Читать книгу Легкая корона - Алиса Бяльская - Страница 12

В мой второй день в новой школе, во время перемены, в маленьком предбаннике перед кабинетом химии Лена Ковальчук и Алла Красовская подрались. Я никогда до этого не видела женской драки – это было зрелище страшное, но захватывающее. Вначале они, пытаясь устрашить одна другую, обменивались оскорблениями и угрозами; но ни одна не хотела уступить, так что они наконец. по-кошачьи взвыв, вцепились друг другу в волосы. Полетели клочья волос, ногтями каждая старалась поцарапать сопернице лицо. Потом одна укусила другую за ухо, раздался жуткий вопль. Драка окончилась, когда прозвенел звонок; Ковальчук и Красовская отпустили одна другую, оправили форму, вытерли кровь с лиц и вместе со всеми пошли на урок. Как ни в чем не бывало. Правда, по дороге в класс между ними состоялся странный диалог, который, как это ни удивительно, они вели вполне по-дружески.

– Смотри, что ты наделала, пизда! Ты же меня поцарапала до крови, – сказала Ковальчук, разглядывая себя в маленькое зеркальце.

– Ты первая начала! – Красовская забрала у нее зеркальце. – Ты меня еще сильнее поцарапала.

– Да я из-за тебя ноготь сломала! Но ты понимаешь, мне придется сказать маме, – со значением произнесла Ковальчук.

– Ой, Леночка, пожалуйста, не говори ей! – стала молить Красовская. – Скажи, что ты сама поцарапалась, или что упала, или…

– Ага, так она и поверила. Нет, придется все рассказать.

Они обе тяжко вздохнули и вошли в класс.

На меня вся сцена произвела неизгладимое впечатление, и я стояла с открытым ртом. Марина, мой Вергилий в этих школьных кругах ада, заметила мое отупелое удивление.

– О, мама Ковальчук – это особый случай, ее вся школа боится. У этой истории еще будет продолжение, вот увидишь. Сама все поймешь. А вообще, что ты так напряглась? У вас в той школе не дрались, что ли? Ладно, пошли на химию. Химичка у нас забавная, тебе понравится.

Урок химии на самом деле получился забавным. Учительница, не поздоровавшись, взошла на кафедру и сказала, оглядывая нас с нескрываемым омерзением:

– Ну, что, одуванчики вы мои? Третье сентября, а уже драка? А мат-то, мат какой! Нет, Ковальчук, ничего говорить не надо, мне неинтересно. Я никому ничего рассказывать не буду. Но зато специально для вас проведу сейчас один химический опыт. Приготовьтесь – реакция пошла, сейчас появится очень приятный запах. Ваш запашок, это вы так пахнете, вам понравится.

И правда, запах появился – невыносимая вонь сероводорода, как от ста тысяч протухших яиц. Завопив, все снялись с мест и ринулись из класса, зажимая носы, а химичка смеялась сатанинским смехом и размахивала руками, чтобы вонючий воздух шел в нашем направлении.

– Что, провоняли? Не нравится вам, убегаете?

Марина осталась довольна.

– Я же тебе говорила. С ней не соскучишься.

На следующее утро весь класс выстроили в коридоре в линейку для проработки. Заслуженный учитель России, Марья Николавна, вышагивала перед нами и перечисляла все наши преступления за прошедшие с начала учебного года четыре дня: драки, разбитые стекла, поджог помойного ведра, ну и дальше, по мелочи. Вдруг Лена Ковальчук побледнела:

– Ой, мама идет.

Красовская затряслась и стала серого цвета. Все замерли, включая Николавну.

Мать Ковальчук приближалась к нам, в руках у нее были огромные портняжные ножницы. Она была меньше своей Лены почти в два раза, но глаза ее горели таким безумным огнем, что было понятно – становиться у нее на пути не стоит. Подойдя к Красовской, она сказала:

– Покажи ногти, Алла.

Красовская вытянула вперед дрожащие руки.

– Так, смотри, какие длинные ногти. Зачем тебе такие ногти, а, Красовская? Мою Леночку царапать?! Сейчас я тебе ноготочки-то подрежу! – и щелкнула у нее перед носом своими огромными ножницами. Красовская заорала от ужаса и попыталась отнять руку, но мама Ковальчук вцепилась в нее крепко. Все это происходило на глазах у нашей классной, заслуженного учителя РСФСР и парторга школы. Марья Николавна, правда, попыталась робко вмешаться, но мама Ковальчук отмахнулась от нее ножницами со словами: «Стой смирно, а то хуже будет», и та больше не рыпалась. Все завороженно смотрели, как Красовской стригут ногти ножницами, которыми запросто можно было оттяпать пальцы.

– Ну вот, теперь хорошо. Теперь ты, Красовская, никого больше поцарапать не сможешь, – удовлетворенно сказала мама Ковальчук, спрятала ножницы в сумку и пошла к выходу. На свою дочь она за все время экзекуции ни разу не посмотрела. Та тоже с матерью в общение не вступала, только вся покрылась красными пятнами.

– И часто такое происходит? – шепотом спросила я Марину.

– Раньше почти каждую неделю, но в последнее время реже, – ответила она. – Ковальчук старается ей ничего не рассказывать, кроме как в самых крайних случаях, если скрыть нельзя. Мать бьет ее смертным боем, если узнает, что она от нее что-то скрывает.

В следующий раз мама Ковальчук пришла в школу, когда Лена подралась в раздевалке с Рыбкиной. По какому поводу возникла ссора, никто не знал, но они обе уже были в зимних пальто, когда между ними завязалась драка. В основном они трясли друг друга за полы, но как-то так получилось, что Рыбкина схватила Ковальчук за шиворот и сильно тряхнула. Пальтишко было стареньким, нитки с хрустом лопнули, и воротник немного порвался.

– Ой! – сказали обе одновременно.

– Ты что? Ведь мама заметит! Мне придется все ей рассказать!

– Ой, Леночка, не говори, ведь совсем чуть-чуть оторвался. Пойдем ко мне, моя мама пришьет, – стала умолять Рыбкина.

– Я не могу к тебе идти, она меня убьет. Я должна сразу идти домой после школы.

На следующий день в школу Рыбкина не пришла. Мама Ковальчук стояла во дворе и смотрела, как наш класс выходит из школы. Рыбкину она не увидела, поэтому, взяв Лену за руку, она ушла домой. На следующий день история повторилась. Но в конце концов Рыбкина все-таки появилась в школе. День прошел спокойно, мама Ковальчук не показывалась. Прозвенел последний звонок, все гурьбой ломанулись в раздевалку. И тут появилась Она – грозная мстительница. Рыбкина замерла, глядя на нее, как кролик на удава.

– Где твое пальто, Наташа? – тихим зловещим голосом спросила мама Ковальчук.

Рыбкина кивнула на свое новое дорогое пальто с капюшоном и меховым воротником (мечта всех советских девочек, между прочим, у меня такого не было).

Мама Ковальчук схватила пальто и попыталась оторвать рукав. Тот, однако, был пришит крепко и отрываться не хотел. Тогда она бросила пальто на пол, наступила на него ногами и потянула рукав изо всех сил; выдрала его с мясом и бросила в рыдающую Рыбкину.

– На, возьми! Будешь знать, как обижать мою Леночку!

Потом было побоище между мамой Ковальчук и мамой Рыбкиной. Рыбкина-старшая пришла под окна Ковальчук с пальто и оторванным рукавом, потрясая ими как знаменем и проклиная Ковальчук, ее маму и всю их семью до десятого колена.

– Ковальчук, старая ты проститутка! Что же ты творишь?! Это пальто стоило мне месячную зарплату, а ты порвала, да так, что назад не пришьешь! Отдавай деньги, сука!

– Я проститутка?!!! Рыбкина, не срамись! Весь район знает, что ты водишь к себе ебарей! Все со счета сбились! – прокричала мама Ковальчук, высунувшись из окна по пояс.

– Ну и что? Мне это для здоровья надо! Я денег, как ты, не беру!

Тут мама Ковальчук выскочила из подъезда и навешала маме Рыбкиной по первое число, хоть та и была выше ее почти вдвое. Все закончилось полной капитуляцией Рыбкиной, которая, лежа в снегу на спине, моляще протягивала оторванный рукав маме Ковальчук.

С начала учебного года прошло несколько месяцев, а у нас все не было уроков труда. Наконец привели новую училку с запоминающейся фамилией Зверуха. На первые уроки я не ходила, но девки рассказывали интересные истории о Зверухе, и как-то раз мы с Мариной решили посмотреть, что же там происходит. Ничего интересного, впрочем, не было – обычная совковая дребедень. Тоска зеленая. Мы с Мариной, чтобы как-то убить время до конца урока, лениво препирались со Зверухой, веселя самих себя и класс. Лене Ковальчук тоже было скучно. Она встала из-за стола и пересела за швейную машинку.

– Ковальчук, отойди немедленно от машинки. Сядь на свое место, – строго сказала Зверуха.

– Не-а, – как всегда нагло ответила неуязвимая Ковальчук.

– Ковальчук, я повторять не буду. Не смей трогать машинку, она совсем новая, только на прошлой неделе привезли.

– Вот я и попробую. Да вы не волнуйтесь, я хорошо шить умею.

– Никто на ней шить не будет. Она здесь не для того стоит! – переходя на визгливые ноты, прокричала Зверуха, начиная звереть.

Тут мы с Мариной не выдержали и вмешались.

– Вот забавно, – сказала я, – какого же лешего она стоит в кабинете труда, если не для того, чтобы на ней шили? А, Марин, ты как считаешь?

– Я думаю, что ее купили и привезли, чтобы мы научились шить. Пора уже нам научиться чему-то стоящему. А то так вся жизнь пройдет… – философски заметила Марина.

В ответ на эти слова Ковальчук с силой начала давить на педаль и крутить колесо. Машина приятно застрекотала. Зверуха, задохнувшись от возмущения, закудахтала, подскочила к Ковальчук и ударила ту по руке.

– Не смей! Прекрати ломать школьное имущество!

Все на секунду замерли. Ковальчук вначале даже не поверила, что это произошло на самом деле. Она в остолбенении смотрела то на свою руку, то на нас, вскочивших со своих мест, чтобы получше все разглядеть.

– Ой, она меня ударила! – у Ковальчук наконец-то прорезался голос. – Вы видели, она меня ударила по руке!

– Успокойся, Ковальчук! – снисходительно сказала Зверуха, еще не знающая, что на нее надвигается.

– Она мне руку сломала! Открытый перелом! Посмотрите, вся рука красная! – голосила Ковальчук, размахивая перед нами своей огромной красной лапищей.

– Замолчи, Ковальчук! Прекрати хулиганить, сядь на место, – пыталась завладеть ситуацией Зверуха.

– Вы еще пожалеете! Я все маме скажу! – зловеще предупредила Ковальчук.

– Да говори хоть маме, хоть папе… римскому. Я ничьих мам не боюсь.

– Вы мою маму не видели! Вы когда мою маму увидите – вы в обморок упадете! – И с этими пророческими словами Ковальчук выскочила из класса. Не прошло и пяти минут, как в класс торопливо вошли директор, завуч и сама Ковальчук.

– Так, Лена нам рассказала, что произошло. Мы просим вас перед ней извиниться, – с порога сказал директор.

У Зверухи просто отвисла челюсть – в буквальном смысле.

– Чего? – только и сказала она, вылупив глаза на директора. Тот был непреклонен.

– Вы ударили Лену по руке? Ударили?

– Да, но…

– В советской школе, тем более в моей школе, детей не бьют. Если вы не хотите последствий…

– Но… я сейчас объясню… Все было не так…

– Надо просить прощения.

– Да вы смеетесь, что ли, надо мной? С какой это стати я буду просить прощения у нее?! Она – нахалка, хамила и ломала машинку. Если хотите жаловаться в РОНО, пожалуйста, я – член партии, мы посмотрим, что там решат.

Тут, увидев, что коса нашла на камень, решила вмешаться Лыска, наша завуч. Она отозвала Зверуху в сторонку и стала тихим голосом ей что-то втолковывать. Мне было любопытно до смерти, поэтому я, сделав вид, что у меня упала ручка, подобралась на коленках к ним поближе. Всего разговора я не услышала, но отдельные слова, долетавшие до меня, не оставляли сомнений в происходящем.

– Дорогая… поймите… совершенно сумасшедшая… Бесполезно связываться… У нее справка… Будет только хуже…. Всех замучает… ничего не поделаешь… Отвязаться и плюнуть… Мы подумаем… как вам компенсировать…

Зверуха, вся покраснев, пыталась настоять на своем.

– Это просто неслыханно! – с возмущением говорила она. – Я… просить прощения у нахалки… никогда в жизни… сяду в тюрьму…

К ним подошел директор, злой как собака, и, не понижая голоса, с досадой проговорил:

– Какая, к чертям собачьим, тюрьма! При чем здесь тюрьма? Чего тут городить драму? Надо попросить прощения у девчонки, чтобы мать ее припадочная нас всех не перерезала по одному!

Лыска, качая головой, показала ему глазами на притихший класс. Тут и меня заметили.

– А ты чего здесь ползаешь? Сядь на место!

Пришлось ретироваться.

Через какое-то время уговоры подействовали. Директор и Лыска, взяв Зверуху под обе руки, подвели, вернее, подтащили ее к Ковальчук.

Зверуха открыла рот, но слова не шли у нее из глотки.

– Лена! – проникновенно сказала за нее Лыска и толкнула Зверуху в бок.

– Ты, это, ну, того самого, короче, сама понимаешь, – чуть слышно, не глядя на довольную Ковальчук, прошелестела Зверуха.

– Чего? – улыбаясь во все свое широкое лицо, спросила Лена. Она явно наслаждалась каждой секундой.

– Она просит у тебя прощения, вот чего! – в полную глотку заорал директор и с ненавистью посмотрел на Зверуху.

– Лена, прости, пожалуйста, я не хотела тебя ударить. У меня это получилось случайно.

– Да, случайно… вот вся рука красная, так вмазала… – слезливо прогунявила та.

– Лена, уже ничего не видно. Нет никаких следов. Пожалуйста, прими извинения Людмилы Сергеевны и не рассказывай ничего маме, – умоляла Лыска.

– Нет, не могу! Лучше тюрьма… – начала было Зверуха, но получила такой силы удар локтем в бок от директора, что поперхнулась и замолчала.

В результате Лена в обмен на обещание ничего не рассказывать маме выторговала себе «пять» по труду и «четыре» по биологии, которую вела Лыска. Директор ничего не вел, и он пообещал какие-то социальные льготы. Потом начальство ушло.

После этого случая Зверуха получила повышение, обещанное Лыской за извинение перед Ковальчук, – она стала преподавать английский язык. Английский она не знала, поскольку, в принципе, была учителем немецкого языка, но учитель немецкого в школе уже был – старый большевик Михаил Петрович, которого за его заслуги перед партией трогать было нельзя.

– Для того чтобы учить языку, учитель не обязательно должен знать этот язык сам. Главное – это принципы обучения. Я этими принципами прекрасно владею, – сказала Зверуха на нашем первом совместном уроке английского. Когда я спросила у нее по-английски, что же это за принципы, она вместо ответа освободила меня от посещения ее уроков, пообещав поставить в конце года «пять».

Вскоре старый большевик Михаил Петрович, учитель немецкого, оказался замешан в большом скандале. Он долгие годы собирал в школе партийные взносы, и выяснилось, что эти взносы он оставлял себе, то есть присваивал. Более того, в процессе расследования обнаружили, что он вообще не был членом партии и, таким образом, не мог быть старым большевиком. И чтобы уж совсем забить последний гвоздь в его гроб, добавляли, что он никакой не Михаил Петрович, а Мойше Пейсахович и что он учил детей не немецкому, а идишу. Его с позором выгнали из школы. Немецкий стала преподавать Зверуха, мне же пришлось вернуться к посещениям уроков английского.