Читать книгу Жизнь ни за что. Книга вторая - Алексей Сухих - Страница 5

– Ребята, чуть поплотнее, поровнее и мне место с края оставьте! – Сугробин двигал треногу с фотоаппаратом, стараясь выбрать ракурс поколоритнее. Потом взвёл рычаг автомата, нажал на кнопку и встал с края рядом со Зверевым. Полыхнула лампа – вспышка, щёлкнул затвор.

– Ещё два дубля. Кадр исторический. Мгновенья уходят, века остаются, – говорил Леонид, возвращаясь к аппарату и взводя затвор. Ещё два всполоха. Сугробин отставил треногу с фотоаппаратом к стенке.

– Вот сейчас достаточно. И все по местам. Да здравствуем мы!

– Да здравствуем мы! Это хорошо, – сказал Валентинов, пожевав солёный огурец. – Но так не пойдёт. Это уже после первой можно заканчивать. Надо выпить в алфавитном порядке за каждого и спросить, как он живёт и как собирается жить дальше.

– Сугробина пропустим вперёд. Он в том году отсутствовал и пусть доложится, – вставился Сургутин.

В центре Сормова 13 октября проходил плановый сбор пятерых друзей. Сугробин встал. Перед ним сидели друзья. Они знали, что произошло в его жизни, и он знал о них. Володя Зверев родил второго ребёнка, получил двухкомнатную квартиру и должность начальника группы. Валерий Валентинов также стал начальником группы и весело жил с женой в «погребке». Сургутин ждал прибавления в семействе и, отпустив жену для спокойного предродового отпуска к родителям, принимал компанию у себя. У Ширяева были неурядицы. Он не пробился в аспирантуру и потерял интерес к себе со стороны жены из Балашихи. Там рос его сын, которого он видел мало, а может, уже и совсем не видел. Но Саня не скулил, старательно набирал очки на работе и стал ведущим специалистом. Сам Сугробин, вернувшись с армейской семимесячной службы, в июне официально развёлся с Мариной, и предстал перед друзьями независимым холостяком. В том же июне перевёлся на работу в СКБ, где служили Зверев и Валентинов.

Вернувшись на завод после трёхнедельного отпуска, который предоставил ему военкомат за ударную службу за счёт завода, Сугробин вспомнил слова капитана Ш ранга из военкомата, что «просить или требовать и получать запрашиваемое надо в тот момент, когда ты нужен». Его место было занято не кем-то временно исполняющим, а навсегда. Как будто он был убит на фронте, и вычеркнут из списков.

– Понимаешь, – сетовал его бывший начальник, – завод принял новый спецзаказ, и надо было срочно начинать. А на ВРИО никто не соглашался.

Сугробину сохранили зарплату, дали в подчинение двух женщин и сделали из него специалиста по особым поручениям при главном конструкторе. Времени для утряски личных дел у него оказалось достаточно.

В дом к Марине после её предложения о разводе, засланном ещё в действующую армию, Сугробин вернулся только на полчаса, чтобы забрать вещи. А пока Леонид искал пристанище, он болтался между Зверевым, Валентиновым и Сургутиным, проводя у них ночёвки по очереди. Даже у Ширяева ночевал в его комнатке, которую он снимал на Ильинке. Проскитавшись два месяца, Сугробин наткнулся на объявление, предлагавшее однокомнатную квартиру «недорого» одному или двум мужчинам. Вечерней порой он пришёл по адресу в новый микрорайон и столкнулся у подъезда с молодым человеком, как и он, сверявшим номер дома с запиской. Оказалось, что они оба шли по одному адресу. Построенная кооперативная квартира сдавалась на коммерческой основе за весьма приличную цену. В квартире были поставлены две кровати, стол, стол на кухне и пара стульев. И платёж вперёд. Оба соискателя согласились и поселились на следующий день. Сожителя Леонида звали Славой. Он учился на первом курсе юридического вечернего института и работал в городской столовой грузчиком. Остался в городе после службы в армии и не родных, не знакомых здесь у него не было. Новые знакомцы и коллеги по индивидуальному общежитию выпили за знакомство и добрые отношения, и каждый занялся своим делом.

Сугробин для колорита повесил на стену ружьё, ввернул в потолок крюк и подвесил боксёрский мешок. Напротив мешка на стене разместил мордобойные перчатки и массажный эспандер. Осмотрел всё со стороны и обстановкой остался доволен. В прокатном пункте взял пишущую машинку и вечерами, и полными выходными днями полтора месяца перепечатывал свои армейские записки, оформляя их в виде повести. Книги об участии армии в уборке урожая в Союзе никто ещё не писал и он был уверен, что оригинальная повесть сможет получить одобрение и быть напечатана. Леонид перечитал машинописную рукопись, предложил прочитать Ширяеву и, получив его одобрение, отправил первый экземпляр в толстый журнал. Подумал, и через день отправил второй экземпляр в другой толстый журнал. Через месяц рукописи вернулись. Твардовских во главе журналов больше не было. Один ответ был равнодушно сухой, другой обвинял Сугробина в интеллигентской гнилости и намекал на необходимость его принудительного перевоспитания.

Ответы из журналов пришли до получения допуска к работам и документам в СКБ. Сугробин пошёл к знакомому поэту Михаилу Курмышову, которого, как и Клещёва, нечасто печатали. Но уже печатали. Он был художник по образованию и подрабатывал для кормления жены и маленького сына на рекламах, на оформлении магазинов, заборов и делал красками деньги для содержания семьи. Сугробин и познакомился с ним возле гастронома, где бородатый Курмышов с помощником приспосабливал на видном месте рекламный щит и у них не получалось.

– Помощь требуется, – не спросил, а утвердительно сказал бородатому мужику Сугробин и прихватил щит. Вместе они удержали и закрепили громоздкое сооружение.

– Подожди, не уходи, – сказал бородатый Сугробину. – Деньги за халтурку я уже получил, но заведующая презент обещала.

В пакете, который вынес художник, оказалась бутылка коньяка, большая шоколадка и кружок краковской колбасы. Так они и познакомились. Михаил не сомневался в своих поэтических способностях и говорил, что ещё немного, ещё чуть-чуть и лёд тронется.

– Надо всё бросить и работать над написанным, писать новое. Ты видел страну, видел жизнь. Тебе есть о чём сказать. Солженицина у нас не печатают, так мы его по зарубежному радио слушаем. И ему в западных банках на счёт деньги откладываются. И если его попрут из Союза, то он там не пропадёт. Если, конечно, снова не посадят здесь. Я не призываю писать истории политзаключённых. Но думай, Лёня, думай. Дело непростое, но книга твоя очень даже нормальна. Подработать надо и снова подавать. Но двум делам одновременно отдаваться без остатка, например, для меня, невозможно. Я днём малюю не думая, что создаю шедевры, и сочиняю про себя. Сочиняю и записываю, если запомню. А ночью, в основном на кухне, никому не мешая, творю. Полный стол стихов и все хорошие, – рассмеялся Мишка. – Давай-ка, мы с тобой четверок раздавим. Припас с утра. Так и думал, что ты зайдёшь.

– Думай, Лёня, – повторил Михаил, выгребая кильку в томате из банки на кусок хлеба. – Стационарная работа хороша тем, что выпивать в любое время не позволяет и деньгу, пусть небольшую, но стабильную даёт. Но и стихи в рабочее время сочинять не станешь. Да и после работы не скоро соберёшься. Мозг, он ведь заклинивается на текущих делах и его освобождать надо. И отдохнуть тянет. Знаю я, работал.

Леонид думал. У него за семь месяцев сколотилось полторы тысячи на заводском счету. На них он мог прожить год, не работая. Он написал кузену в Ялту о возможности приюта. Виталий ответил, что «шофёром можно устроиться с временной пропиской. Или пристрою тебя матросом на пассажирские катера, курсирующие вдоль берега. Получай права профи и приезжай. Не пропадёшь». Читая ответ, Леонид вспомнил Андрианова, ушедшего работать шофёром – дальнобойщиком. Тот точно не пропал. И он не пропадёт. Кроме работы лопатой, Леонид умел ремонтировать телевизоры, имел рабочий разряд электрика, водительские права шофёра – любителя. И всё же!?

Леонид думал. Его милая ростовчанка Нина Турчинская по телефону сказала ему, что согласна на любое его решение. «Но учти, – смеялась она в трубку, – что я не могу ещё содержать тебя, как обещалась». Она прилетала к нему в Горький в феврале, когда город был заснежен мокрым снегом, неуютен и грязен и ей очень не понравился. А сам он только что узнал о потере должности на заводе, и полной своей неустроенности. Ему удалось поселить её в одноместный номер в гостинице «Нижегородская». Из окна был виден Канавинский мост через Оку и заледенелая Стрелка1 с застывшими портовыми кранами и полуразрушенным храмом Александра Невского. Нине не захотелось выходить на грязные улицы, и они тогда так и прожили все её дни, не выходя из гостиницы. Она читала его дневники о кочевой армейской жизни, о себе и говорила, что надо обязательно подготовить для печати. Строили могучие планы и верили в их свершения. И не задумывались над тем, что каждый день жизни в разлуке разрушает любовь. «Вдалеке можно так же любить, даже больше, чем часто встречаться», – сказала Нина, улетая. – «Но очень буду ждать тебя в Ростове».

Проходили месяцы, и наступило лето, а он был всё ещё никем. Повесть о странствиях лейтенанта Сугробина журналы не приняли. Компетентные органы дали разрешение о допуске Сугробина к работам и документам под грифом «СС». Все прочие бумаги были подписаны ранее. Сугробин принял решение остаться инженером.

– Нечего больше думать, – сказали Валентинов и Зверев вместе сразу после его возвращения, когда вышли покурить на общую территорию и Леонид доложился, что его место занято. – Оформляйся к нам. Хочешь к нам в лабораторию, хочешь к конструкторам. Мы отрекомендуем тебя.

– Я решил, ребята, что буду конструктором. Образования у меня хватает и опыт есть. Рекомендуйте. И стал конструктором.

Рекомендаций у друзей хватило на встречу с начальником отдела, крупным мужиком Владимиром Чириковым, который предложил Сугробину должность рядового с начальной зарплатой.

– Твой послужной список ничего мне не говорит. Поработаешь, посмотрим, решим, – сказал Чириков.

– Что ж, – подумал Леонид. – Когда-то в Кыргыстане я шёл на рядовую должность, имея за плечами любительский опыт проектирования аэросаней. Сейчас умею многое. И терять мне нечего. Жизнь снова начинается с белого чистого листа, но не с нуля.

– Идёт, – сказал Сугробин. – Но прошу не препятствовать моему движению вперёд.

Лишившийся на заводе своего места, Сугробин был как бы обиженным верхами и главный инженер, поворчав для порядка, подписал ему бумагу о переводе на работу в СКБ. Сугробин стал проходить на территорию через другую дверь.

– Мне думается, что напрасно ушёл. Я предполагал тебя начальником цеха поставить, – сказал Каминский, когда Леонид зашёл попрощаться.

– Что ж долго думал, – усмехнулся Сугробин. – Если ты считаешь себя передовым по взглядам, то думать надо быстрее. Я из—за тебя три года производственно- руководящего стажа потерял.

– Ладно, ладно. Не забывай.

– Рад, что ты выполняешь свои планы, – сказал Юрий Дмитриевич. – Теперь мне тебя уже не заполучить. А то, что пошёл в рядовые, так многие толковые так поступают и находят себя. На прощанье в домино сыграем?

– Пусть лучше со мной кофе попьёт, – взяла под руку Леонида Валя Аркадьева. – Совсем ведь уходит. Там за городом корпуса для них в таком темпе строят, что уедет скоро СКБ с нашей территории. Пойдём, дружочек, в мой уголок.

Пока «кадры» в СКБ оформляли приказ о зачислении, Сугробин взял рукопись об армейских приключениях и поехал навестить Костю Халаева. До города Павлова, в котором делали всесоюзно известные ПАЗики, было семьдесят километров. Костю он нашёл на машинном дворе громко разговаривающим с механиком.

– Вон он, с механиком ругается, – показал Леониду вахтёр у ворот, когда он спросил, где ему найти Халаева.

– Лейтенант Халаев! – сказал Сугробин в спину товарищу по оружию. – Прекратите склоку, когда к Вам офицер обращается.

– Лёнька, чёрт! – крикнул Халаев и полез обниматься. – Какими ветрами? Надолго?

– Пока не прогонишь.

– Ладно. Сейчас распоряжусь, и двинем на природу. Ты, Петрович, – это уже к механику, – сделай всё, что я сказал. И покомандуй тут за меня. А я с лейтенантом Сугробиным отбуду. И возьму ЗиЛ. Выпиши мне путёвку.

Халаев пригласил Сугробина в свой небольшой кабинет, снял спецовку, вынул из сейфа какой-то металлический сосуд и сказал —

– Давай Сахарову позвоним.

Через полчаса Халаев за рулём, а Сахаров и Сугробин рядом с ним в кабине ЗИЛа переезжали реку Оку по плашкоутному мосту. Узкая асфальтовая дорога повела в заокскую равнину через Тумботино, в сосновые леса. Километров через десять машина вильнула на лесную песчаную дорогу и выскочила на крутой берег длинного изогнутого озера. Среди деревьев виднелись строящиеся домики.

– Турбаза строится, – пояснил Халаев.

– Как здорово, что ты приехал, – сказал Сахаров, листая рукопись. – И книгу добротную написал. Только зачем все характеристики Речкина про замполита записал. Неудобняк.

– Да не бойся. Рукопись всего в пяти экземплярах. Размножать ваши партийно-политизированные журналы отказались. А это значит, что и ни одно издательство не возьмёт. А самиздатом я заниматься не буду. Я и так в ЦК письмо отправил о перестройке социализма.

– Письмо в ЦК!? – повторил подошедший от костра Костя. – Как ты, Сахаров, думаешь по поводу этого заявления. Не оставить ли нам его в лесу и забыть про знакомство. Его таскать начнут и про нас не забудут.

– Нет уж, – ответил Сахаров, – сначала вино выпьем и уху съедим. А после пусть таскают. Кто в такой части вместе служил, тот не забудет друзей. Как можно забыть такой день, когда к нему Нина приехала. Как она, кстати?

– Пока всё отлично.

Ребята пробыли на озере до темноты. На ночлег Леонид остановился у Халаева. Они сидели за бутылочкой и разговаривали до рассвета. Жена у Кости тоже не спала и читала повесть, отыскивая в ней следы возможных измен мужа.

В конструкторском отделе Сугробин встретил несколько шапочных знакомых, осмотрелся и встал за кульман. Согласно графика, нарисованного когда-то Степаном, ему отводилась по оси ординат только работа. Ему шёл тридцатый год. И вокруг него были молодые люди, набранные за последние годы из ВУЗов, окрестностей и привлечённые из «закрытых» городов.

– Вот тебе задание, – сказал начальник бригады Владислав Андреевич Удалов, молодой человек на два года старше Сугробина и перешедший из Арзамаса—16.2 – Успешная работа будет твоей визитной карточкой.

Сугробину предлагалось создать конструкцию устройства, падающего с большой высоты, принимающее команды с земли и сообщающее все параметры своего полёта на землю. И издающее «последний писк» при соприкосновению с поверхностью земли. Устройство должно было работать при внешнем атмосферном давлении от 5 мм ртутного столба, при температуре от минус 50 градусов до плюс 50, выдерживать перегрузки…

В лаборатории, куда отправился Леонид с заданием на разработку конструкции, его встретил Василий Васильевич Суматохин, начальник группы и ровесник Владислава Андреевича.

– Вот, смотри, – показал он на настольный макет прибора. – Всё работает, но в термокамере не стоит. Здесь генератор (показал Василий на закрытый алюминиевый кубик) сам как печка. Всё надо охлаждать. Но вентилятор не поставишь. Внутри прибора должно быть нормальное давление, иначе при высоком напряжении всё сгорит. Уже пытались внедрить всё это в корпус. Не получилось. И ещё, – договорил Василий, – СВЧ часть сделана набело. От неё танцуем и остальную схему компануй по условиям, чтобы общий объём не превышал заданного. В схеме впервые в нашей конторе применены интегральные микросхемы3 и ты будешь первым, который поставит их на печатную плату в нашем институте. В общем, аналогов нет, списывать не с чего.

Жизнерадостный и улыбающийся, с выпирающим чувством юмора, Суматохин импонировал Сугробину. Ему долго помнилась его быстрая реакция на МВК4 по прибору. В схеме стоял диод с «фамилией» и назывался он «Кентавр». «А что такое «Кентавр»? – спросил член комиссии из столицы. «Кентавр, это полуконь, получеловек», – мгновенно отреагировал Васильевич. «Это я знаю», – смущённо произнёс комиссионер и вопросов больше не задавал.

– Мы с твоим руководителем вместе учились. Только он подался в Арзамас, а я остался. И вот через десять лет снова сошлись, – знакомил Леонида с обстановкой Василий. – И весь коллектив моей группы молодой. Вот эти двое пришли нынче из университета, эти двое из политеха. И две девушки симпатюшки тоже нынче пришли. Смешливые и незамужние. Ещё ничего не понимают, во всё приходиться влезать самому. И их обучать. Сейчас для новой системы мы предварительные ТЗ получили. Начинаем прорабатывать. Работа интересная и связана с…, – Василий показал пальцем в потолок, что означало сверхвысокое небо. – Так что давай, сделаем этот прибор на мировом уровне, и он будет нам трамплином. Владислав Андреевич сказал, что отдал его в разработку самому опытному. И я чувствую, что он прав. Потому что ты первый из конструкторов, который пришёл разбираться в принципах работы электрической схемы. Вызывай меня в любое время и по любому вопросу. Василий Васильевич протянул руку, и они разошлись, довольные друг другом.

Сугробин решил вопрос с теплом, отведя его от генератора на корпус через изобретённый им контактный пружинящий теплоотвод во всю плоскость генератора. Пружинность теплотвода позволяла компенсировать всю цепочку допусков сопряганмых деталей. А корпуса мощных транзисторов выставил наружу корпуса прибора. Обеспечение герметичности выполнилось десятком оригинальных уплотнительных замков. Конструкция была обсуждена у зам. главного конструктора и принята к исполнению. Владислав Андреевич передал в распоряжение Сугробина всю группу, и через два месяца документация была готова. Необходимость в приборе была велика, и первые образцы начали изготовлять по белкам.5

Так в трудовой напряжёнке пролетело лето и половина осени. Леонид не смог вырваться в Ростов и Нина не настаивала, соглашаясь с его причинами. «Я всегда буду тебе рада», – говорила она при нечастых телефонных свиданиях.

В конце октября сумела собраться и разлетевшаяся компания.

– Давай, Лёня, рассказывай. А то пельмени стынут, – дёрнул Леонида Зверев.

Сугробин поднялся.

– Сегодня у нас особый день, – начал он. – И что говорить о себе. Вы и так всё знаете. Как ещё в школе биографии рассказывали. «Родился, учился, сейчас не учусь». Так и я. Учился, женился, сейчас не женат. Я себя сегодня оцениваю по-другому, чем оценивал несколько лет назад. Тогда я был чистый романтик. Сегодня я циник – романтик сорок девятого размера.

– Какого ещё сорок девятого размера? Не бывает, – засмеялся Сургутин.

– Не бывает, но сорок восьмой я перерос, а до пятидесятого не дотянул. Шил костюм у портного, – пришлось пояснять Сугробину. – И нам всем по тридцать лет. Самые правильные из нас Зверев и Сургутин. Они родили детей и построили дома. Им осталось по завету ещё деревья посадить и вырастить. И их обязанности на земле будут завершены. Останется одно наслаждение. Ширяев ребёнка родил, а об остальном в его семейной жизни сплошная темнота. А я ничем не порадовал ни родителей, ни страну. Семья распалась, работать начал с нуля. И мне известна древняя притча, в которой чётко сказано, что «в тридцать лет жены нет, и не будет».6

– Не думай о жене и не прибедняйся с работой, – встрял Зверев. – Я слышал, когда был у главного, как докладывал Георгий Емельянович, начальник отдела, о приборе, сделанном Леонидом. При положительных испытаниях его на премию Ленинского комсомола7 представлять будут.

– Любо, Лёня, любо, – прогудел Ширяев.

– Стар я для этой премии, Володя. Если и будет премия, то без меня.

– Авторитет заработаешь, – сказал Валентинов. – И не мешайте ему продолжать.

– Живу в чужом доме. Накопил за это время полтора десятка предложений по улучшению системы под названием социализм, но сейчас вы едва ли будете под ними подписываться. Повзрослели, остепенились, имуществом обзавелись. Но почитайте. – Сугробин вынул из портфеля отпечатанный на машинке список предложений для ЦК и положил на тумбочку рядом со столом. – А лучше давайте выпьем за здравие и успех.

– Хорошо сказал, – поднял стопку Зверев. – Я действительно не буду подписываться. А выпить могу. За то выпить, что надо работать и работать хорошо, не обращая внимания на тех, кто откровенный противник социализма и нашего государства. И чем больше мы сделаем сейчас, тем легче будет всё выправить потом. Я за это. А письмами там наверху камины растапливают, если они доходят. А то, что они не доходят, я просто уверен.

– Твой батя тебя не одобрит, – сказал Леонид.

– Он и не одобряет. Но он на пенсии и ему детей больше не воспитывать.

– Давайте выпьем, – подитожил Ширяев. – Писать нет смысла. И разговаривать, ничего не делая, тоже нет смысла.

– И это значит, что лучше пить вино, – вмешался Валентинов. – Я и предлагал всем выступить и за каждого выпить. Чем плоха жизнь! Хлеб есть, водка есть. Картошку сами вырастим.

– Не грусти, – обнял за плечи Леонида Володя Зверев, когда они курили на кухне. – Пять лет назад мы были очень молоды и не всё понимали.

– А сейчас всё понимаем?

– Намного больше, как я сам осознал, – ответил Зверев.

– Так, – сказал Сугробин. – «Так прощаемся мы с серебристой, голубой заветною мечтой. Флибустьеры и авантюристы, братья по крови горячей и густой».8 Не флибустьеры мы и не авантюристы уже. И даже «не кочегары и не плотники».

– «Пьём за яростных, за непокорных, за презревших грошевой уют… – запел Володя, не обращая внимания на сказанное Леонидом.

– Я ведь отправил эти записки сразу после возвращения из армии. Зла не хватало смотреть и ничего не делать, – остановил песню Сугробин.

– И что ответили?

– Рано ещё. Года не прошло. А впрочем, как ты сказал, камин растопили сухими бумажками.

– Это бы было самым хорошим для тебя. Помнишь, в 68-м, «вражьи» голоса передавали, как тех пятерых или шестерых, которые вышли на Красную площадь протестовать против ввода танков в Прагу, осудили и сроки дали. Мы с тобой тогда тоже за выпивкой протестовали. И ведь какой случай Брежневу предоставлялся. Мог показать империализму «человеческое» лицо социализма и снова привлечь миллиарды униженных и забитых капитализмом людей на всех континентах. И вошёл бы в историю, как могучий политический деятель. А так останется в памяти одного поколения, как «мелкий политический деятель в эпоху Аллы Пугачёвой».9 Но нам сейчас пузыри пускать бессмысленно. Все пятнадцать миллионов партийцев повторяют за вождём каждое его слово и вместе с прессой кричат, что «экономика должна быть экономной». И рвут от безхозяйственной экономики всё, что можно безнаказанно урвать. И плюнь пока на борьбу за настоящий социализм. Время не подошло. И пойдём к ребятам. Они обнялись и пошли в комнату, распевая во всё горло песню —

– А я теперь также как и Лёнька, молодой, одинокий, – докладывал хмельной Александр Ширяев. – Только он стопроцентный жених, а я семидесяти пяти процентный. В аспирантуру не поступил, и моя жена посчитала меня не перспективным. Дала отлуп и закрыла пацана от меня.

– Ну, раз вы двое с Сугробиным разведённые, то вам скучно не будет, – хихикнул Сургутин.

– Не скучно, конечно, но семидесятипроцентному без казённого жилья туго придётся, – посочувствовал практичный Валентинов. – Ему срочно одинокую с дитём и квартирой искать надо.

– Бросьте вы меня жалеть. «Будут ещё девушки весною, будут ещё танцы карусели», – запел Ширяев Вовкину любимую. Тот уже перебирал струны гитары и включился в песню. «Это ничего, что мы с тобою, вот уже немного постарели».

– А ещё лучше поступить, как тот деловой, – не унимался Валентинов. – Он родил, развёлся и женился на даме, у которой было трое детей и все от разных. И он платит двадцать пять процентов, а его жене платят семьдесят пять.

«Люди меняются и становятся теми, кем могут стать», – сформулировал Сугробин чужую мысль, засовывая никем не прочитанные предложения обратно в портфель. Он ничего не сказал друзьям о Турчинской. Ему казалось, что любое слово может разрушить хрупкую надежду на эту нечаянную его любовь.