Читать книгу Было и не было - Алексей Витальевич Вальчук - Страница 6

Примерно через час мелькания по кольцевой и заснеженным дорогам дачных участков мы приехали к Мике. Он поставил машину в гараж, который вместил бы еще два таких катафалка, и провел меня в дом.

Внутри этого особняка, – а по-другому его никак не назвать, – было по-царски уютно. В огромной гостиной, по площади сравнимой с двумя, а то и тремя студиями из новостроек, громоздились два кожаных царь-дивана, вытянутый дубовый стол, и три кресла напротив камина. На стенах висели репродукции известных художников, в основном – импрессионистов, и над одним из диванов – декоративные (как я подумал) оленьи рога. Пол устилали мягонькие ковры. На полках, приткнутых к стенам и в полумраке похожих на ребра слона, сверкали драгоценные безделушки. В целом эта малая часть дома (а ведь были еще три комнаты на втором этаже, кухня, спальня и мансарда) вызывала двоякое ощущение. С одной стороны, каждая вещь здесь отдавала новизной и явно не походила на артефакты времен царя Гороха, а с другой, казалось, вот-вот в дом ворвутся полупьяные бородатые бояре или купцы с тушей убитого медведя и примутся трапезничать, разливая вина и чавкая мясом. В общем, и богато, и аляповато. Не в моем вкусе.

– Ну, как тебе мои хоромы? – спросил Мика, ожидая услышать «ВАУ!» или «О, ваше высокоблагородие, я так счастлив, что вы пустили меня, простого босяка, в свой дворец!»

– Круто, – ответил я и, в принципе, не обманул его ожиданий. – Только вот чего-то не хватает…

– Если ты про пиво, то в холодильнике его завались.

– Не-не, я не про пиво. Хотя…

Мика дернул на кухню, и не прошло и минуты, как он вернулся с двумя бутылками пива и четырьмя разогретыми кусочками пиццы на тарелке. Я с удовольствием отметил про себя (ах, писательский погреб, ты не исчерпаем), что Мика сегодня на редкость услужлив, а на этикетках пенного не значится ни одного слова по-русски: одни лишь буден-вудены и шмейхели-шпрейхели.

– Настоящее, немецкое, – сказал Мика, заметив мой интерес к этикеткам. – Отец другого и не пьет. Заказывает себе из Германии целыми ящиками, а они тут стоят, никому не нужные.

– А что, он не сильно огорчится, если мы немного поубавим его запасы?

Мика пожал плечами, мол, вот ли тебе не все равно, наслаждайся, и кивком предложил сесть к камину. Мы поставили пиво и пиццу на журнальный столик, а затем утонули в объятиях кресел, как короли.

– Слушай, Альберт, – заговорил Мика слишком уж напряженно для такой непринужденной обстановки царской ложи, – ты меня, конечно, извини, что я вытянул тебя без предупреждения на дачу, да еще и в такую рань, просто… э-эм… просто нужно кое-что обсудить, и… – Его взгляд пробежался по комнате в поисках волшебной вещицы, способной помочь ему закончить мысль, и наткнулся на пиво. – Ай, ладно, давай сначала позавтракаем, а потом уже поговорим, хорошо? Ты ведь с утра ничего не ел?

– Ага.

– Ну вот, тем более, – обрадовался Мика моему голоду. – Выпьем пивка, съедим пиццу, а потом и все остальное, договорились?

– Договорились.

Не знаю, что имел в виду Мика под этим «все остальное», но я не стал корпеть над его словами, потому что живот уже вовсю вопил умирающим китом. Нужно было срочно закинуть в него какой-нибудь еды, чтобы реанимировать бедное животное. Чем я и занялся. Оторвал кусочек горячей пиццы, и – о, мамма миа, Господи, храни Италию и доставку готовой еды на дом! – откусил кусочек. Тут же по горлу пробежала сама жизнь! Да, если меня когда-нибудь приговорят к смертной казни, то последним моим желанием будет не: «Прошу вас, милостивые господа, отпустите!», – а: «Дайте мне кусочек пиццы и бутылочку пива!» Впрочем, не поймите превратно: я и в самом деле проголодался настолько, что, как Мазепа, готов был метнуться туда, где послаще да посочнее. Голод, говорят, не тетка…

Выпив полбутылки пива и съев два сочных кусочка пиццы, я наконец вспомнил, зачем человеку нужна голова, и начал размышлять. Ага, вот я сижу на даче, обставленной, как охотничий домик Его Величества Государя Императора, греюсь перед незажженным камином и завтракаю настоящим немецким пивом, которое мне принес Мика – самый гордый человек на Земле. Что ж, вполне себе обычное утро, сейчас доедим пиццу, возьмем ружья, запряжем сани, накинем шубы и отправимся стрелять фазанчиков на пруду. Осталось лишь кликнуть слугу, чтобы…

Да черта с два! Здесь явно что-то не то. Почему Мика сам, САМ (!), приехал за мной в общагу, проснувшись при этом часов в шесть или даже в пять (то есть вообще не ложился), привез на дачу и соблазнил дорогущим пивом? Неужели ему и в самом деле настолько понадобилось мое общество? Или в его душе разорвалась маленькая минка великодушия? Мол, заберу-ка я своего дружка, пусть отдохнет парень, воздухом подышит? Не очень-то верится. Любой, даже самый добрый и податливый человек не станет нарочно мучать себя бессонницей лишь бы кого-то и куда-то там отвезти. Особенно Мика. Как по мне, его поведению есть только два объяснения. Первое: Мике что-то невероятно сильно от меня захотелось, что-то наверняка связанное со вчерашним вечером, ну, а второе… а второе я, в принципе, уже рассказал. Да, Мика привез меня определенно ради своих же собственных интересов, вопрос лишь в том – ради каких?

– Мика, спасибо, конечно, за пиццу и гостеприимство, – двинул я в наступление, – но давай все-таки начистоту. Зачем ты притащил меня к себе на дачу?

Мой неожиданный, хоть и закономерный выпад, вылился только что проглоченным пивом на ковер. Мика вытер губы рукавом водолазки и посмотрел мне прямо в глаза. В затемненной комнате, освещаемой лишь ранним зимним солнцем сквозь плотные шторы, его лицо выглядело уж больно озлобленным, даже, я бы сказал, озверевшим.

– Я надеялся, ты хотя бы дашь мне допить, прежде чем начнешь допрашивать, – попытался отшутиться он, но шутка нервным камешком отскочила в тишину.

– Это касается вчерашнего вечера? – наседал я. – Моих снов? Японца?

– И да, и нет, – уклонился Мика.

– Как может быть «и да, и нет», если есть только правда и ложь, реальность и вымысел? Что за хрень ты мне впариваешь?!

Мика улыбнулся улыбкой человека, почувствовавшего свое превосходство, и я понял, что первую битву проиграл. Не стоило взвинчиваться с пол-оборота и кидаться с палкой на штыки. С чего это вообще меня так разнесло? Пиво, ты ли это?

– Ладно, что-то я разогнался, – отступил я, чтобы сохранить остатки войска для дальнейшей атаки. – Наверное, немецкое твоего бати в голову ударило. И вправду, блин, хорошее…

– А холодненькое тем более, – поддержал Мика с великодушием победителя. – Особенно летом. Зимой-то ладно, пережить еще можно, а вот когда июль или август, еще и жара тридцатка, только оно и спасает. Закинешь пару бутылочек в рюкзак, сядешь на Финском, смотришь на воду и потягиваешь. И жить сразу как-то хочется…

– А летом ты почему-то не зовешь меня на дачу, – усмехнулся я. – В феврале так приперло, блин.

– Да?? Альберт, ты серьезно? Сколько раз я тебе названивал, а ты все «бе да ме». Если бы я сейчас за тобой не приехал, ты бы в жизни до меня не добрался, так что не надо тут.

– Ладно-ладно, я шучу.

Мы откинулись на спинки кресел и сделали по глотку. Не то время, – подумал я, – не то время, чтобы бросаться на людей в поисках правды, – и пожурил себя за поспешность. Сейчас лучше просто расслабиться и допить это дурацкое пиво. К тому же его и осталось-то совсем чуть-чуть. С гулькин нос, как говорится.

Минут пять мы просидели молча, булькая пенным. В комнате стало настолько тихо, что я слышал, как в моем желудке переваривается «здоровый» завтрак туриста. Где-то за окном тарахтел «Буран» смельчака-идиота, по крышам скребли голуби в надежде согреть свои жалкие тушки, а рабочие с соседней недостроенной дачи смачно матерились. Но эти звуки доносились из другого, внешнего мира. Здесь же, в нашей царской гостиной, только нервы бренчали под кожей, да урчали набитые животы. Как я понял, Мика специально никуда не торопился. Ему было на руку оттягивать время лишь бы не начинать неприятный для нас обоих разговор. Впрочем, я тоже перестал себя распылять и просто ждал, когда он подаст знак. Чему быть, того не миновать. Не зря ведь так говорят…

Но рано или поздно антракты заканчиваются. Мика вздохнул и отлип от кресла.

– Я думаю, нам лучше пойти в мансарду, – сказал он. – А то меня уже тошнит от этой охотничьей будки. Сейчас только пивка возьму и пойдем.

Мика принес сразу четыре бутылки, видимо, чтобы лишний раз не спускаться, и я побрел вслед за ним. Пока мы взбирались по деревянной лестнице, мне удалось разглядеть несколько фотографий, развешанных, словно в галерее, вдоль стен. Каждая из них была сделана еще лет десять назад и выглядела типичным семейным «мы-приехали-на-отдых-поэтому-надо-сфотографироваться». На первой, к примеру, Мика стоял с обезьянкой на плече и лыбился, будто ему сказали: «Если не будешь лыбиться, то обезьянка укусит тебя, и ты заболеешь бешенством». На следующей он сидел рядом с нагромождением камней, где в круглом отверстии блестели монетки, и тоже лыбился. И на третьей он лыбился, и на четвертой. Да он, похоже, везде сверкал своими зубешками! Как у него щеки-то не отвисли к двадцати годам?

Хотя нет, я ошибся. На одной он все-таки не улыбался. И я подарю целых двести рублей тому, кто первым угадает, на какой именно. Готовы? Тогда поехали.

Итак, дама в красном платье, я вижу, вы первая подняли руку. Ваша версия?

– В доме восковых фигур.

Нет, это неправильно. Следующий! (Водит рукой по залу в поисках поднятой руки.) Ага, толстяк-чинуша с бородавкой на носу. Кажется, мы с вами уже где-то встречались (кокетливо улыбается). Называйте ваш ответ.

– В луна-парке.

Ах, какая хорошая версия, но, к сожалению, она неверная. Следующий! (Снова водит рукой, но гости в задумчивости потирают затылки.) Ну что же вы, что же! Неужели никто не скажет правильный ответ? Он же такой очевидный!

(Тут чья-то рука неуверенно тянется в воздух.)

Я вижу вас, ваш ответ?

– С отцом, – бормочет голос.

Что? Повторите, пожалуйста.

– Я говорю: с отцом.

И это правильный ответ!

Да, Мика не улыбался на одной-единственной фотографии – со своим отцом. Оба они (Мика – по-детски, а отец – по-немецки) были пузатенькие и позировали напротив древней церквушки. День, судя по их покрасневшим лицам, выдался насыщенным всякого рода экскурсиями. Съездить туда, забраться сюда, сфотографироваться здесь и умереть вот под этим замечательным историческим камнем. Наверняка за кадром мельтешила еще и мама, подгоняя «мальчиков» быть повеселее. Поэтому так и вышло, что отец и сын стояли рядом, словно русский и немецкий солдат в Великую Отечественную, которых сфотографировали для некой фантастической газетенки. Чувствовалось, как один хочет убить другого. И это не потому, что у меня у самого отношения с отцом складывались всегда нескладно, а потому что я действительно ощущал их ненависть друг к другу. Мика ненавидел отца, а отец ненавидел Мику. По крайней мере, на этой фотографии. Не знаю, как там у них в жизни, любовь или вечная вражда, но я увидел лишь то, что увидел. Может, когда-нибудь и спрошу у Мики насчет его настоящих чувств, ну а пока есть проблемы и поважнее, тем более мы уже поднялись в мансарду. Настало время серьезно поговорить.

– Альберт, садись на стул. Я сейчас зашторю окна и тоже к тебе присяду.

– Зачем? Оставь так.

– Думаешь?

– Ну да. Чего в темноте-то хорониться?

– Ладно.

Мика отошел от двух широких окон, разделенных угловой перегородкой, как разделяются носом глаза у человека, и мы уселись на стулья перед круглым столиком. Мансарда, стоит отметить, полностью отличалась от гостиной первого этажа. Если гостиную проектировала шайка пьяных охотников-монархистов, то здесь явно поработала женская рука, причем очень чуткая и внимательная к мелочам. Было заметно, например, что окна специально расположили так, чтобы свет проникал сюда почти круглосуточно (днем – солнечный, ночью – лунный), а диванчик из серой ткани приткнули именно к той стене, куда этот свет как раз-таки не дотягивался. Даже стулья, обычные шведские стулья из светлого пластика, на которых мы только что устроились, излучали едва уловимое тепло – тепло вещей, обретших свое единственно правильное место в нашем мире. Я уже и не говорю о всяких милых, тихонько тикающих часиках, книжных полках с яркими корешками и бамбуковых салфетках на столе. О них нужно писать отдельный том.

– Ладно, – вздохнул Мика и открыл себе и мне по бутылочке пива. – Так можно вечность тянуть, но убежать от разговора все равно не получится. Ты, наверное, уже догадываешься, что я позвал тебя поговорить о вчерашнем вечере и о Японце, но я не хочу особо распыляться и начну с самого главного: нам лучше на какое-то время уехать отсюда.

Уехать? – хотел было удивиться я, но в моей голове набух другой, еще более четкий вопрос.

Я спросил:

– Кто?

– В смысле: кто? – не понял Мика.

– Мика, давай не придуривайся. Я спрашиваю: кто придумал этот дурацкий розыгрыш? Кто подсыпал мне в коктейль или в виски наркотик, чтобы я словил галюны? Сначала сны, потом японское лицо и визитка. Кто это сделал и главное – зачем? Я не собираюсь ни на кого обижаться, – соврал я, – или кидаться с кулаками, просто хочу услышать имя.

Мика взглянул на меня, словно увидел перед собой ветерана Куликовской битвы, а не старого друга, и, что гораздо хуже, рассмеялся. Таким сочным, звонким смехом, который невозможно повторить, если тебе на самом деле не смешно или смешно, но истерически.

– Ты серьезно? – наконец заговорил он, все еще посмеиваясь. – Ты серьезно думаешь, что мы специально все это придумали? Тебе не кажется, что у тебя паранойя?

– А тебе не кажется, что ты охерел?! – крикнул я и вскочил со стула. – Тебе не кажется, что ты слишком далеко зашел со своими шутками?! Я вчера чуть с ума не сошел, пытаясь понять, что вообще со мной происходит! А ты мне: у тебя паранойя…

– Тише-тише, – совершенно серьезно ответил Мика. – Присядь, успокойся, я тебе сейчас все объясню. Хотя бы то, что сам чувствую и понимаю.

Я присел, но не успокоился.

– Ну?

– Начнем с того, что Японец на самом деле был.

– Это я и без тебя теперь знаю.

– Был и коктейль, – продолжал Мика, – и был, как ты говоришь, сон.

– Тогда почему вы мне наврали, что ничего не было?

– В этом-то все и дело. Когда ты вырубился, мы почувствовали какое-то странное ощущение, предзнаменование, что ли. Первым его заметил Ил. Он сказал: «Мне кажется, Альберту лучше соврать про Японца. В голове так зудит, мол, не поворачивай за угол, не поворачивай, вот я и думаю, действительно не нужно поворачивать, то есть говорить о нем». Мы с Кротом согласились, потому что сами слышали почти то же самое. Мы не хотели тебя обманывать, просто почувствовали, что должны так сделать. Мы просто…

– А если бы твой голос заставил меня убить? – перебил я. – Что тогда?

– Альберт, это не голос, а ощущение. Ил так выразился, чтобы было понятней. Мы не знаем, как его назвать.

– Интуиция.

– Вроде того. Но слишком сильная интуиция. Я же говорю: какое-то предзнаменование, что ли, не знаю.

– Допустим. А как ты объяснишь то, что вчера в зеркале я увидел не себя, а пятнадцатилетнего японца? М? И, кстати, я ведь звонил вам: тебе, Илу, Кроту, – но никто из вас, долбанных экстрасенсов, не соизволил взять трубку.

– Подожди-подожди, – задумался Мика. – Ты хочешь сказать, что перед сном ты видел не свое лицо, а чужое, так?

– Именно.

– Ты уверен?

– А что, раз ты начал верить всяким непонятным ощущениям, то мне теперь нельзя верить своим глазам?

– Нет, конечно, я… я просто не понимаю. То есть ты увидел в зеркале совершенно другого парня вместо себя, причем не просто парня, а японца, да?

– Да.

– И что ты сделал потом?

– Попытался вымыть лицо, позвонил вам, затем упал на пол, нашел там визитку и, кажется, потерял сознание.

– А визитка была Японца из бара?

– Да.

– Господи… – Мика взял бутылку пива и сделал несколько очень больших и громких глотков. Словно звук его горла мог помочь ему вернуться к реальности. К реальности, где нет ни баров, ни японцев, ни друзей-шизофреников, и есть лишь огромная дача, пиво и морозный февральский полдень…

– Слушай, а ты ведь проснулся на кровати, так? Я же приехал за тобой, и ты лежал там. Сам ночью перебрался или кто-то помог?

– Не знаю.

– То есть?

– То есть я не знаю, каким образом я оказался в своей кровати. Я не просыпался ночью.

– Ты уверен, что это был вообще не сон? Может, тебе снова приснилось, и ты просто не смог понять? Такое часто бывает.

– Уверен. Полностью.

– Может, тебя поднял сосед?

– Не вариант. Он бы меня даже не заметил.

– А может…

– Да, Мика, вот именно, что может. Может быть все что угодно, и самое страшное, что я не представляю себе масштабов этого «может».

Мика хмыкнул, и мы замолчали. Хоть он и признался в существовании Японца, загадок от его признания меньше не стало. Даже если Японец и был, даже если он и вправду предложил нам всего лишь по коктейлю, то что с того? Кто знает, какая роль отведена ему в этой цепочке сумасшествий? Порой ничего не значащий прохожий или блик света в трамвайном окне, или то же масло, пролитое на рельсы глупой Аннушкой, способны обронить костяшек домино гораздо, гораздо больше, чем по-настоящему великие события и люди. С чего я вообще взял, что Японец был не просто владельцем бара, как он себя представил, а его коктейль – не просто обычным коктейлем, предложенным из вежливости? Может, я всего-навсего переутомился и мне привиделись все эти лица и визитки, может, я поймал «белочку» от постоянных посиделок с друзьями, или начал потихоньку сходить с ума? Кто знает? Таких «может» соберется еще миллион, и наверняка, если за ними проследить, их последовательность приведет к динозаврам, когда один птеродактиль по ошибке напал на другого, а другой – на третьего. В любом случае, катушка случайностей (редактор, стой!) закрутилась уже давно, а люди, все люди, хотим мы того или нет, вертятся в ней, связанные в одну ниточку и направляемые предыдущими переплетениями. И министры, и кухарки, и врачи, и наркоманы, и слабоумные, и маньяки. Все. Все без исключения. И даже Крот. Хоть он и не всегда подходит под определение «человек», его нельзя причислить к особенным. Как и всех остальных.

– По правде сказать, – вновь начал Мика, глядя на стол и остекленев, точно бутылка немецкого, – я специально приехал за тобой, чтобы ты не рванул с утра пораньше к Японцу в бар.

– А почему ты…

– А разве нет? – перебил он. – Куда бы ты пошел, как только проснулся и вспомнил вчерашнее? На пары? В кружок любителей-садоводов? В кинотеатр на мультики? Не смеши. Как только бы ты открыл глаза и начал думать, то сразу бы вспомнил про бар и ринулся туда. Это же логично.

– И ты…

– Да. И я, чтобы этого не случилось, приехал за тобой и отвез к себе на дачу.

– Но…

– Зачем? – Теперь Мика смотрел на меня. Его глаза блестели, как две спелые черешни. – Чтобы уехать, я же говорил.

– Подожди… Что-то я ничего не понимаю. Ты хочешь уехать, так? Но тогда зачем тебе я? И куда ты вообще собрался?

– Пока не знаю, – вздохнул Мика. – Главное, подальше отсюда. Надоело все. Видео, деньги, бары… Я хочу измениться, себя найти, а не работать машиной для развлечения других.

– И зачем тебе все-таки я?

– Мне кажется, что после вчерашнего ты тоже хочешь куда-нибудь уехать.

– А не сказал ли ты специально, – начал догадываться я, – что Японца не было, чтобы вывести меня из равновесия? Типа: «Если Альберт сойдет с ума или, по крайней мере, будет так думать, тогда он точно уедет со мной, и я не заскучаю один». Неплохая версия, согласись?

– Неплохая, – согласился Мика, – но ошибочная.

– Почему?

– Потому что это не так, – тоном школьного учителя, в сотый раз объясняющего один и тот же материал, ответил Мика.

Я притянул бутылку пива и сделал несколько неторопливых глотков. Время – лучшее, что можно подарить человеку, который ничего не понимает, но все же пытается что-то понять.

– А если я не соглашусь никуда ехать? – продолжил я терроризировать Мику. – Что тогда?

– Альберт, ну я же не принуждаю тебя. Хочешь – поезжай со мной, не хочешь – сиди дома. Я ведь просто предложил, какие проблемы?

Я снова притянул бутылку и снова сделал несколько неторопливых глотков.

– А что Ил и Крот? Ты их звал?

– Нет. Я с ними пока не разговаривал.

– А собираешься?

– Да.

– Но они не согласятся.

– С чего ты взял?

– С того, что Ил не захочет ничего менять в своей жизни, тем более уезжать куда-то и забивать на универ, о котором ему постоянно втирают родители, а Кроту лень лишний раз поднять задницу и что-нибудь сделать.

Мика улыбнулся и потер подбородок – ширк-ширк, – но его позабавила не логика моих доводов, а скорее их пессимистичность.

– Ил уже вторую месяц пытается стать писателем, – сказал он, продолжая теребить подбородок, – поэтому ты зря думаешь, что ему не захочется уехать туда, где его не будут постоянно доставать трезвоном о важности диплома. И универ он, кстати, ненавидит больше, чем современную литературу. А Крот не выдержит одиночества и первым же самолетом или поездом примчится к нам. Мне кажется, сложнее уломать тебя, чем их.

– Ил пишет книгу? – пропустив мимо ушей вторую часть фразы, удивился я и тут же вспомнил его «поэтичность», которую сам же и сочинил. – А почему он мне не сказал?

– Потому что ты его и не спрашивал.

– А о чем он пишет?

– Слушай, я так и не понял: то ли о жизни, то ли о какой-то фантастике, но что-то, судя по всему, очень сложное и запутанное.

– Как и сам Ил, – заметил я.

– Во-во.

Мы прикончили оставшееся пиво, и день начал плавно перетекать из «трезвого, тревожного утра» в «полупьяный полдень и веселый вечер». Когда солнце подползло к горизонту, мы снова перешли в гостиную, где для уюта морозных сумерек зажгли камин. К тому времени (прошло часов пять) в каждом из нас плавало по три литра пива. Захмелев, Мика все же решил поделиться со мной своими переживаниями. Оказывается, с отцом у него были проблемы. Не то чтобы он его ненавидел или не любил, просто не мог понять. Всю жизнь, говорил Мика, отец стремился к деньгам, работал, чтобы обеспечить семью, зарабатывал. Но когда наконец-таки обеспечил, останавливаться не стал. Наоборот, он продолжил работать, причем работать чуть ли не усерднее, чем раньше. Деньги стали для него не средством, а целью, смыслом. Копить ради накопления и зарабатывать ради заработка. Конечно, во время поездки в Сочи (единственная фотография без улыбки) я не мог ни о чем догадываться, но я чувствовал. Я чувствовал, что его будто бы нет с нами. Я чувствовал, как он блуждает в своих мыслях о золотоносных рудниках, которые еще предстоит открыть (работал, если что, рекламщиком, а не геологом). Я чувствовал, как он не замечает семью. Все это я чувствовал, глядя в пустые глаза и слушая не менее пустые разговоры. Бизнес, реклама, клиенты…

С самого детства меня насыщали мыслями о заработке. Насыщали и насыщали, насыщали и насыщали, пока в конечном итоге не перенасытили. А к чему обычно приводит перенасыщение? Правильно: к отвращению. Отвращение сменяется ненавистью, а ненависть – войной.

Моя война началась в семнадцать лет. Против денег я решил воспользоваться их же оружием – начать зарабатывать. Несколько месяцев я пытался устроиться на работу, обивал пороги всевозможных агентств, магазинов, салонов, банков, но везде получал отказ. Естественно, кому нужен не окончивший школу парнишка, который и навыков-то никаких не имеет? Я понял, что никому, поэтому быстро сменил тактику. Если не получается на улице, то нужно пробовать дома. На отложенные с праздников деньги я купил видеокамеру, штатив, специальную зеленую ширму (у нее есть название, но я постоянно забываю какое) и устроил в своей комнате студию. Началась эра Мики-блогера.

Популярность мой канал набрал быстро. Уже через месяц почта разбухла от рекламных предложений (что бы на это сказал папочка?), и я взялся за них. Не чурался ни казино, ни средств от прыщей, ни китайских товаров – деньги текли рекой.

Примерно через год усердной работы накопилось достаточно, чтобы купить собственную квартиру и переехать. Мечта? Еще бы. Но странное дело, я не захотел тратить заработанное. Как будто невидимая рука держала меня за запястье и не давала вытащить кошелек. Почему? Потому что достигнутого казалось мне мало, нужно было еще.

Незаметно война с деньгами сменилась моей безоговорочной капитуляцией перед ними. Как и отец, я не мог успокоиться. Продолжал снимать и зарабатывать, снимать и зарабатывать. Счета в банках росли, словно подпитываемые анаболиками. Я забыл про войну, забыл про ненависть, забыл про перенасыщение. Теперь стремления отца стали совершенно понятны мне. В чем же еще радость жизни, как не в заработанных деньгах? Несколько лет я свято верил в это, предавал свои чувства и накапливал, накапливал, накапливал, пока вчерашней ночью не встретил в баре Японца. Тут-то мои основы и пошатнулись, и я понял, что так жить больше нельзя, поэтому и решил куда-нибудь уехать…

Мика вздохнул и замолк. Его костяшки выдали короткое соло на подлокотнике. Затем он повернулся ко мне, проверить, насколько сильно я впечатлен, и спросил:

– Ну что, Альберт, ты как? Все-таки едем?

– А ты как думаешь? – ответил я.

Мика пожал плечами.

К чему, спрашивается, лишний раз ворошить то, что уже давно решено? Сам того не ведая, я ответил «да», причем не просто ответил, а прокричал в сердцах, ведь мне, как и Мике, не терпелось сдвинуть себя с пригревшейся лодочки – лодочки, плывущей на свет Великого Храма Знаний и Денег, которые, подобно настоящим храмам, с первых же дней постройки растеряли свою значимость. Даже самая лучшая в мире идея всегда перестает быть интересной, когда ее произносят вслух, разве вы не знали? Чтобы вновь поверить в нее, поверить всем этим бородатым дяденьками в черных сутанах или потертых костюмах, нужно либо переродиться, либо стать идиотом. Первое мы не могли, второе – не хотели. Поэтому и появилась такая безумная мысль куда-нибудь уехать. Куда? Да черт его знает. Может, в деревню, а может, и в город. Вариантов у нас не так уж и много. Вариантов никогда много не бывает, особенно у студентов.

Так ведь, Николай Чагин? Когда же ты, дурачок, уже перестанешь насиловать себя паршивыми постановками и займешься наконец делом?

Ай-ай, что-то я перескочил…