Читать книгу Другие вольеры. Волонтёрские записки - Алина Пожарская, Алина Евгеньевна Пожарская - Страница 7

Любое дело имеет два начала. Первое – фактическое. Его легче установить, но значение у него небольшое: оно просто открывает отсчёт. Второе начало происходит тогда, когда впервые что-то в человеке меняется. Если перемена постепенная, то второе начало определить почти невозможно. Если перемена резкая, то определить более-менее удаётся. У меня в приюте так случилось с Рыжиком.

И я бы пожелала всем, чтобы перемены были постепенными и чтобы определить второе начало было невозможно.

* * *

– Значит, видимо, не судьба.

– Какая судьба? Вы сами не захотели.

Баба Оля – бабушка моей ученицы. У меня иногда возникают такие неуставные взаимоотношения то с самими учениками, то с их родными.

Я пришла к Насте чуть раньше, и, пока та в школе, баба Оля усадила меня на кухонный диванчик и рассказывает про свою юность. Про радугу посреди грозы. Про платоническую любовь на фоне пьющего мужа.

Муж этот поколачивал не только Олю, но и собственного сына, оставляя ему, трёхлетнему, синяки во всю спину длиной. И вот однажды, преподавая на вечёрке своего филфака, Оля встретила его. Ермолай был единственный мужчина на потоке, не считая ботаника Лёши, и примерно Олиного возраста: пришёл учиться после армии.

– У нас ничего не было, – рассказывает Оля. – Он рад бы вытащить меня из всего этого. Но у меня был маленький Вася. А у него годовалая дочь…

– А с женой что?

– Не знаю. Мы не говорили об этом. Наверно, всё нормально. Но мы почему-то, когда общались, каждый раз чуть не плакали.

Почему плакала Оля – мне более-менее понятно. К родителям она не сбежала потому, что не хотела их расстраивать. К Ермолаю – потому что не хотела разбивать семью. Так и жила, стремясь не причинить никому зла и в вечном страхе за сына и за себя.

Всё это логично и предсказуемо: у родителей давление, а у Ермолая жена и дочь. Но что-то будто скребётся в этой истории. Скребётся, как мышь, и то и дело выглядывает, смотрит чёрными глазками и орёт: ну ты что?..

– А потом? – спрашиваю.

– Потом я уволилась. Прошло пять лет, я родила Настину маму. И он позвонил снова. Мы встретились.

– И как?

– Я сидела и думала: какое ужасное имя – Ермолай. И моя дочь могла бы быть похожа на него. И я спросила: что у тебя?

– А он?

– А он смотрит на меня взглядом измученного человека. Ничего, говорит. Сын у меня родился.

Она помолчала.

– И знаешь, я ведь заранее знала, что он скажет и что скажет именно так. Не «родился сын», а «сын у меня родился». Предугадала.

Я задумываюсь, чего в таком предугадывании больше: профессионального филфаковского или попытки найти судьбу даже в такой ерунде. Кто как поставит слова в предложении.

– Я одного не понимаю, – говорю. – Вот не хотели вы к родителям. Не хотели к Ермолаю. Ладно. Но ведь вы продолжали искать способ сбежать? От мужа, который бил вас и ваших детей?..

Она качает головой. Я уже знаю, что она так и осталась с ним. Пока не умер он от цирроза.

Баба Оля молчит. И я догадываюсь.

– Вы решили, что с помощью этих двух случаев судьба вам на что-то намекнула? Мол, и не надейся?..

Она не ответила. Тихо, командую я себе, тихо, веди себя прилично, ты в гостях.

– Ну чего ты, Алинк, – наконец говорит баба Оля. – Не просто так ведь люди говорят: судьба. Могли бы сами – делали бы. А раз не сделали, значит, что-то было сильнее. Не надо вешать всё на себя.

– Ладно, – говорю. – Я, собственно, чего спросить хочу. Помните, вы говорили, что кота хотите?

Разговоры о пристройстве кота я начала давно. В приюте на входе в карантинную стоит большая клетка на десять грызунов. В этой клетке держат кошек, которых осмотрели и готовят к тому, чтобы те обрели хозяина.

В этот раз в клетке сидел рыжий кот, на вид лет шести. «Рыжик», – сказала Кристинка. И ещё сказала, что он кандидат на выданье.

А баба Оля как раз хотела своему Сёме, пушистому кофейному полусиамскому старичку, рыжего компаньона. Вот только всё сомневалась, сомневалась и откладывала до лучших времён.

– Аль, давай я тебе позвоню, ладно? Я ж не могу вот так сразу.

– Потом его заберут, – отвечаю я и понимаю, что сделала глупость: таких, как Оля, это не подстегнёт, а, наоборот, успокоит. Снимет ответственность. – Ладно, – говорю. – Только подумайте. Очень хороший котик.

* * *

Выгуляв наш отсек, мы забираем из офиса вещи и стережём друг друга в туалете.

Пока Кристинка переодевается, я наблюдаю идиллическую картину. У клетки с котом Рыжиком стоит семья: папа, мама и сын лет тринадцати. Мама умиляется, папа стоит насупившись, как бы говоря: да, я глава семьи, хоть и в очках, – а сын приложил руку к прутьям. Рыжик смотрит на всех троих и мурчит, хотя никто его даже не трогал.

– Вы собираетесь его забрать? – спрашивает меня очкастый папа и показывает на Рыжика.

– Нет, я это… – Я дёргаю сломанную щеколду, и, пока соображаю, как покультурнее выразиться, из-за двери доносится Кристинкин голос:

– Она на шухере!

– Понятно, – отвечает мама. – Вот, – обращается она к мужу и сыну, – никто пока на него не претендует, давайте скорей оформлять!

– Это вам к тёте Глаше, – говорю. – Давайте сбегаю за ней?

Из туалета доносится какое-то междометие. Возмущённое, кажется.

– А вы Кристину постерегите, – исправляюсь я и ухожу в офис за тётей Глашей.

* * *

Через две недели, возвращаясь после выгула в офис, я останавливаюсь у клетки. Сейчас клетка Рыжика пуста.

– А что, забрали Рыжика? – спрашиваю.

– Какого Рыжика? – спрашивает Кристинка в ответ. Она уже переоделась: была её очередь первой идти в туалет.

– Ну того… За ним ещё семья пришла. Папа в очках, мама и сын.

– А-а, в очках, – отвечает она и улыбается. Я тоже улыбаюсь: ура, всё хорошо. – Рыжика, – продолжает Кристинка. – Помню-помню. Так вот он мёртв.