Читать книгу Жизнь ни за что. Книга вторая - Алексей Сухих - Страница 16

1974 год. Бульдозерная выставка в Москве. Так выставка названа потому, что художники в Москве не найдя понимания у чиновников от искусства и, не имея других возможностей показать свои творения, выставили картины на пустыре. Индюки снова не нашли другого решения, и пригнали для расчистки пустыря от самовольной выставки бульдозеры. Запад долго щерился по этому поводу. А Советский Союз терял престиж в глазах творческой элиты запада, да и своей тоже

1974 год. Умерла Фурцева Екатерина Алексеевна, первая женщина в советском правительстве. Министр культуры СССР. Как могла, поддерживала азербайджанца Муслима Магомаева, который был ею охраняем от мелких и крупных невзгод. В конце своей службы привлекалась за расходование государственных средств в личных целях. (А кто из министров не расходовал?)

1974 г. 2 октября. Умер Шукшин Василий Макарович.

Было какое-то совершенно сумбурное время в трудовых отношениях человека и государственного предприятия. Других предприятий при социализме просто не было. Даже колхоз, по сути, являлся государственным предприятием, несмотря на статус коллективного хозяйства. Существовали законы о труде, времени, переработках и компенсациях. Ничего это в НИИ Сугробина не соблюдалось. Просто невозможно было соблюсти закон, чтобы выполнить работы в назначенные сроки. Законом был заложенный кем-то вверху срок окончания запланированных работ. Он и выполнялся любыми средствами. Работали сутками. Задержка до полуночи была нормальным явлением. Профсоюз не вмешивался. Начальники лабораторий и отделов ставили крестики в неучтённые табели. Крестики стремительно росли. А когда авралы кончались, начальники отделов и лабораторий рассчитывались с работниками отгулами в удобное для работников время. Отгуливали и сами, так как мелкий начальник как командир взвода, кашу ест с солдатами из одного котелка. У Сугробина ежегодно в дополнение к законному отпуску набирался месяц – полтора отгульных дней. Обычно он брал две недели сразу и путёвку в дом отдыха за семь рублей и двадцать копеек. А остальные дни отгуливал по необходимости. Это его устраивало больше, чем официальные приказы на отгулы за работу в выходные дни. В один из таких отгульных дней, когда Леониду взгрустнулось, он зашёл к Курмышову, и они с ним выехали в центр проветрить мозги. Сначала зашли к Метелиной, которая стационарно подрабатывала в редакции многотиражки и уезжала на работу к восьми. Нового у Алины они ничего не обнаружили и двинулись дальше. Кумакшева в редакции не было. Отдел культуры в «вечёрке», которым заведовала Лопухова, был закрыт совсем.

– Давай Адрианову позвоним, – сказал Михаил.– Он недалеко, на Ковалихе живёт.

– Конечно, заходите, если душа неспокойна, – откликнулся Юрий. – Только прихватите чего—нибудь.

В «Доме крестьянина» Михаил купил водку и пакет пирожков с ливером.

– Неудобняк к мэтру нижегородской музы с одной водкой, – сказал Сугробин. – Я возьму коньяк.

Через сквер «Чёрного пруда»45 они прошли на Ковалихинскую улицу и через несколько минут толкали дверь к Адрианову.

– Как хорошо, что вы появились, – не скрывая удовлетворения, сказал Юрий. – Я третий день в каком – то мутном беспокойстве. Ничего не припомню недостойного, а котёнок скребёт и скребёт. Но ваш визит принёс уже положительные эмоции, и всё непонятное рассосётся. Я думаю, что меня тревожит недосказанное. Не пропущенное на страницы моих книг. Адрианов сел на своё рабочее место за большой письменный стол, спиной к стеллажу с книгами во всю стену. Курмышов и Сугробин расположились напротив.

– Пусть рабочий стол поэта станет столом яств, – сказал Михаил и поставил на стол пакет с пирожками и бутылку водки.

– Да не оскудеет рука дающего, – сказал Леонид и поставил на стол бутылку коньяка.

– Да не остынет любовь к жизни несмотря ни на что, – закончил Адрианов, и достал бокалы.

И что вы, поэты, да и прозаики тоже, так выпить любите, – спросил Леонид после второй, обращаясь к Адрианову. – Я как —то сочинял рассказ в поддатом состоянии. Утром перечитал и ужаснулся.

– Знаешь, дорогой строитель коммунизма. Руководители строительства предъявляют такие требования к поэтам, что лучше быть иногда пьяным, чем сочинять гимны про БАМы. Вот так, – поднял стакан Юрий. – За униженных и оскорблённых поэтов. Салют!

Неожиданно в городе объявился школьный корешок Николай Смирнов. Оказалось, что и его не обошла разводная лавина крушения семей, охватившая страну. Восемь лет пацану, однокомнатная квартира неразделимая. Мужчине пришлось уйти на частную квартиру. И Николай начинал жизнь с середины. Николай появился нежданным сюрпризом. Он не сообщал о себе несколько лет, и даже не прокукарекал в тридцатилетие Леонида, когда он подал о себе сигнал всем дружески расположенным к нему людям.

– Я зашёл к Ивану Макаровичу, и он дал твой адрес. Мы с ним выпили четверок, поговорили. Так что я о тебе всё знаю. Я мать навещал. Отец у меня умер, слышал, наверное. Кстати, мы встречались тогда на балу, я сам тебе об этом говорил. А у меня сейчас всё хуже некуда. Ты, по сравнению со мной, счастливчик.

– Давай, меряться не будем, – сказал Леонид. – Вспомнил школьного друга и хорошо. Я понимаю, что старых друзей вспоминают, когда становится плохо. Но в твоей ситуации нет трагедии. Такая судьба у каждого третьего мужика, даже если он не пьяница, и не наркоман. Церковь порушена и не оказывает влияния на нравственность. А коммунистическая мораль вся в одном лозунге – «Партия за всё в ответе!» Вот мы с тобой и не несём ответственности за детей и идём с бабами на невозвратную конфронтацию. А они, равноправные, выкипев злобой на своих мужей и разведясь с ними, остаются одни навсегда, перебиваясь случайными встречами или неответственными сожителями. По статистике агентства ОБС только пять процентов разведённых женщин с детьми создают новые нормальные семьи. Так что располагайся. А я сейчас сделаю яичницу с луком, и у нас будет вечер воспоминаний.

– Устал я, – сказал Николай. – Беру отпуск и хочу поехать в Крым. На весь месяц. Если планов нет, приглашаю с собой.

Леонид обещал подумать.

В конце июня Николай позвонил и сообщил, что вылетает в Крым. Леонид попросил оставить ему весточку в Ялте на главной почте.

Весной Сугробину выделили комнату в 10 квадратных метров в двухкомнатной квартире. И он съехал с последнего частного места обитания. Благосостояние у него увеличилось на четверть месячного дохода. За три месяца до этого умер хозяин квартиры Иван Иванович Белинский. Квартира была продана с выгодой.

Примерно в это же время получили комнату в малосемейке Макс с Татьяной. Сугробин подарил Максу ружьё на новоселье. Макс был восторженно – увлекающимся человеком и верил в свои увлечения. Ему так понравилась охотничья экспедиция, что он целый год мечтательно говорил об оружии, о тайге, о будущих охотах на зверя. Леонид к тому времени обзавёлся «Зверобоем» двенадцатого калибра и поощрил охотничьи устремления Макса ружьём, которое купил у механика в Бурмундии. Но увлекаемость необычным не мешала быть Максу практичней других. И он не стал охотником, как перед этим не стал автогонщиком, о чём грезил не один год. Не получилась у него и последняя мечта – стать наездником. При выходе на пенсию, он завёл жеребёнка и вырастил его. Но дальше не пошло. Конь – не собачонка. Он этого, в силу своей восторженности задуманным, не осознал.

Начало года и вся весна прошла в сплошных переработках. Работали по вечерам и по выходным дням, получая полноценный отдых один – два дня в месяц. Захлёстывали переделки по изменяемым электрическим схемам. Схемотехники не всегда понимали, куда надо идти для достижения цели. Военная приёмка не успевала переварить только что введённые новые стандарты, требовавшие совместить несовместимое. Испытательное оборудование не могло выполнить все требования стандартов. Это приводило к длительным бесплодным совещаниям в поисках приемлемого выхода из ситуации. Составлялись многочисленные решения, утверждаемые на самом высшем уровне. Разработчикам иногда приходили в головы крамольные мысли о стандартах, что в них сознательно закладывают невыполнимые требования и этим тормозят развитие советской военной техники. Окончательные схемно – конструктивные решения находились после десятков вариантов проб и ошибок. Такая работа выматывала инженеров не меньше, чем работа кайлом на каменоломнях или в каменноугольных шахтах. По возможности руководители подразделений позволяли измотанным работникам отгулять отпуск летом.46 У Сугробина возможность уйти в отпуск появилась после звонка Николая Смирнова через неделю. Он получил отпускные и улетел в Симферополь, в Ялту.

В лёгком светлом, почти белом костюме Леонид появился в Ялте в середине дня и направился на почту к окошечку «До востребования». До этого дня Леонид был в Крыму только один раз с Мариной Нориковой с базовой квартирой в Симеизе. Николай Смирнов написал, что остановился именно в Симеизе по адресу… Совпадение не было ни странным, ни удивительным. Мало ли! Он вернулся к автостанции. Выпил кружку пива в бойком пивном зале, где к трём кранам стояли три очереди. Потом сел в дышащий гарью львовский автобус и по изумительно искривлённому узкому шоссе через Мисхор, Алупку прибыл в Симеиз.

Николай лежал в постели после жаркого пляжного дня и не удивился, когда появился Леонид.

– Я был абсолютно уверен, что ты появишься, – только и сказал он, поднимаясь. – Пойдём к Васильевне, пусть она тебя разместит.

– Ты откуда батюшку-то привёл? – всплеснула руками Васильевна.

Сугробин с длинными космами, бородой и усами мог по внешнему виду представлять профессию самую необычную, в том числе и священника, пусть она была очень редкая.

– Устрою я твоего знакомого, устрою, – говорила Васильевна, проходя в дальнюю часть дома. – Вот смотри, батюшка, половина окошечка в сад, кроватка одноместная и тумбочка с табуреткой для гостя.

– Отлично, Васильевна! – сказал Леонид и поставил свой саквояж на тумбочку.

– А как называть тебя, если ты не батюшка?

– Ты Васильевна, – Леониду пришла случайная мысль назваться именем соседа из подъезда Алексеем Васильевичем. – И меня зови Васильевичем, Алексеем Васильевичем, если захочется. А по паспорту меня немного по другому зовут, но тоже по-русски.

– Ох, крутишь ты, Васильевич, – покачала головой хозяйка. – Но я понимаю, что назовёшься по правде батюшкой, и не отдохнёшь, как хочется. Живи, не думай.

Колян на море время не терял. Он подкоптился под южным солнцем и нашёл подругу из Литвы. И не какую-то белорусско – русскую славянку, а самую настоящую литвинку – прибалтийку из Паневежиса.

– Я же не знала, что ты придёшь с другом, – сказала литвинка Николаю. – Моя подруга только что укатила в Ялту с соседкой. Как жаль. Она всё ещё одна, а время идёт.

– Спасибо, милая, – сказал Леонид. – Я пока не чувствую себя готовым к немедленному контакту. Позагораем, поплаваем. Возможно, я Вашей подруге просто буду несимпатичен.

«Призрачно всё в этом мире бушующем. Есть только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь!» Гремел оркестр в ресторане Алупки на открытой площадке. Солист за три рубля исполнял любые песни, прибавляя при этом, что исполняет по просьбе Лёши, Феди, Коли из солнечного города Тулы, Вологды или Норильска. «Есть только миг…» был шлягером сезона. Не затерялся он и через десятилетия, но тогда гремел везде. А для курортов был не менее значим, чем «Утомлённое солнце». Компанию Сугробину составляла неунывающая жительница Симеиза двадцати двух лет. Она работала медсестрой в санатории и воспитывала двухлетнего сына от гостя с Украины, не оставившего ей адреса. «Я родила, потому что хотела быть матерью, настоящей женщиной, а не просто шлюхой, какими у нас всё побережье заполнено. Я тебя люблю, пока ты со мной и не выпрашиваю у тебя подарки, потому что люблю. И больше мне ничего не надо. Дай только три рубля, я ещё закажу для тебя песню. Какую?» Красивая, стройная, гибкая она смотрела на Леонида, и он видел любовь в её глазах. «Как провожают пароходы», – сказал Сугробин. – И потанцуем медленно. «Тогда идём вместе», – протянула она ему руку и они стали пробираться к эстраде среди танцующих. «Я люблю тебя», – шептала она на ушко, покусывая за него и целуя.

– Ну что, Колян? – спрашивал по утрам Леонид приятеля, пытаясь поднять его под утренние лучи крымского солнца. – Прошли твои невзгоды и тоска по семейной жизни? И всё, что было, забыл с литвинкой?

Николай мычал, натягивал на голову простынь и отворачивался. Литвинка крепко завлекла его, и он несколько лет ездил к ней, пока они неразумно не раскрылись. Николая немного поколотили, а обманутый литовец написал жалобу на русского распутника на предприятие с требованием принять меры по восстановлению моральных устоев.

У меня крымчанка работает с утра. Я её не задерживаю до утра и сам здоров. Оставляю тебе полбутылки Алиготэ и ухожу, – сказал не отзывающемуся Николаю Сугробин. Открыл бутылку прохладного вина, отлил половину в бокал, выпил и, покинув усадьбу Васильевны, пошёл по узкой изогнутой улице к рынку при автостанции. Ему было привольно и хорошо. «И почему я всегда так долго мучился, страдая по потерянным женщинам? – спрашивал он себя. – Такая прекрасная жизнь и такая верная любовь. За три недели ни разу красавица не фыркнула, грубого слова не сказала. Одни ласковые взгляды и любовь без конца». На рынке он купил пакет абрикосов, в магазине две бутылки ординарного молдавского Алиготэ и, насвистывая мотивчик из «Сильвы», стал спускаться к морю через прибрежный парк. «И детей рожать не страшится!» – почему-то промелькнула мысль..

Николай уже уехал. Милая девушка, женщина и мама целовала Сугробина у калитки своего дома. Утром уезжал и он.

– Напиши мне письмо. Позвони мне по телефону. Я буду ждать тебя даже зная, что ты не приедешь!

1975. Вышел на экраны фильм «Ирония судьбы или с лёгким паром». Барбара Брыльска, Андрей Мягков в главных ролях.

1975. Умерла заслуженная артистка РСФСР Валентина Серова.

1975. Введён в строй Токомак 10.

1975. Осуществлён совместный полёт космических кораблей СССР и США названный «Союз – Аполлон».

Максим Петрович Жарков и Сугробин сидели в ЦИЛе47 в помещении вибростенда, на котором стоял передатчик. Уже были перепробованы десятки вариантов конструкций и виброгасящих элеменов. А приборы упорно показывали на частотах от 1750 герц до 1850 герц в отдельных точках резонанс на лампе.

– Надо изобретать дополнительную фиксацию консоли, – сказал Сугробин, выключая стенд.

Он уже давно отказался от помощи специалистов – испытателей и работал сам на стенде, наблюдая и фиксируя малейшие отклонения в установке датчиков, амортизаторов, усилия затяжки крепёжных деталей. Но менялся диапазон частот вверх или вниз, а резонанс оставался.

– Не вижу я в созданной конструкции других решений, – повторил Сугробин.

– И каким путём? – спросил Максим Петрович.

– Конец консоли надо укрепить кольцом. Кольцо подпереть тремя-четырьмя керамическими стержнями. Через резьбовые отверстия в корпусе контура.

– Ещё четыре точки надо будет герметизировать.

– Герметизировать мы научились, – улыбнулся Леонид. С работой над этим прибором я уже вижу несколько тем для диссертаций. Даже названия придумал.

– Ну, и какие?

– Пожалуйста. «Некоторые особенности герметизации высокочастотных узлов для работы в условиях отсутствия атмосферы». «Особенности защиты высоковольтных цепей для работы в условиях отсутствия атмосферы». «Способы защиты электронных элементов от механических воздействий в условиях высоких вибрационных и ударных перегрузок»

– Хватит, хватит, – засмеялся Максим Петрович. – А ты кандидатские сдавал?

– Да нет. Я тогда хотел в юридический поступить. А после пожара у меня запал пропал. «И ни о чём я больше не жалею. И ничего я больше не желаю», – пропел Сугробин. – Мне иногда совсем ничего не хочется. Смысл жизненный теряю. Уже тридцать пять. Идеи социализма размываются в борьбе за элементарные условия жизни. Торговля жирует, милиция её прикрывает. Как Емельяныч толкует: «У них дескать, военно – промышленный комплекс, а у нас торгово – милицейский комплекс». Народ придавлен. Недавно у Зверева отца хоронили. Выпили на поминках, как полагается. И троих из их лаборатории замели в вытрезвитель. Сам знаешь, какая радость в кадрах и режиме поднимется, если бумаги придут. Полночи Зверев со Степаном сидели в вытрезвителе, прежде чем вполне приличных ребят отпустили без последствий. Весь месячный запас спирта перекачали. Эх! – Сугробин махнул рукой.

– Ладно, Леонид Иванович. Рисуй распорки и два прибора в экспериментальный цех на доработку. Надо побеждать резонанс. Три месяца бьёмся. – Жарков поднялся. – Делай всё сам. И герметизацию закладывай сразу. Время сократим вдвое.

Жарков ушёл. Сугробин подвинул к себе чистые листы бумаги и начал набрасывать эскиз. Маленький титановый кубик лежал перед ним на столе. Общий объём по выступающим частям 500 кубических сантиметров. Пол – литра, скажет понимающий человек. Его выпускная стоимость на серийном заводе будет равняться стоимости автомобиля «Волга» и вдвое больше годовой зарплаты его ведущего создателя.

Курмышов, с неожиданно появившимся в его жизни самодеятельным скульптором, лепил монумент памяти погибшим солдатам в Шаранге.48 В эти годы по всей стране прокатилась волна строительства малых мемориальных памятников посвящённых ратному подвигу земляков. Кто поднял волну? Возможно, лёд стронул писатель Сергей Смирнов49, великий патриот земли русской, возбудивший в обществе великий стыд за безнравственное забытиё подвига миллионов безвестных героев, отстоявших отечество. Райцентры, посёлки, малые города, совхозы и колхозы повально воздвигали обелиски и скульптурные композиции по своим финансовым возможностям. Маститых и заслуженных скульпторов привлечь местные власти не могли. И были востребованы все, кто мог сделать фигуру солдата или отлить колонну обелиска из железобетона. Халтурщики были эти скульпторы почти поголовно. Но язык не поворачивается их осудить. Они на пустом месте поставили памятники и высекли имена бойцов, живших в этих селеньях, и ушедших отсюда навсегда. И у правнуков будет вздрагивать сердце от прочтения своей фамилии на камне, и не пропадёт желание сохранить памятник, а, может, и улучшить.

Шаранга была третьим местом, где Курмышов ставил памятник. И жил там с напарником целое лето, изредка звоня по телефону Метелиной. Ему было скучно, но н семью надо было содержать. В свободные от работы часы он сидел в запаснике районной библиотеки и просматривал неучтённые книги, не забывая прихватить редкий томик для себя. «Скучает Мишка, – говорила Метелина попавшемуся на остановке Сугробину, который только что появивился в городе после отпуска. – Всё ждёт, что кто—нибудь к нему заедет». «Ковры – самолёты из продажи изъяли», – вежливо откликнулся Сугробин. А через две недели он с компанией слушал байки Курмышова и Шарангские легенды в его исполнения.

Вернувшись из Крыма, Сугробин не обнаружил привычного ажиотажа. Половина сотрудников в подразделении были в отпусках

– За пять лет первый раз так привольно, – улыбаясь и потягиваясь, говорил Василий Суматохин на своём рабочем месте перед осциллографом. – Не к добру это, но приятно. Ухожу в отпуск вместе с семьёй.

– Может и мне догулять оставшиеся полтора месяца, – ответил Леонид. – Когда ещё всё сложится.

– У тебя ещё полтора месяца? Недурственно. У меня, конечно, тоже записки о ночных бдениях есть, но Емельяныч говорит, что я «Лауреат» и должен государству прощать. Так что до октября, и не «летай в Иваново».

В городе гастролировал театр русской драмы из Ташкента. Беззаботный Сугробин посмотрел незапоминающийся спектакль, отметив хорошо игравшую главную героиню, и покинул театр, позабыл про Ташкент. На другой день был выходной, и он снова выехал в центр. На Покровке в кондитерском магазине он увидел актрису, которую отметил во вчерашнем спектакле. Она покупала конфеты Сормовской фабрики.

– Приме нравятся сормовские конфеты? – сказал Леонид, оказавшийся с ней рядом.

Женщина повернулась и посмотрела на Сугробина. Он не ошибся в своей оценке издали в театре. Она была молода, может чуток за тридцать.

– Почему Вы назвали меня «примой»?

– Я видел Вас в театре вчерашним вечером.

– И как я Вам показалась?

– Издали Вы были хороши, а вблизи несравненно лучше.

– Кто Вас научил так рассыпать комплименты?

– Женщины, сударыня! Я люблю женщин. А что может им дать простой советский инженер, кроме красивых слов и искренней любви. Правда, я почти поэт.

– Поэт и инженер – это почти артист.

Они уже вышли из магазина и шли по театральной площади.

– Так мы стоим на одной планке. Разрешите подарить Вам вот эту прелестную розовую гвоздичку, – остановился Леонид на мгновение у цветочницы, и подал цветок актрисе. – «Но он актрису любил, ту, что любила цветы».

– Откуда ты такой безмятежно очарованный? В твоём возрасте надо водить за собой тройку детей от десяти до пяти, а не рассыпать комплименты незнакомкам.

– Бог не осчастливил меня детьми, сударыня. Он отдалил от меня трёх прекрасных женщин, которые меня любили. Но он оставил мне способность не проклинать женщин, а любить их. И я всегда один, и всегда не один. Вы же чувствуете, что уже со мной.

– У меня сейчас репетиция, а вечером спектакль. Так что, прощайте, – сказала актриса из Ташкента. Посмотрела на Сугробина повнимательней, и подала ему руку для пожатия. – Попробуйте подождать меня после спектакля на этом же месте.

«Надо только выучиться ждать. Надо быть спокойным и упрямым. Чтоб порой от жизни получать, радости скупые телеграммы», – повторял шальной Сугробин мелодию Александры Пахмутовой, распрощавшись ранним утром с примой. «Театр закончил гастроли и уезжает. Не ищи меня. Это веление судьбы, как „солнечный удар“ у Бунина», – были последние её слова. Он поцеловал её пальчики, и она исчезла.

Сугробин сидел в летнем кафе на Откосе и ел сосиски с шукрутом, любуясь всегда прекрасным видом Волги с десятками судов на рейде, бескрайними далями Заволжья. И думал совсем не об актрисе, с которой расстался утром, и запахи её духов ещё сопровождали его. Голова была наполнена радостью бытия и все рубцы и противоречия государственного устройства и наполненной лицемерием жизни, казались ему легко преодолимыми, стоит лишь ему и всем его друзьям, и всему его поколению вместе взяться за их преодоление. И рухнут навороченные искусственно преграды, и навсегда войдут в жизнь принципы, предначертанные создателем и лучшими умами человечества.

– Кому не пропасть, – услышал он сзади знакомый голос. К его столику подошли Макс Воскобойников с Пашей Шурановым. Оба с несвежими лицами, возбуждённо весёлые, они явно вышли на Сугробина после большого бодуна, закончивщегося под утро.

– Вот нам и четвёртый, – сказал Макс, усаживаясь рядом.

– Подожди с делами, – остановил его Паша, – сначала выпить.

Официант принёс водку и сосиски.

– Тебе налить, – спросил Паша Леонида.

– Нет, мне и так хорошо.

– В отпуск ушли, и вчера весь день до позднего вечера готовили машину в экспедицию. А потом посидели по случаю. Хотим по северу области пройти. Сначала через Воскресенск на Шарангу, а оттуда на Ветлугу.

– В Шаранге Курмышов памятник воинам ставит.

– Вот и его навестим. Нас трое. Я с Татьяной и Паша. Неплохо бы ещё мужика. Машину толкать в болотах не раз придётся.

– Надо позвонить Жаркову. Отпустит он меня в отгулы на недельку?

– Лучше на две, – подсказал Паша.

В Шарангу от Воскресенска пробивались через леса и болота три дня. У Воскресенска на пароме форсировали Ветлугу. В селе Воздвиженском, последнем населённом местечке перед лесным массивом, Паша купил три банки кильки в томате.

– Если дичи на нашем столе не окажется, будем варить рыбный суп, – сказал он.

До Шаранги по азимуту было семьдесят километров. До Йошкар-Олы сто пятьдесят. В баках было бензина на шестьсот километров шоссейного пути.

– Закройте окна, занавесьте. Я не могу смотреть, – чуть не плача говорила Татьяна, отворачиваясь от окон и закрывая лицо платком. И было отчего. Машина шла по сухой песчаной колее, пробитой не одним поколением лесовозов, но застаревшей от многих лет бездействия. Отличный сосновый лес здесь рубили с первого года войны, На левом берегу Ветлуги на крутом обрыве был заложен леспромхоз. В центре страны с отличной возможностью сплава плотами. по реке до Волги. А там в любую сторону измученной войной страны. Река была судоходна весь сезон. В лесные урочища были проложены узкоколейные железные дороги, и местечко процветало. Экспедиция пробивалась в Шарангу по местам, где рубки были закончены. Лесовозы не ходили здесь несколько лет. Да и другие машины тоже. И на выбитых колёсами бордюрах, уже оплывших, но ещё заметных, шеренгами стояли грибы. Подосиновики краснели мощными головками как светофоры, белые, прикрывались шляпами в суповую тарелку и звали к себе. В первые минуты две корзины и мешок отборных грибов были набиты, и другие были просто не нужны. Но как было обидно проезжать мимо такого богатства природы. Таня требовала остановки и, набив авоськи, кидала грибы на пол машины под ноги себе и охотников. «Одними грибами буду питаться», – говорила она и закрывала глаза от лесных красавцев.

– Давайте встанем и сделаем грибной ужин, – предложил Макс. – Куда нам торопиться.

– Мы на охоту поехали, а не за грибами, – строго сказал Паша и остановил машину. – Макс, доставай оружие, а мы с Леонидом откроем переднюю рампу. Сейчас, когда у нас ничего нет, не до охотничьего этикета. Глухари и тетерева любят по дорогам бродить и камешки ковырять.

Мы открыли и подняли переднее стекло. Паша передал руль Максу, а сам сел рядом с водителем, положив на капот куртку и на неё заряженное ружьё. Глухарь не заставил себя ждать. Вальяжно шаркая ногой, он подпустил машину на тридцать метров и не успел удивиться, когда прогремел выстрел.

– Вот теперь можно определять место для стоянки. Доедем до первого ручейка и встанем, – сказал Паша. – И килька не потребуется.

Как прошли на машине остальной путь, не описать. Начались болота. И только полное безрассудство под лозунгом «Всё нипочём!» не оставили вездеход и всю экспедицию зимовать. Бесчисленные лесные дороги за многие годы были пробиты и зимой, и летом. И которая из них была проходимой, определить было невозможно. Два ведущих моста и три ваги из соснового ядрёного сухостоя определили нашу проходимость. Когда сели первый раз и, приподнимая машину на вагах, выбрались, то ваги остались на месте приключения. Когда через полкилометра сели снова, ваги далее поехали с нами на крыше. Бывали места, когда на вагах проходили непрерывно десятки метров, пробираясь по колено в воде, и для упора под ваги не было твёрдого бугорка. Тогда ставили в трясину обрубки брёвен и поднимали машину. Мужская троица была в грязи, шишках и синяках, но не грустила. Ночевали на сухих бугорках, доедали грибы и глухаря и спали крепко. Бензина у них по прибытию в Шарангу оставалось в баках на сто километров.

Курмышов и Сугробин сидели в импровизированной мастерской в пристрое при клубе, и лениво обсуждали творение художника. Макс с Пашей и коллега Курмышова ушли с ружьями в конец длинного пруда, на берегу которого стоял клуб. На пруду водились утки, и местные правила не запрещали их пошугать. Татьяна проверяла районные магазины. Они гостили у Курмышова третий день, приели все запасённые грибы и куриц с базара, и собирались назавтра уехать в сторону Костромской области, к Ветлуге.

– Халтурщик ты, Курмышов, – сказал Сугробин, осмотрев скульптуру подробно. – В Одессе бы любой одессит сказал тебе, что «в Одессе все так могут, но только стесняются».

– Не так и важно, что в Одессе или Москве скажут. У нас, в России за всю тысячелетнюю историю ничего в память о бойцах не создавали. Строили храмы, памятники императорам, возносили хвалу господу, а о ратниках не помнили. А сейчас встанет этот солдат на людном месте, и будут на пьедестале выбиты фамилии всех, кто ушёл и не вернулся. И ни какой-то великий советский солдат из Трептов – парка50, а свой Иван с деревенской улицы имени Сталина. И кто-то вздохнёт, кто-то перекрестится.

В начале января неожиданно в одночасье умерла мама Тина. На новый год к родителям приехал Валентин Иванович вместе с женой. Леонид решил продлить родительские праздники и сообщил, что приедет на Рождество. И спокойно отгулял новогодние праздники в компании Курмышова с Алиной, четой Воскобойниковых, ещё с кем-то. И пришёл на работу довольный, в хорошем настроении. Через минуту после восьми зазвенел городской телефон.

– Тебя, Леонид Иванович, – поднял трубку Жарков.

– Здравствуй, Леонид, – послышался тихий голос Валентина Ивановича. – Приезжай срочно. Мама умерла. – И затих. Только слышались глухие всхлипывания. Потом снова тихо брат повторил, – приезжай, ждём.

– Леонид положил трубку и присел на стул у стола начальника..

– Мама умерла, Максим Петрович, – сказал негромко Леонид, и голова у него наклонилась к столу.

– Кто у тебя там? – спросил Петрович.

– Сейчас брат с женой, сестра.

– Может, помощь нужна? Давай двоих мужиков отправим с тобой.

– Спасибо, Максим Петрович. Всё так неожиданно. Мы-то ведь всё думаем, что родители вечные. И я ещё ничего не осознал, ничего не понимаю. Только душа куда-то спряталась. Одну пустоту в груди ощущаю.

– Держись, Лёня. Давай, я тебе пятьдесят граммов налью. – Петрович открыл сейф. Леонид разбавил спирт водой и выпил.

– Поезжай и держись, – сказал Петрович. – Сколько дней тебе будет надо, столько и бери.

Как говорят в таких случаях, смерти не ждала мама Сугробиных, и не мучилась. Вечером удар и потеря сознания. А утром в шесть часов умерла, не приходя в сознание. Похороны стариков, не отмеченных историей, просты и торжественно грустны. Дети и самые близкие родственники, пожелавшие проститься, несколько соседей и землекопы на кладбище. День похорон был морозный, под тридцать градусов. Валентин Иванович, как старший, распорядился шапки не снимать.

– Прощай, мама! – сказал Леонид, бросил горсть земли и надел шапку на закуржевевшие волосы. И, поддерживая падающую от горя сестру Татьяну, стоял перед засыпаемой могилой с окаменевшим лицом. Он только сейчас начал понимать, что у него окончательно ушло детство, ушла юность и закончилась молодость. И нет у него больше самой доброй на свете материнской руки.