Читать книгу Гений - Алексей Слаповский - Страница 7

[8]

Аркадий все чаще поглядывал на Евгения вопросительно. Новоявленный брат показался ему сначала безобидным чудаком. Да, с больной головой, но мало ли таких людей вокруг? На улице, где прошло его детство, жила тихая и очень полная молодая женщина, которая каждый вечер ярко наряжалась и ходила по улице, поздравляя всех с праздником.

– С каким, красавица? – спрашивали те, у кого было настроение посмеяться.

– Разве вы не знаете? – строго говорила она. – Это очень великий праздник. Его празднует все население людей нашей планеты.

– Да какой, какой?

– Вы надо мной шутите, да? – укоризненно спрашивала женщина и шла дальше.

И никто ее в психушку не сажал, жила себе с пожилой матерью, потом они куда-то уехали.

Но Евгений не таков, он многим кажется нормальным, а на самом деле, возможно, неуправляемый и опасный сумасшедший, который говорит то одно, то другое, а что в голове у него творится, вообще неизвестно. Аркадию становилось все тревожнее. Вот вернутся они вечером домой, улягутся спать, а Евгений встанет ночью и…

И что?

Да мало ли. У них, между прочим, ребенок. Разумно ли держать психически больного человека в доме?

И Аркадий решил позвонить бывшей своей однокласснице и до сих пор верной подруге Анфисе Станчиц, которая работала невропатологом в поликлинике. Позвонил, узнал, что она сидит в своем кабинете и скучает: летом вообще больных меньше. Не потому, что люди мало болеют, а очень уж некогда лечиться: сады, огороды, хозяйство.

– А я вот гуляю тут. Вроде внеочередного отпуска. Загляну на минутку?

– Да пожалуйста!

Евгения не удивило, что Аркадий привел его в поликлинику.

Он сразу же начал описывать увиденное:

– Евгений не раз бывал в таких учреждениях и везде видел одно и то же: окраска стен, интерьер, дешевые лампы в дешевых светильниках, голые окна без штор с обязательными решетками на первом этаже, все казенное, обезличенное, призванное заставить пациента забыть о своем личном, смириться, стать всего лишь носителем болезни и не мешать лечить ее, если сочтут нужным, или не лечить, если не сочтут.

Аркадий поймал себя на том, что слушает эту чушь с раздражением. Еще недавно эти слова показались бы парадоксальной мудростью, а теперь во всем видится расчетливая хитрая благоглупость. Только кого обманывает Евгений, других или себя, вот вопрос! Если других, то зачем? Если себя, тогда понятно, себя-то мы дурим без всякой выгоды и расчета.

Анфиса встретила братьев внизу, у входа, и повела в комнату отдыха для врачей, где была обстановка скромного комфорта: диван и электрический чайник на подоконнике. Рядом с чайником в стеклянной медицинской чаше была гора разных конфет – традиционные подарки врачам от пациентов и их родственников.

– Шли мимо, вспомнил, что давно не виделись, решил заглянуть, – объяснил Аркадий свое появление.

Анфиса налила всем чаю, поставила чашу с конфетами.

– Как дела? – дружески спросила она Аркадия.

– Нормально, с работы выгнали. Временно.

– Как Нина?

– Все хорошо. Ругаемся на политической почве.

– Как и все. Я со своим Алексеем тоже. Ты за кого?

– А ты?

– Я первая спросила!

– Ко мне вот брат приехал, – сказал Аркадий, уходя от темы. – Евгений. Умный и оригинальный человек.

Он сказал это с легким нажимом, чуть склонив голову в сторону Евгения.

Анфиса прикрыла глаза, давая понять, что намек поняла.

Евгений же взялся за диктофон и тихонько начал наговаривать:

– Тонкая молодая женщина, с глазами всех красивых евреек мира, с прекрасными руками, которые легко представить просеивающими муку для мацы под палящим солнцем Палестины или Египта три тысячи лет назад, странно существовала своим юным, но древним смуглым телом в этих бледно-зеленых стенах, розоватых занавесках, под белым потолком с четырьмя квадратными светильниками, зарешеченными, будто окна, словно кто-то и зачем-то решил держать в заключении свет. Евгений понял, что он не видел в своей жизни женщины лучше и красивее Анфисы.

– Минутку, а Светлана? – слегка обиделся Аркадий. – Ты ей недавно то же самое говорил!

– Светлана ушла в прошлое, – ответил Евгений.

– Что вы еще увидели во мне? – спросила Анфиса.

– Евгений затруднился, – сказал Евгений. – Он видел очень многое, но смутно. Он видел, что Анфиса, сохраняя свой древний неискоренимый дух, отравлена духом русским, переменчивым, что ей везде одинаково плохо и одинаково хорошо, что она почему-то очень несчастный человек, который часто не понимает, зачем живет.

Анфиса откусила конфетку, отхлебнула чаю и сказала:

– Анфиса увидела в этом человеке, наряженном в военную форму, странный сплав искренности и симуляции. Возможно, он так долго тренировался в сумасшествии, что и в самом деле стал сумасшедшим.

– Вообще-то у него диагноз есть, – сказал Аркадий. – Покажи справку, Женя.

Евгений покопался в рюкзаке, достал и показал.

– «Шизофрения недифференцированная», – прочла Анфиса. – Что-то нам такое читали на третьем курсе. И давно это у вас? Или с рождения?

– Началось лет в десять с философической интоксикации, – охотно ответил Евгений.

– В чем выражалось?

– Боялся думать.

– То есть?

– Боялся, потому что мне казалось, что, если я начну о чем-то думать, я это пойму. И мне было страшно. Я боялся думать о смерти: боялся, что пойму, что такое смерть. Боялся думать о маме. Я ведь ее любил. И боялся, что, если начну о ней подробно думать, то пойму что-то такое, за что разлюблю. Об учителях боялся думать, об одноклассниках. Боялся подумать о собственном сердце. Подумаю – и начну слышать, как оно работает. Естественно, тут же подумал. И услышал. Потом начал слышать, как кровь во мне течет. И даже слышал, как слышу. То есть как в ушах появляются звуки. Даже перепонки болели от этого.

– Кому-то говорили об этом?

– Нет. Потом я боялся подумать о войне. Мне казалось, что, если подумаю, она начнется. О девочках боялся думать. Когда не думаешь, а только смотришь, они просто девочки. Симпатичные и не очень. А когда думаешь, то понимаешь: они уже женщины. Во всех подробностях. Это очень страшно.

– Не то слово! – воскликнул Аркадий, слушавший брата с сострадательным вниманием. – Досталось тебе, я смотрю! Но сейчас-то ты думать не боишься?

– Мы до этого дойдем, – ответил Евгений так, будто не он, а Аркадий был пациентом, который торопится поскорее выведать все подробности болезни.

И продолжил:

– Однажды я гладил котенка и вдруг подумал, что боюсь думать о том, что мне захочется его убить. Я даже заплакал. Убежал из дому. Потом попросил маму отдать котенка соседям. Это у меня долго было, целый месяц: боялся захотеть кого-то убить. Смотрю на кур во дворе, а сам думаю: не надо их убивать, они же живые. Но хочется. А потом думаю: их все равно убьют, чтобы съесть. И про людей так же думал: убивать их нельзя, но они же все равно умрут.

Удивление на лице Аркадия сменилось испугом:

– Слушай, перестань! Я тебя уже бояться начинаю, честное слово!

– И зря, – успокоил его Евгений. – Это давно прошло. Я нашел способ, как не бояться мыслей: надо думать, но постоянно. Все время. Без перерыва. Лучше всего – что-то такое придумать, из-за чего все становится просто. И я придумал, что я гений, который может то, чего никто не может. А когда придумал, то понял, что ничего я не придумал, что я действительно гений. А гений может все понимать про людей, про маму, про природу, вообще про все, но от этого не перестает все это любить. Ему можно.

– И ты любишь?

– Да, очень.

– А зачем в диктофон наговариваешь?

– Для фиксации. Я же о важных вещах думал, а что-то совсем простое забывал. Мама посылает в магазин за хлебом, за солью, за сахаром, я иду, а сам думаю, почему сахар сладкий, а соль соленая, почему хлеб без соли можно есть, а соль без хлеба нельзя, а вот сахар как раз можно, потом думаю, почему коровам соль лизать дают, такая эта соль, как для людей, или нет? Смотрю, а я уже в коровнике, а зачем пришел, не могу вспомнить.

Все это Евгений говорил без диктофона, но в этот момент достал его и, отстранившись взглядом от окружающего, задумчиво произнес:

– Евгений рассказывал откровенно, потому что ему хотелось понравиться этой женщине. Его привлекал в ней не только и не столько ум, сколько загадка ее тела, скрытого халатом. Почему-то он подозревал, что оно почти идеально, и ему хотелось это увидеть. Его потрясала мысль о том, что для кого-то это идеальное тело может выглядеть буднично и обычно, тот же Алексей, о котором она упомянула, потребляет его без восторга и упоения, как супружеский привычный ужин.

Анфису эти слова никак не тронули, она смотрела на Евгения изучающе и спокойно.

– Интересно, – сказала она, – ты вот сейчас, когда туда надиктовываешь, понимаешь, что это не совсем нормально?

– Я бы сказал, это необычно, – возразил Евгений. – А что ненормального в процессе записи своих впечатлений? Тогда все писатели ненормальные. И журналисты, включая Аркадия.

Аркадий щелкнул пальцами. Он будто присутствовал при научном диспуте, не вполне понятном, но интересном. Сейчас он посмотрел на Анфису: чем она ответит на резонные доводы Евгения?

Анфиса ответила:

– Писатели и журналисты, если о ком-то пишут, делают это не в присутствии того, о ком пишут. А если при нем, то без таких откровенностей. Это я насчет идеального тела и процесса его потребления моим мужем Алексеем.

Аркадий удовлетворенно кивнул и тут же посмотрел на Евгения: твой ход? Казалось, кто-то невидимый нажимает на такие же невидимые кнопки шахматных часов.

Евгений сделал ход.

– Анфиса, – с удовольствием выговорил Евгений необычное имя, где звонкое и жизнелюбивое «эн» тут же приглушалось принижающим и будничным «эф», – Анфиса, все люди хотят быть откровенными, но не могут себе этого позволить. К примеру, вы, когда мы входили, так посмотрели на Аркадия, что сразу было видно в ваших глазах воспоминание о какой-то ночи, о любви, о ласках, я в этот момент посмотрел на Аркадия и увидел отклик: он тоже вспомнил об этом, и вам бы хотелось об этом поговорить, но вы оба промолчали. Почему?

– Ты ему что-то рассказывал? – спросила Анфиса Аркадия.

– Ни в коем случае! – поклялся Аркадий. – И вообще, никому никогда!

Анфиса откусила конфетку, отхлебнула чай и сказала:

– Объяснимо. У шизоидов бывают моменты прозорливости. Все так называемые экстрасенсы – шизоиды.

– Анфиса дважды произнесла уничижительное слово «шизоид», – прокомментировал Евгений в диктофон, – чтобы показать пренебрежительное отношение к Евгению, который поневоле заинтересовал ее. Чтобы скрыть свои чувства, она начала есть конфетку, которую ей совсем не хотелось, и пить остывший чай, хотя терпеть не могла холодного чая.

– Ну, это уж ты точно гонишь! – сказала Анфиса с неожиданной простотой. – Не попал, я обожаю холодный чай!

– Холодного чая никто не любит, – сказал Евгений, стесняясь своей правоты.

Тут Аркадий решил вклиниться в дискуссию, но не теоретически, а практически.

– Ладно, – сказал он. – Раз уж братик призывает к откровенности, то я, Анфиса, с тобой отдельно шептаться не буду, а прямо при нем спрошу: он опасен или нет? Он ведь у меня жить будет, больше негде. Или его лучше отвезти в психушку – в Белгород или в Ростов?

Анфиса, размышляя над вопросом Аркадия, продолжала отпивать холодный чай, словно показывая Евгению, что он ошибся – она любит именно холодный чай. Но невольно при этом глянула в сторону чайника. Евгений это заметил, губы его тронула деликатная улыбка. Анфиса поняла, что он разгадал ее взгляд, и со стуком отставила чашку. Дескать, ладно, согласна признать твою правоту, но это еще не конец!

– А вы вообще лечились? – спросила она Евгения.

– Нет. Мы с мамой жили в деревне. Да, меня считали человеком со странностями. Даже дурачком. Но там много людей со странностями и дурачков. В прошлом году Гопотаренко Михаил Александрович, депутат и бывший заведующий фермой, сел на трактор и гонялся за своей женой по улице. Чуть не задавил.

– Спряталась бы в каком-нибудь доме, – посоветовал в прошлое Аркадий.

– Она пряталась у соседей, а он начал на дом наезжать. Разрушил бы. Вот она и бегала.

– Бытовой пьяный психоз, – сказала Анфиса. – Значит, не лечились?

– От чего? Есть вещи, которые не вылечишь. И не вылечишься. Разве вы, Анфиса, вылечитесь от своей тоски? Вы чувствуете себя женщиной из другого времени, другого рода, другой страны, я не Израиль имею в виду, по крайней мере не современный. Вы успокоились бы детьми, но проблема – от кого родить? Где найти достойного? А ведь вам нужен не просто достойный, а великолепный – полубог, царь, потому что вы сами себя чувствуете царицей. Любите себя, свой ум, свою душу, но понимаете, что все это будто в пустоте, не на что опереться, поэтому читаете умные книги и, может быть, ведете дневник, переписываетесь с кем-то по интернету, где вас тоже никто не понимает, потому что вы не хотите открыться.

Евгений не говорил, а вещал, глядя на Анфису, вернее, в Анфису, куда-то внутрь ее глаз. Она слушала сначала с улыбкой, потом начала хмуриться, но тут же приняла вид снисходительный, губы слегка подрагивали, будто от сдерживаемого смеха. Когда Евгений умолк, она сказала Аркадию:

– Я, когда курсовую практику проходила в «Фениксе», это ростовский центр психоневрологии, таких пророков по пять штук каждый день выслушивала.

Но Аркадий был впечатлен словами Евгения и ее иронии не разделил:

– Анфис, но как же… Я ему про тебя ничего не рассказывал. Что детей нет, что ты дневник в самом деле пишешь, я его читаю каждый день.

– Так уж и каждый…

– А что тебя Александра Алексеевна, литераторша, царицей называла, помнишь? Царица ты наша! После того как ты на пушкинском вечере про Клеопатру читала.

– Ерунда, совпадение. Ты что, хочешь сказать, что он действительно гений, что ли?

– А то нет!

– Уверяю тебя, заурядные экстрасенсорные способности. Которых не отрицаю. И не только не отрицаю, но каждый из нас хоть немножко да экстрасенс. Хочешь, угадаю, что у тебя со Светланой будет?

– Нет. Да и не будет ничего. Хотя… Нет, не надо.

Евгений встал:

– Я подожду на улице. Вам необходимо пообщаться.

– Мне тоже пора, – сказал Аркадий.

– Не торопись. Анфиса сейчас грустит от той правды, что я ей сказал. А ты вспомнил про любовь к Светлане. И к жене. Еще у вас общая печаль о той встрече, когда вам было хорошо вместе. Если сейчас вы опять будете вместе, вам будет легче. Вам радости не хватает, но она у вас есть. Почему вы не делитесь, не понимаю!

Сказав это, Евгений добавил в диктофон:

– И Евгений вышел, довольный тем, что сейчас эти два человека испытают счастье отдавать себя, хотя и жалел, что не он будет с женщиной, а другой. Но он к этому привык.

И вышел.

Анфиса включила чайник – ей давно уже хотелось горячей жидкости, а Аркадий, помявшись лицом, сказал:

– В самом деле, Анфисик… Ты прекрасно выглядишь…

– До свидания, – холодно ответила Анфиса. – И вот что, свози-ка его все-таки в Ростов. Он какой-то… Я с ним полчаса побыла – голова страшно болит. А тебе – не тяжело?

– Вообще-то, как-то да. Непросто. Но, знаешь, интересно. Царица, надо же…

– Уйди, сказала!

И Аркадий ушел.

Анфиса налила в чашку кипятку, кинула пакетик с чаем и, не дожидаясь, пока заварится и остынет, отхлебнула; обожглась, приложила руку к губам. Потом достала планшет, открыла свою интернет-страничку, озаглавленную «Пограничное состояние». Надолго задумалась, собираясь что-то записать. Но слова никак не находились. Сбоку были рекламные картинки с играми, в том числе любимые ею линии шариков. И она, так ничего и не написав, начала играть в шарики, составляя ряды из пяти штук одного цвета, после чего они исчезали с беззаботным пшиком.

Вернувшись домой, в украинскую часть Грежина, Анфиса со смехом рассказала о странном посещении своему мужу Алексею Торопкому, хотя обычно не любила говорить о работе, да и он не интересовался, занятый своей газетой «Шлях» (когда-то – «Шлях соцiалiзму»), где был редактором.

Почему рассказала?

Потому что во время встречи с Аркадием и его чудны́м братом, в ней всколыхнулось что-то тайное.

Но ведь о тайном как раз молчат.

Нет. Молчат глупые люди. Терпят. И рано или поздно проговариваются. Лучше уж сказать сразу, но не все. Только внешнее. А если потом каким-то образом всплывет и тайное, можно оправдаться: я же сама рассказывала! Рассказывала, да не то, возразит муж. Ты просто плохо слушал, скажет Анфиса, привыкшая жить подпольно, будто послана сюда кем-то, только неизвестно кем и с какой целью, но именно это ощущение посланничества делает жизнь сносной, наполненной пусть непонятным, но смыслом. Она и фамилию мужа не взяла при регистрации брака именно поэтому – чтобы сохранить статус отдельности.

Торопкий отнесся неожиданно серьезно:

– Говоришь, этот человек был в военной форме?

– В какой-то дурацкой, я такой не видела. Разве что в кино про Великую Отечественную войну. Такое, знаешь, галифе, гимнастерка с пуговичками…

– Должно быть, подчищают старые стратегические запасы, – сделал вывод Торопкий. – И сколько раз тебе говорить: не было никакой Великой Отечественной, была Вторая мировая. А то получается, у всех в мире одна война была, а у нас другая.

– Так она и была другая. И первая Отечественная другая, с этим тоже будешь спорить?

– Конечно! Были Наполеоновские войны с семьсот девяносто девятого по восемьсот пятнадцатый! Как ты не понимаешь: Россия нарочно выделяет себя из мирового процесса, чтобы доказать свою исключительность! – горячился Торопкий.

– Каждая страна исключительна, – ответила Анфиса, наливая горячий чай; ее сегодня что-то слегка знобило, несмотря на жару. Не хватало разболеться. Впрочем, почему бы и нет? Заболеть боятся очень занятые люди, которым хворь мешает делать срочные и неотложные дела, а у Анфисы неотложных и срочных дел нет. Может, даже и славно поболеть, если не очень тяжело. Полежать, почитать, подумать…

– Да, каждая, – нехотя согласился Торопкий, – но не настолько, чтобы на своей исключительности строить всю политику и культуру, и быт свой дурацкий, и бедность свою, и…

– Понеслось! – сказала Анфиса с мягкой иронией.

– Мне просто обидно, что ты не понимаешь очевидных вещей!

Ты тоже не понимаешь очевидных вещей, хотела сказать Анфиса. Не понимаешь, например, что я давно тебя не люблю, если вообще любила. Высокого, симпатичного, чернобрового, гарного, да, а вот не любила. Показался наиболее подходящим из имеющихся, только и всего. Даже шагу не сделала, чтобы подыскать себе где-нибудь что-нибудь получше, вот что обидно.

А Торопкий взволнованно постукивал по столу пальцами обеих рук, будто набирал какой-то текст на невидимой клавиатуре. Или будто играл на пианино, но это сравнение ему шло меньше – к музыке Торопкий был глух.

– Значит, и у нас зеленые человечки[9] появились! – высказал он догадку.

– Откуда? Он просто больной. Ненормальный.

– Отличный ход! Они теперь будут еще и психами прикидываться!

– Сам не сойди с ума, – остерегла Анфиса. – Скоро уже палаточников за диверсантов будешь принимать.

Она имела в виду мелких торговцев, которые располагались на улице Мира по выходным дням с обеих сторон, украинской и российской, и торговали всякой всячиной. Украинцы чаще овощами, фруктами и конечно же салом, а россияне бытовой химией и дешевой одеждой.

– Я ще не такий дурень! – запальчиво воскликнул Торопкий, вскочив из-за стола. – Темряву від світла відрізняю!

Анфиса поморщилась:

– Охота говорить на языке, которого не знаешь!

– И стыдно, что не знаю! Учу, как тебе известно! У мене дід хохол, прадід хохол, мама з татом українці, а я, як дюдя безрідний! – тут же продемонстрировал Торопкий успехи в изучении украинского языка.

– Что такое дюдя?

– Ну, типа дурачок, беспамятный.

Дурачок не дурачок, но горячится по-дурному, подумала Анфиса. Таким горячим он и приехал сюда, в глушь, намереваясь поднять провинциальную прессу на небывалую высоту. Встретил Анфису, очумел от любви, победил ее напором, бешено работал, в одиночку заполняя половину газеты, его поставили редактором, Анфиса согласилась выйти за него замуж… Был счастлив, утихомирился: Грежин всех помаленьку остужает, подчиняя своему неспешному ритму. Но тут начались известные события, всколыхнувшие Украину, и Торопкий опять ожил, строчил обличительные памфлеты, грудью встал на защиту будущей полной независимости Украины, интегрированной в Европу, начал изучать украинский язык и историю страны, открывая удивительные вещи, так как изучал не по книгам, а по интернету, полному в ту пору самых фантастических теорий. Говорил об этом с утра до ночи, надеясь на полемику с женой, но она ускользала, отмалчивалась, а если и решалась спорить, быстро признавала себя побежденной.

Анфиса настолько погрузилась в свои мысли, что перестала слушать мужа, а тот произнес целый монолог на какую-то тему, расхаживая по комнате и размахивая руками, а потом вдруг встал перед Анфисой и замолчал. Смотрел вопросительно.

– Извини, – сказала Анфиса.

– Не знаешь, что ли?

– Что?

– Адрес, адрес этого твоего Аркадия?

– Почему моего? Ты тоже с ним хорошо знаком.

– А ты с ним училась! В гостях разве ни разу не была? Где живет, можешь сказать?

– Зачем?

– Хочу своими глазами посмотреть на этого зеленого человечка.

– Глупости.

– Может, я сам решу, что глупости, а что нет? – обиделся Торопкий.

Тридцать четыре года человеку, подумала Анфиса, большой, плечами – чистый шкаф, а на самом деле ему будто семнадцать. Или даже пятнадцать. Это во всем сказывается. Он даже в постели ведет себя по-мальчишески – дурачится, хихикает, балуется. Отвлекает.

Разведусь я с ним, подумала Анфиса.

И сразу ей стало легче, хотя она понимала, что разведется не скоро, а может быть, и никогда. Но сама готовность к этому ее обрадовала. Так бывает у человека, который многим в жизни мучился, страдал, изнемогал и вдруг понял, что вполне спокойно готов к самоубийству, и это вселяет в него новые жизненные силы, потому что он теперь помнит: всегда могу все прекратить. Многие из таких людей живут до глубочайшей старости и цепляются за жизнь до последнего вздоха, что тоже объяснимо: уход естественный противоречит их идее добровольного ухода. Не ходи ко мне, смерть, я приду к тебе сам, выразился бы автор в каком-нибудь стихотворении, если б был поэтом.

Анфисе было заранее жаль мужа, которого она бросит, и она ласково сказала:

– Леша, куда ты на ночь глядя? Давай я картошечки с луком пожарю. И малосольные огурчики есть.

– Вот вернусь – и с удовольствием!

Анфиса адреса не знала, но глазами помнила и объяснила, как найти дом Аркадия.

Торопкий уехал на своей «ниве-шевроле», наполовину редакционной, наполовину собственной, Анфиса выпила еще две чашки горячего чая, но все не могла согреться. Надо принять душ. Год назад Торопкий оборудовал в этом старом доме ванную комнату с электрическим нагревательным баком, сам установил всю сантехнику, выложил пол и стены узорчатой керамической плиткой – он многое умел, когда хотел.

Стыдливо зарумянившись, с таким видом, что просто хочет согреться, Анфиса зашла в ванную, разделась, посмотрела в зеркало на свое тело, которое Евгений назвал идеальным. Что ж, плечи точно хороши. Да и грудь. И живот неплох. Дальше было не видно – зеркало показывало только до пояса. Можно рассмотреть и без зеркала, лежа в ванной. И она легла в ванну.

Через полчаса Анфиса вышла утомленная и слегка разочарованная, но уже без того беспокойства, что не оставляло ее весь день после встречи с Аркадием. Выпила еще две чашки горячего чая и прилегла вздремнуть, чувствуя с удовольствием, что, кажется, все-таки заболела.