Читать книгу Живые души. Роман-фантасмагория - Алена Даль - Страница 8

Майский полдень дышал июльским зноем. Перцев и Тапочкин сидели на лавке залитого солнцем Гоголевского сквера, пили пиво и обсуждали завтрашний день. Затаившийся в зарослях сирени бронзовый писатель с интересом прислушивался к разговору друзей. Густой цветочный аромат недвижимым покрывалом висел над раскалённой брусчаткой.

– Ты уверен, что не хочешь поехать со мной? – спрашивал Перцев товарища.

– Знаешь, Андрюш, как-то не горю желанием, – отвечал Тапочкин, вспоминая недавнюю историю с разбитой камерой. – Да и прессуха у меня в три.

– Ну, как знаешь. Только не говори потом, что я тебя не звал!

Друзья допили пиво, хлопнули по рукам и разошлись в разные стороны.

На лавочку, где только что сидели приятели, опустился старик с дерматиновым портфелем в руках. Он снял с мясистого носа очки, протёр толстые линзы мятым клетчатым платком, водрузил их снова на переносицу и углубился в чтение бумаг. Пот градом катился по его шишковатому лбу, но лавочки в тени все до одной были заняты мамашами с детьми. Дома он работать не мог по причине духоты в кабинете – раз, строгой секретности дела – два, а главное – ввиду резкого отторжения его нынешней общественной деятельности со стороны дражайшей супруги. Григорий Васильевич Сидоренко спешил. Ему надо было как можно скорее завершить доклад о грозящем региону экологическом коллапсе. Контрольный экземпляр доклада Сидоренко собирался послать заказным письмом в Москву, на самый верх. Рубин не принял его на прошлой неделе, но профессор не терял надежды достучаться до него позже. Должен же быть способ! Профессора подстёгивал не только дефицит времени – до принятия решения о референдуме по чернавскому месторождению оставалось меньше месяца – но и его возраст, чинивший массу неудобств острому как бритва уму опального учёного. Лет семь назад профессор Сидоренко позволил себе открыто высказаться на тему интеграции наук и баланса узко научных интересов и общечеловеческих ценностей, за что был снят с должности заведующего кафедрой экологии и природопользования Верхнедонского университета и выпровожен на пенсию. Сейчас кафедрой заведовал его научный оппонент – Илья Вениаминович Эпштейн. И дело даже не в том, что, по мнению Сидоренко, геолог в нём давно и безвозвратно победил эколога, и не в том, что Эпштейн всегда ставил научные интересы превыше всего. Главную опасность составляло нежелание коллеги вести открытую дискуссию, а значит, идея экологического коллапса обречена на безвестность. Оставалось уповать на коллективную сознательность людей и интерес средств массовой информации. И Сидоренко уповал. Уповал и действовал.

Действовал и Перцев. Потому что тоже уповал. Уповал на щедрое вознаграждение со стороны руководства и – наконец-то! – обещанное продвижение по службе: сколько можно расти горизонтально, оттачивая и без того совершенный слог, изощрённый ум и блестящую логику бывалого журналиста-аналитика? Вернувшись в редакцию, Андрей основательно взрыл интернет, завалив Google запросами по никелю. Как-никак он теперь «адвокат»! Назавтра была намечена первая поездка в Чернавск.

Старенький Форд бодро урчал, переваливаясь по ухабам просёлочной дороги. Чернавский район начинался в ста сорока километрах от Верхнедонска, но Перцеву казалось, что уехал он за тридевять земель. Сначала он мчался по скоростной магистрали, построенной специально к олимпиаде, трёхрядной и гладкой, как стекло, в серпантине развязок, с двуязычными указателями по обеим сторонам. Шоссе почковалось съездами на второстепенные дороги, одна из которых, худо-бедно залатанная, вела в Чернавск. Путь в райцентр ветвился грунтовыми проездами, выщербленными бетонками к деревням и сёлам с архаичными и смешными названиями: «Гнилуша», «Вихляево», «Бирюки», «Чудские выселки». Навигатор, настроенный на кратчайший маршрут, посоветовал Перцеву свернуть на одну из таких дорог, и теперь он ехал по грунтовке в окружении почётного караула из мачтовых сосен и вековых дубов. Андрей выключил радио и опустил стёкла – вместе с душистым ветром в салон ворвался лесной хор, сотканный из щебета, стрекотанья, жужжания, щёлканья, скрипа, журчания и шума листвы. Когда же он слышал такое последний раз? Перцев напряг память – после девятого класса, во время летних каникул, когда гостил у бабы Ани под Калугой. Они с мальчишками ходили на лесное озеро. Как называлось то село? Кажется, Агеево? Или Михеево? – не вспомнить. С тех пор он там ни разу не был. Не бывал он и в других деревнях, ни в лесах, ни в полях с лугами, ни дня не жил в маленьких городках, не ездил просто так по сельским дорогам (командировки и пикники в ближайшей лесополосе – не в счёт). Всё, что находилось за пределами Верхнедонска, представлялось Перцеву чужой враждебной территорией, terra incognita, на которой он ощущал себя временным гостем, вынужденным скитальцем, всегда чувствовал себя неуютно и старался как можно быстрее вернуться к цивилизации. Но сейчас, трясясь по лесным колдобинам, вдыхая запах хвои и мёда, неожиданно поймал себя на мысли, что возвращается в серую бревенчатую избу бабы Ани, а может быть – в своё детство, и это возвращение было терпким и чуть горьковатым как заваренный в котелке чабрец. Надо же, прошло восемнадцать лет, баба Аня давно умерла, дом продали, а звуки леса, оказывается, жили в его памяти все эти годы. Как причудливо устроена память…

Дорога круто свернула влево, лес расступился. В глаза брызнули солнечные блики, отражённые в зеркальной чешуе узкой как серп реки. Перцев съехал с колеи и заглушил мотор. Окружённая с двух сторон лесом, а с третьей речной дугой поляна сонно жмурилась в лучах полуденного солнца. Андрей нацепил солнечные очки и спустился к воде по петляющей среди зарослей чабреца тропинке. На рыжем песчаном берегу лежали двое мальчишек лет десяти-одиннадцати. Неподалёку валялись удочки. Увидев Перцева, они прыснули от смеха и стали шептаться. Потом уставились на незнакомца в упор, подставив лучам белёсые брови и облупившиеся веснушчатые носы.

– Далеко ли до Казачьего Стана? – спросил их Андрей, важно здороваясь с каждым за руку.

– Да нет, километра два отсюда, – ребята махнули в сторону пригорка и снова хихикнули: – А чего это вы не поехали по асфальту?

– А того не поехал, что так ближе! – подмигнул им Перцев. – И искупаться можно! Как водичка? – спросил он, расстёгивая рубашку.

– Хорошая! – хором ответили мальчишки и снова побежали к воде.

Перцев разулся, скинул одежду и осторожно ступил на сухую в колких травинках землю. Выбрал тихое место подальше от плещущихся на мелководье ребят и вошёл в реку. Подошвы ног ощутили ребристую как стиральная доска плотную поверхность песка, утрамбованного мелким речным прибоем. Андрей сделал несколько шагов и бросился с размаху в воду, вызвав у мальчишек очередной приступ смеха. Река обняла его тесно и крепко, сдавив грудь в ледяных объятиях. Перцев вырвался и поплыл на другой берег, крупными гребками рассекая слепящую речную гладь. Несмотря на скромную ширину русла, течение было стремительным, и бывшему второразряднику по плаванию Перцеву пришлось изрядно потрудиться, чтобы удержать нужную траекторию. Выбравшись на другой берег, Андрей издал победный клич, как делал это в детстве. Мальчишки весело замахали руками.

– Что за река-а-а? – крикнул Перцев с крутого обрыва, сложив ладони рупором.

– Чернавка-а-а! – прокричали в ответ мальчишки.

Эхо разбросало их звонкие голоса по всей поляне, а потом унесло и надёжно спрятало в чаще леса.

Было два часа дня, когда Перцев въехал в Казачий Стан. После бодрящего заплыва в Чернавке он чувствовал волчий аппетит и сейчас прикидывал в уме, ехать ли ему в райцентр на обед, а потом возвращаться обратно или перетерпеть голод, довольствуясь бутылкой воды и пакетом чипсов. Знакомство с местными казаками входило в план журналиста пунктом №1. Необходимо было втереться в доверие и разузнать, как долго те собираются воевать с геологами, какими способами и главное – ради чего. Постараться убедить их в бесперспективности их войны и прощупать возможность подкупа. Пока Перцев размышлял, докуривая сигарету у старого колодца, к нему подошёл загорелый, голый по пояс могучий как дуб казак с кудрявым чубом и строго спросил, кого он ищет. Пришлось показывать редакционное удостоверение и объяснять цель визита. Увидев слово «пресса», кудрявый атлант расцвёл в добродушной улыбке и вызвался проводить приезжего в дом атамана Черпака.

Двадцать минут спустя Перцев сидел в прохладной комнате за уставленным яствами столом и вёл неторопливую обеденную беседу с Семёном Никифоровичем.

– Это хорошо, что пресса обратила на нас внимание, – степенно проговорил атаман, подкладывая в тарелку гостя золотистого карася. – Значит, не зря старались.

– Э-э-э, Семён Никифорович, неужели вы, современный человек, боитесь прогрессивных технологий? – осторожно спросил гость, макая в соль перышко лука.

– А чего мне их бояться? – ответил Черпак. – Бойся не бойся, да только затея эта негожа, против земли она, против людей, на ней живущих. Пусть копают там, где нет никого: ни людей, ни зверья, ни лесов, ни чернозёма. Им что – места мало?

Помолчали.

– И что же, собираетесь воевать и дальше?

Атаман перестал жевать и подозрительно прищурился на журналиста.

– А вы, мил человек, случаем не уговаривать нас пришли? Не из тех ли вы засланных казачков, что порочат веру да сбивают людей с пути истинного?

– Да что вы, Семён Никифорович, Боже упаси вас сбивать! – открестился гость и переменил тему. – А что, давно ли в этих краях казаки живут?

– С Екатерининских времен и живут, – Черпак огладил закопчённую шею в белом вороте. – Земля наша не одно поколение добрых казаков вырастила. Мы её охраняем, как мать родную. Она нам и кормилица, и поилица, и защитница, как же нам её не беречь? Разве можем мы допустить, чтоб в её утробе копались? – атаман умолк, рассматривая узоры на заскорузлой ладони. – На Казачьем Круге так и порешили: будем стоять до конца!

Перцев понимающе кивнул головой.

– Учёные говорят, что можно и руду добывать, и землю сохранить. Наука ведь шагнула далеко вперёд, – зашёл он с другого бока.

– Наука, говорите? – усмехнулся хозяин, – знаем мы этих ваших учёных, приезжали к нам, людей собирали, лекции о никеле читали – да только подкупленные они!

– С чего вы взяли?

– Предложили мы одному – по фамилии Эйнштейн, что ли? Вы, говорим, приезжайте к нам жить, привозите детей своих, внуков! – тогда люди и поверят, что вреда никакого от никеля не будет. Он замялся, дескать, мы городские жители и к сельской жизни не приучены. Так мы ему и отвечаем: тогда и живите себе в городе, нас не трогайте!

– А если бы переехал, поверили бы?

– Привез бы внуков – поверил бы! Да только не будет этого никогда, – атаман задумался. – Правда, есть один учёный, которого не купишь. Наш земляк, родом из здешних мест. Светлая голова, но что важнее – чистая душа, неподкупная. С нами на пикеты ходит. Всё пытается на руководство их выйти, надеется, добрая душа, убедить словом.

Перцев оживился.

– А телефончик его дадите?

– Не обидите старика? – спросил сурово Черпак.

– Да что ж вы обо мне думаете, Семён Никифорович? – притворно огорчился Перцев. – Я приехал в деле разобраться, что к чему понять, помочь, если смогу. Охота была тащиться сюда на личном, между прочим, автотранспорте?!

– Ладно, ладно, не сердитесь, – смягчился атаман и достал из кармана телефон, – записывайте: Григорий Васильевич Сидоренко, – и продиктовал номер.

– Есть, – записал Перцев. – А кто ещё из местных может рассказать о Чернавске?

– Да каждый расскажет, кто здесь родился. Возьмите хоть директора заповедника Климова или нашего краеведа Парамонова – он смотрителем в музее работает. А хотите – поезжайте к лесничим, там один дед Тихон чего стоит – расскажет за пятерых. Старику восемьдесят шесть, а он до сих пор щук по пять кило удочкой тягает! Сносу нет этому деду, дай Бог ему здоровья!

– И вам, Семён Никифорович, крепкого здоровья и всех благ! – засобирался журналист. – Спасибо за угощение, и за помощь спасибо! Надеюсь, ещё свидимся.

– Так и напишите, – напутствовал на прощание атаман, – казаки чернавские будут стоять насмерть, а землю свою на поругание не отдадут!

Перцев вышел из дома атамана Черпака сытый, но расстроенный. По пункту №1 он потерпел полное фиаско: в доверие не втёрся, воевать не отговорил, ни о каком подкупе не могло быть и речи. «Ладно, – вздохнул Перцев, – так и запишем: атаман Черпак ни в свидетели, ни в присяжные не годится, будем искать других», – и двинулся на кордон «Олений», где жила династия лесничих Кузьминых.

Лес снова окружил дорогу, зажав машину в узкой расщелине между морщинистыми стволами. Упёрши в небо кроны, тревожно шумели дубы. Трепетали осины. Старые, потерявшие белизну берёзы громко вздыхали, жалуясь облакам. Солнечные лучи с трудом продиралось сквозь бархатную вязь ветвей, зажигая листву изумрудными и янтарными вспышками. Иногда в сплетении крон возникала прореха, и белый столб света закипал жизнью: мотыльки, жучки и бабочки порхали в нём, озаряя мрак трепетом разноцветных слюдяных крыльев. Прореха закрывалась, и лес снова погружался в задумчивый сумрак.

Кордон «Олений» представлял собой огороженную частоколом избу с пристройкой, конюшней и загоном для передержки диких животных. Двумя окнами изба глядела на солнечный хоровод молодых берёзок. Крыльцо выходило прямо на калитку, припертую изнутри поленом, калитка – на дорогу, по которой приехал Перцев. Журналиста, весело махая хвостом, облаяла дворняга с застенчивым карим взглядом. Вытирая фартуком руки, на порог вышла хозяйка.

– Мне бы деда Тихона повидать, – поздоровавшись, спросил Перцев, – извините, не знаю его отчества.

– Тихон Егорович на реке, – настороженно ответила женщина. – А вы кем будете?

Журналист представился, показал удостоверение. Из-за спины хозяйки вышел парень в выгоревшей ветровке с такими же, как у неё, глазами-смородинами и вопросительно уставился на гостя.

– Корреспондент из города, хочет поговорить с дедом, – пояснила мать.

– А что тут говорить? – нахмурился сын. – Тут уж всё сто раз говорено-переговорено, а толку нет. Вы опять за никель агитировать пришли?

– О чем тут до меня говорено-переговорено – не знаю, – уклончиво ответил журналист. – Мне поручили разобраться в проблеме – вот я и приехал. А уж будете вы мне помогать или нет – дело ваше.

Парень почесал в затылке и нехотя пригласил Перцева во двор. Усадил на скамейку, сел рядом. Они были ровесниками и ситуация располагала к тому, чтобы перейти на «ты». Видимо, о том же подумал и парень.

– Слушай, давай начистоту, – обратился он к Андрею, – если ты пришёл уговаривать деда поставить подпись, то даже и не думай. Ничего он подписывать не станет.

– Какую еще подпись? – не понял Перцев.

– Ну, как же! Приезжали тут, подсовывали бумажку типа «осуждаю противоправные действия в отношении геологов, готов выслушать аргументы учёных» и тому подобное.

– А кто подсовывал бумажку-то? – заинтересовался журналист.

– Да леший их знает кто! И не только деду, а и другим приносили.

Пока парни разговаривали, появился старик с удочками и поставил перед ними садок с двумя щуками: одна средних размеров, другая – пятнистая красавица под метр в длину лежала кольцом. Поймав восхищенный взгляд незнакомца, старик весело подмигнул:

– Ну что, желание загадывать будете?

– Хорошо бы! – ответил Перцев, здороваясь.

– Дед вернулся, – заулыбался внук.

– О чём толкуете, молодёжь? А ну, давайте-ка в избу, чай пить, – скомандовал дед Тихон, и все послушно отправились в дом.

Хозяйка выставила самовар, разложила чашки и блюдца, принесла плошку мёда, земляничное варенье и горку калёных лесных орехов. Вскоре раздался духовитый запах трав: заварили майский сбор. Усадив мужчин пить чай, пошла на кухню чистить щук. А дед Тихон принялся плести свой стариковский рассказ под мерный стук чашек и нервное подмигивание диктофона.

– Лес – это, брат, особый мир. Живой он и всё понимает… Я с детства с ним неразлучен. Сначала мальчишкой с отцом ходил, думал тогда, что помогаю, но больше мешал. До войны это было. Отец мой на фронте погиб в 43-м, а брат его – дядя Ефрем, контуженный, без левой руки вернулся и четыре года управлялся с хозяйством. Я при нём помощником лесничего. В 49-м дядька помер, но успел кое-чему меня научить. Да… Лес – это, брат, особый мир… – покачал головой старик. – И вот – было мне чуть за двадцать – стал я лесничим.

Дед Тихон умолк, но никто не решался торопить его вопросами.

– Помню, в 50-х восстанавливали поголовье оленей. У меня тогда уже сын был – отец Егорки, – дед кивнул на внука. – Как-то принёс я ему, трёхлетнему, маленького оленёнка. Смотри – говорю – тебе ровесник зверёныш. А у того нога больная – подранил. И лечили мы его, и выхаживали вместе с сыном. Когда оленёнок поправился, пошли выпускать его в лес. А он не уходит. Уж и пугали его, и гнали, и кричали – нет и всё! Тогда сын обнял его за шею и говорит: «Иди, ищи свою маму, она ждёт тебя и очень скучает». И зверёныш словно понял слова мальчишки, покружился-покружился и поскакал в лес – только его и видели… Так-то. Живой он, и всё понимает…

Перцев глянул в окно на солнечную берёзовую россыпь и вдруг увидел среди тонких берестяных стволов глупого оленёнка. Тряхнул головой – видение рассеялось.

– А в 60-х пришли сюда геологи, – продолжал старик, – стали искать руду. Четверо их было. Жили здесь неподалёку, на поляне, в палатках. Бывало, брали меня проводником, я в лесу каждую тропку знал. Теперь уже память не та, да и лес с тех пор изменился, да и люди. Сейчас уже не зовут, всё больше приборам доверяют. Хотя и приборы могут ошибаться. Сколько раз бывало, что и компас из строя выйдет, и часы встанут… Лес – это, брат, особый мир. Живой он и всё понимает… – дед Тихон подлил из самовара кипятка. – Вот тогда и нашли здесь первый раз и медь, и никель. Но там наверху, – дед ткнул пальцем в потолок, – видать, поразмыслили и решили не рисковать: заповедник всё-таки, река, чернозём. Постановили, что руду добывать не будут, что природа и здоровье народа важнее. Вот как было в советское время! А сейчас?! Тьфу! – старик громко звякнул чашкой по блюдцу. – Ничего святого не осталось! Ради денег мать родную готовы продать, не то что землю!

Махнув рукой, сокрушённо поник головой. Внук молча положил руку на плечо деда.

– Тихон Егорович, – нарушил тишину Перцев, – а что же, геологи? выходит, зря работали? Долго ли они здесь пробыли?

– Три лета приезжали. Ребята хорошие были, здоровяки такие, весёлые, под гитару песни пели… Старшему около сорока пяти было, а младший – совсем пацан, лет двадцать, не больше. До сих пор поименно всех помню: Владимир, Пётр, Алексей и другой Алексей, – загибая пальцы, перечислил старик, – правда, двое из них пропали.

– Как пропали?

– Да так и пропали, – вздохнул старик, – не нашли тогда ни следа, ни зацепки какой. Как в воду канули! Места-то здесь блудные… Один, правда, Алексей младший, потом нашёлся: недели через три вышел сам в районе Бирюков. Но умом повредился, бедолага. Двадцать лет парню было! А второго так и не нашли… говорят, утоп. Да… Лес – это, брат, особый мир…

– А что же милиция? Расследование ведь проводилось?

– А как же! И следователи были, и милиционеры цепью лес проходили, и в газетах об этом писали. Да только если Лесная хозяйка решит кого забрать – так и заберёт, не спросив. И никакие цепи не помогут.

– Лесная хозяйка, говорите? – не поверил своим ушам журналист.

– Она самая. Вы думаете, люди хозяева земли? Нет, они гости на ней. А поступают с хозяйкой непочтительно. Разве приличные гости так себя ведут?

Перцев вдруг ощутил себя не журналистом, а собирателем народного фольклора. Но было любопытно, и он слушал, не выключая диктофона.

– Я и сам её видел, – продолжал дед Тихон, затуманивши взгляд, – недовольна она нынешними гостями-самозванцами, грозилась наказать.

Андрей вопросительно посмотрел на внука Егора, на хлопотавшую возле плиты мать, но не нашёл в их глазах ни тени усмешки, ни виноватого извинения, присутствующего обычно у родственников душевнобольных людей. Как будто всё, о чём говорил дед, не представлялось им чем-то странным. «Может, они все здесь чокнутые? – опасливо подумал журналист. – Надо быть поосторожней».

В избу вошёл ещё один мужчина, судя по возрасту и взгляду – отец Егора и сын деда Тихона, судя по грязным сапожищам и ружью за спиной – тоже лесничий. Хозяйка засуетилась вокруг мужа. А Перцев, поняв, что ничего существенного он уже не услышит, поспешил откланяться и покинул кордон «Олений» в смешанных чувствах изумления, раздражения и жалости. Они теснились в нём, сливаясь с глухой досадой на самого себя.

Чем дальше отъезжал он от Чернавска, тем меньше верил в реальность персонажей, с которыми ему пришлось сегодня говорить. Колоритный атаман с боевой шашкой на стене, выживший из ума старик-лесничий, его семья, ничуть не сомневающаяся в адекватности слов деда. Да… Надо признать: эта поездка не приблизила его не на йоту к выполнению поставленной Орешкиным задачи. И вместе с тем Перцев почему-то ощущал прожитый день как никогда полновесным, наполненным жизнью. Он был удовлетворён, если не сказать – счастлив оттого, что вырвался наконец из душного города, что искупался в речке, что надышался воздухом, отведал лесных и речных даров, что вспомнил в кои-то веки своё детство, что старый драндулет не подвёл его на лесных ухабах… Впервые в жизни он не чувствовал запределье Верхнедонска враждебной территорией и по большому счёту был благодарен обстоятельствам, вынудившим его отравиться в чернавский лес. Это было ново, непривычно и тревожило провисшие ржавые струны перцевской души.