Читать книгу Обнуление. Сборник - Алина Кроткая - Страница 6

Истеричной драмой,

рваным финалом,

страстью,

разодранной в лоскуты.

Наш роман не измерить

в стандартных граммах,

для меры такой ещё изобретают весы.

Из сердца распоротого летят

перья тоски,

заполонили всю комнату под гитарные струны.

Мы были с тобой

н а с т о л ь к о близки,

что души друг другу кусали грубо.

Нежность на грани боли,

крики – до хрипа,

ласки – до комы.

Палачи и ангелы, поцелуи до крови.

От ледяных ладоней

на московском перроне

до животной бури июльским зноем.

Тебя коробят мои

рваные ритмы,

меня – твои архаичные слоги.

Мы всегда с тобой

будем квиты

в ненависти вперемешку с любовью.

Свалился на двадцать три,

В центре Москвы,

Там, где исполняются все желания,

С медным молотом на груди,

Истеричкой на заднем и томиком Фрая.

Подарком неба, истинным знанием.

Приехал, по переулкам города и жизни блуждая,

Столько лет ждала я.

Свалился такой, будто по выкройке,

По линейке, по всем заказам и всем мольбам;

С громким мотоциклетным рыком,

В чёрной жилетке,

Подходящей так к сапогам,

С волчьим оскалом,

Кольцами дыма и голосом, мАнящим в рай.

И я смотрю на него, как на мираж,

Только бы не исчез, не пропал…

Погладить клыки, сунуть в пасть беззащитный палец,

Поцеловать в макушку, нежно глядя в глаза.

Отдать весь свой страх и всю свою слабость

На растерзание мнимого палача.

И всё гладить клыки, исцарапав руки,

Камень точит вода, а боль смягчает тепло.

Слушать всю ночь хриплого голоса звуки,

Распивая джин, а не сухое вино.

Смотришь в глаза – так же дик, но уже не кусает,

Так же рисуется вожаком.

А ты смертельно боишься понравиться,

А потом нечаянно ударить его ножом.

Дождь целует в прозрачные лобовые,

И строптивым хлыстом по колёсам.

На тротуаре пустом мы одни:

Прутья ливня мешают и звездам.

Ты поёшь «восьмиклассницу»,

Держишь за пальцы,

Держишь ревность свою под уздцы,

А я кричу про былые любови в ритме дождливого танца,

Но с упоением глажу губами губы твои.

И нет зеркала краше, чем мокрый асфальт,

И не сделать красивее фото,

Чем когда твой волчий оскал

Перестает со мной быть минорной нотой.

Дождь целует меня в ресницы,

Я нарочно их напоказ.

Это счастье даже не может присниться:

Я иду с тобой за руку

Под дождливый джаз.

Наш роман можно назвать

«В осень с головой».

Мы оба знаем, что всё проходит,

А я и вовсе будто последний вор:

Знаю, что кисти потом отрубят,

Но всё равно тащу упорно добро в свой дом,

Ворую улыбки, вздохи и прикосновения под проливным дождем.

Пока мне всё сходит с рук,

Но удача однажды капризно пожмёт плечом.

Наш роман можно назвать «аллергеном»:

В таком количестве мне тебя совершенно нельзя,

Но я псих,

Поглощаю эмоции, чувства и фразы

В масштабах опасно больших.

Я таскаю тебя в каждый свой стих.

Потом будет боль, врачи, таблетки

И изморозь на глазах моих.

…Но всё это будет потом,

А пока мы делим сентябрь один на двоих.

А ты не знаешь, кресту или молоту,

Двум рыжим – одной, что нечаянно,

Второй, что ушла,

Богу ль, Вселенной, а может и чёрту

Молиться за его внимательные и любящие

глаза.

И то ли в овации, то ли в ноги,

То ли губы – губами,

То ли колени страстно обняв,

То ли любоваться зажатыми всеми ладами,

То ли жадно ласкать, гитару отняв.

То ли всхлипами на подпеве,

То ли ручку быстрей и блокнот,

То ли в зрачках его, как во хмеле,

То ли восхищенно смотреть ему в рот.

…А ты до сих пор не знаешь, кресту или молоту,

Совпадениям, судьбе иль рыжим томам,

Ливням августа или февральскому холоду,

Шептать «спасибо», сидя с ним по ночам…

Страшный зверь перед зеркалом

Обрезает клыки.

Равняет их аккуратно пилкой.

В глазах у безумного столько тоски:

Не обманешь природу настойчивой жилкой.

Страшный волк перед зеркалом упрямо меняет свой вой,

Учит собачьи гаммы и скороговорки.

Но голос хриплый и всё такой же злой

Не исправят упражнения звонкие.

Страшный волк перед зеркалом уже вторую неделю

Каждый вечер упорно меняет свой вид.

А на утро снова клыки на пределе,

И вой на всю округу стоит.

Каждый вечер волк надевает такую маску.

Как ещё? Он боится ЕЁ напугать.

На ночь читает ЕЙ ласково сказки,

Врёт, что домашний, и что с ним можно играть.

Но маска под утро подло слетает,

И девочка от страха начинает рыдать.

Страшный зверь перед зеркалом вновь обрезает клыки…

Мир вокруг него непрерывно болит,

Декорации рассыпаются на молекулы,

Воздух смертельно простужен и кровоточИт,

Боль безнадёжно стекается в лужи,

И никакой рунический щит

Не спасёт от внутренней стужи.

Он примеряет улыбки,

Едко шутит и веселит,

Он, как смертельно больной человек,

Который пытается убедить родных,

Что врач ошибся, и он будет жить,

И что сейчас он так, для прикола,

неподвижно лежит.

…Часы посещений окончены,

Руки бессильно падают вниз.

Спектакль прошёл,

Он опускает занавес

Уставших кулис.

Он приходит ко мне, а я, как безумный химик,

Кричу ему, что нашла лекарство,

И он не умрёт!

Я колю ему тройную порцию нежности

И убеждаю, что всё пройдет,

И мы будем вместе за годом год.

Он делает вид, что верит,

А я пытаюсь раскрасить его

Оставшийся срок.

Мир внутри него безнадёжно болит…

А теперь вот давай-ка выдохнем,

Ты можешь затянуться привычными крепкими,

А я пока вытащу из лёгких булавки и скрепки,

Слишком больно дышать, засели внутри очень крепко.

А теперь вот давай без истерик, по-взрослому,

Взвешенно и спокойным тоном

Надиктуем последний абзац нашей повести,

Ты запьешь его колой.

И вобьём его в стихотворный роман осиновым колом.

А теперь вот давай без сказок, надежд и липовых обещаний.

Признаем, что не получилось,

Поскорбим на прощание.

Ты прости, я пыталась, но в итоге осталось только

Отчаяние.

Я вся исполосована твоим непониманием.

А теперь вот давай без ругани, без скандала.

Представим, что мы в коридоре больничном,

Где наша любовь умирала.

Врач вышел, грустно развёл руками:

«Мне очень жаль, но её нет больше с нами».

И нам ничего не остаётся, как молча поникнуть плечами.

Прости, но мы стали друг другу лишь палачами.

Я отчаянно цепляюсь за волосы воспоминаний,

Тяну их руками, как моряк шевелюру девки портовой.

Яростно, с хрипами,

Изнемогая,

Просачивая сквозь пальцы,

Прижимая к себе по новой!

За окном не щебечут, а крякают птицы,

Кровать – вместо адовой сковородки.

Моя летняя ночь «весела», как последние часы

Самоубийцы,

Я внутри себя проорала уже всю глотку.

Я вытягиваю из водоёма нашей любви,

Заросшего от негодности тиной,

Воспоминания, лежащие устало на дне плетьми,

И отчаянно даю им красивое имя.

…Я знаю, что всё уже позади,

Но позволь мне подержать воспоминания

За волосы длинные.

Наш маленький мир разлетается сотней осколков,

Рушатся все мосты.

Я маленькая девочка. Я стою, испугавшись, в сторонке.

Ты куришь. Я кричу испугано: «Прекрати!».

Наш уютный и прекрасно подогнанный мир

Сыплется, как соль из пакета.

Я маленькая девочка. В моем платье уже сотни дыр.

Ты кидаешь вниз зажжённую сигарету.

Наш чистый мир обрастает слоями боли:

Его покрыла сплошь липкая глина.

Я маленькая девочка. От твоей сигареты пожар плюёт зноем,

Я бегу потушить и нечаянно подливаю бензина.

Тишину на этой кухне можно рубить с плеча,

отталкивать руками, как плотную воду.

Прикрывающие спины друг другу

от бед, как от ножа,

мы можем рассориться в прах из-за банальной

посуды,

из-за фильма, книги и разных взглядов

на Будду.

Так странно: мы целуем нежно друг другу глаза

и вгрызаемся же в глотки друг другу…

И мы оба знаем,

что Вселенная крутит шарманку из правил:

в любви чёткий план необходим.

Писать – три раза в неделю,

видеться – только один.

Но к чёрту все грамоты и весь расчётливый мир!

Какая логика, если он мной безумно любим?

Мы оба знаем,

что вес слов – тяжелее камня,

что фраза – не маленький воробей.

Но я заглядываю в зрачки глаз самых главных,

И повторяю «люблю» твёрже всё и сильней!

Пусть это опасно, как в аду десятки чертей.

И мы оба знаем,

что на небе кто-то перевернул часы,

что нам отпущен какой-то ничтожный срок.

…Я ставлю чувства свои на весы,

целюсь в разум и спускаю курок.

Кто-то до предела выкрутил громкость,

Я надрывно кричу, но не слышно ни звука.

Я помогаю себе жестами, выламываю руки,

Но получается трагисмешно,

Как у сельского комика пантомима глупая.

Я хватаю воздух: не по-майски за окном горячо,

Пересохшие губы открываются жутко.

Мне кажется, вокруг меня стеною стекло,

А я за ним – брошенная кукла.

Не тряпичная, не плюшевая, не пластмассовая.

А из когда-то белой бумаги,

Японская оригами.

На эту игрушку никто и не обращает внимания.

Похожа на лягушку,

Которая надета на пальцы

И рот открывает.

Все в детстве в такую играли.

Вот и он потешился, руки размял,

И теперь новой купил бумаги.

Ты не дотрагиваешься до него,

Но пальцы знают каждую пору,

Как любимое стихотворение.

И тебе не нужно точек опоры,

Чтобы ощутить подушечками его настроение,

И скрытое изящно волнение.

Чтобы оскорбить его кожу излишним прикосновением.

Памяти тела не требуются подтверждения.

Ты тянешь к нему вместо рук зрачки.

Гладишь ими его заросшие скулы…

Дотрагиваешься до скрытой под майкой груди…

Остаёшься на ней медлительным поцелуем.

Между вами метр почти,

Толпа заходится шумом,

Руки к холодным поручням приросли,

Вы не сказали и слова друг другу,

Но в этих ласках излишни губы.

Ты помнишь его наизусть,

И сотни раз про себя повторяешь по кругу.