новыми мыслями, вот и перемысливает прежние. Так же она неспособна читать (когда вообще может читать) новые книги. Только перечитывать. Потому что от всего нового чувствуешь почти физическую боль. Узнавание вообще болезненный процесс. Люди не любят узнавать. Это больно. Большинство людей, узнав какие-то основные вещи еще в детстве, больше ничего не желают знать. И правильно. Не желают боли.

Но и больные – не единый мир. Каждый – отдельно.

В этой отдельности тоже ужас.

Люди – не сообщающиеся сосуды.

Лиля вспоминает, как лежала в больнице и в палате появилась молодая женщина. Она никогда ничем не болела. Она не верила, что с ней что-то серьезное. Она яростно и нетерпеливо маялась – ожидая, что вот-вот должно все пройти. Жалела себя. Вспоминала своих мужчин, шумные вечера, наряды, шампанское, автомобили, вспоминала, как ухаживала за собой, упорными упражнениями довела тело свое, любимое, до совершенства, как способна была получить оргазм от одного созерцания самой себя в зеркале, обнаженной (рассказывала: представляю, что меня видит мужчина и меня страшно хочет, потому что нельзя меня, такую, не хотеть, всё, сразу кончаю). Она готова была потратить любые деньги, названивала своим мужчинам, требовала добыть самые новые и дорогие лекарства, соглашалась на пересадку стволовых клеток… И бесконечно рассказывала о своих приключениях, суть которых сводилась к умению доставить себе удовольствие самыми изощренными способами, а цель – быть всегда лучше всех, сексуальней всех, обворожительней всех. Эта женщина не принимала окружающих как своих, относилась к ним брезгливо, твердила, что она тут временно.

Ее действительно выписали – умирать.

Лиля жила иначе. Без ярких внешних событий, целыми днями и неделями могла быть одна. Муж был докукой. Когда по собственной дурацкой вине попал в переплет и угодил в тюрьму, Лиля испытала облегчение. Врать себе не желала: да, облегчение.

Потом встретился отец Даши. Первая и последняя в жизни любовь. Или что-то вроде того. Поняла, как это мучительно, стыдно, неспокойно, нервно. Он оставил в ней Дашу и исчез. Она была ему за это благодарна. За исчезновение.

…Почему Коля сам не догадается зайти?

Почему унижает ее?

Ладно, она нажмет на кнопку.

Лиля нажимает.

Ужасный звук звонка.

Он тут же вбегает, встревоженный.

Лиля показывает глазами на телевизор в сторону упавшего пульта.

Коля торопливо поднимает, выключает.

– Я уже час прошу воды, – выговаривает Лиля сквозь сжатые зубы.

– Извини, не слышал… Я там… Сейчас.

Бежит, приносит воду. На столике есть, но он всегда приносит свежую.

Подносит.

Лиле не хочется пить.

Но он уже приподнимает ей голову.

Это просто насилие.

Подставляет стакан.

Лиля чуть резче, чем надо, двигает головой вперед, зубы лязгают о край стакана.

Он испуганно отдергивает.

Подносит осторожно. Наклоняет.

Но Лиля все равно проливает воду.

– Хватит! Ничего не умеешь! – со злостью шепчет она.

Да, несправедливо. Пусть он разозлится на нее. Пусть возненавидит. Пусть уйдет. Навсегда, совсем.

А потом уйдет и дочь – не выдержит.

И она останется одна.

И умрет.

Ей просто не дают умереть.

Это пытка.

Дайте умереть, я согласна.

В реанимации тоже откачивают людей. Зачем? Это против Бога. Бог назначил умереть, не надо вмешиваться.

Бог.

Надо подумать о Нем и успокоиться.

Это единственное спасительное.

Коля выходит.

Лиля задремывает.

Слышит голоса.

Морщится: зачем? Было почти хорошо – и кто-то пришел. И поневоле прислушиваешься. Не хочешь, а прислушиваешься.

Голоса стали глуше: наверное, Коля закрыл кухонную дверь.

Через некоторое время он тихонько стучит и заглядывает. Тоже вот ведь какая умная деликатность! Зачем стучать? Разве она может крикнуть: «Нет, я не одета!»? Не может. Ее можно застать за каким-то интимным движением (мало ли как ведет себя человек наедине!)? Нет, нельзя: все то же неподвижное тело. Но входить без стука – это как в морг, где некому ответить. Или, скажем мягче, в больничную палату. Врачи ведь не стучат. Они не понимают, что одним этим выводят больных за границу нормальной жизни. Вы не люди, вы тела, которые надо лечить, чтобы как можно быстрее избавиться – или выписать, или в тот же морг. А Коля понимает, но от этого почему-то не легче.

Коля говорит:

– Приехали.

– Кто?

– Валера и Илья.

Ах да. Вчера сказал, спросил, не против ли она. Она сказала: конечно, нет. Зачем сказала? Зачем теперь еще эта мука?

Лиля улыбается:

– Хорошо.

– Они зайдут на минутку?

Боже мой. Странные люди. Думают, что больным приятно видеть здоровых. Только потому, что были когда-то знакомы.

Но надо выдержать.

Неизвестно зачем, но надо.

Лиля опускает ресницы в знак согласия.

Входят незнакомые мужчины.

Из того, здорового мира. Где ходят, смеются, едят, тратят время на глупости. Живут. Они пахнут улицей – воздухом улицы, ее деревьями и домами, салоном машины, одеколоном… А она пахнет только сама собой и больше ничем. И устала от этого запаха.

– Лилечка, привет!

– Лиля, здравствуй!

Они говорят ей как здоровой, как нормальной.

– Привет, – отвечает она почти громко.

– Прекрасно выглядишь! – кто-то из них.

Лиля видит по глазам сказавшего, что он, говоря эту глупость, понимает, что говорит глупость. Но ничего другого не может придумать. А еще в глазах видна растерянность.

Да, она изменилась.

Ей было бы гораздо легче, если бы они сказали: Лиля, ты выглядишь ужасно, ты сама смерть, ты умираешь, а нам страшно и противно на тебя смотреть, мы сейчас уйдем и больше не придем никогда.

А она бы сказала: подождите минуту, я только поплачу и пожалуюсь, как мне больно и плохо.

И она бы плакала и жаловалась.

Они бы страдали. Им тоже стало бы на минуту плохо.

Но ведь это правильно, это справедливо.

Парадокс: на самом деле не здоровые утешают больных, а больные здоровых. Больные изо всех сил стараются не испортить здоровым настроения.

Старательная забота о том, чтобы не испортить чужого настроения, это ее удивляло и в прежней жизни. Люди так боятся огорчить друг друга по мелочам – и так легко при этом коверкают друг другу жизнь. Даже палач, перед тем как отрубить человеку голову, хочет, чтобы казнимый улыбался и не держал на него зла…

– Да уж, выгляжу… – шепчет Лиля. – Подыхаю, а так все нормально.

В такой форме говорить о смерти можно. Это их юмор. Юмор здоровых людей.

– Еще простудишься на наших похоронах, – обнадежил один из них.

Теперь она его смутно вспомнила. Был в нее влюблен. Да и второй тоже. Все были в нее влюблены. Сейчас, наверное, стоят и радуются, что не добились ее любви, не женились на ней – вот бы была морока!

Они стоят и не знают, что еще сказать.

Посторонние люди, неизвестно зачем тут оказавшиеся.

Лиля помогает им:

– Как вы, ребята?

– Да ничего, все нормально, – говорит Валера (или – Илья? Нет, Валера).

Он говорит с некоторой пренебрежительностью по отношению к этой нормальности: дескать, на самом деле все очень скучно и заурядно, не намного лучше, чем у тебя.

– Вы извините… Плохая я собеседница… – говорит Лиля.

– Ничего, еще поговорим! – утешает второй, Илья.

– Конечно, – отвечает Лиля – будто она только сегодня не в форме, а завтра станет такой разговорщицей, что другим не даст и слова вставить.

– Ну… – Валера запнулся. Хотел, наверное, сказать: «Выздоравливай», но осекся, понял, что прозвучит неуместно. И нашел хорошее слово:

– Ну, отдыхай.

Лиля чуть приподнимает руку и шевелит пальцами:

– Пока.

Валера и Илья поворачиваются и выходят с чувством выполненного долга. На душе у них печально и умиротворенно.

Здоровые навестили больного.

Здоровым стало лучше, больному хуже.

Дичь какая-то.

– Постойте! – говорит Лиля.

Они оборачиваются.

– Вы кто? – спрашивает Лиля.

Они растеряны. Все их усилия пропали даром. Они навещали и утешали ее как друзья юности, а получается, она даже не поняла, с кем говорит.

Коля с мягкой укоризной говорит:

– Лиля, не капризничай. Это Валера Сторожев, а это Илья Немчинов, и ты их, конечно, узнала.

– Нет. Вы зачем пришли? Вам что тут нужно? Мочу нюхать? На эти вот мощи посмотреть? Зачем?

У Лили даже прибавилось сил, она чувствовала себя почти хорошо.

– Неужели трудно понять, – продолжает она звонким голосом, – что я вас ненавижу? Вы пришли оттуда, где мне было хорошо. Думаете, мне приятно об этом вспоминать? Зачем это всё вообще? Зачем эта комедия? Всё, уходите, уходите, только молча! И ты молчи! – закричала она на Колю, хотя тот и не собирался ничего говорить.

Коля и гости молча выходят.

Теперь им тоже будет хотя бы немного плохо.

Пусть.

Это полезно.