Читать книгу Легкая корона - Алиса Бяльская - Страница 13

Мать Моржиха, наша классная, часто поддавала, отчего лицо ее сильно краснело, и гуляла с Василь Иванычем, которого звала своим мужем, хотя все мы знали, что он женат на другой женщине. Мы его видели довольно часто, потому что он сопровождал Моржиху в наших экскурсиях, а ездили мы много.

В прошлом он был то ли хоккеистом, то ли футболистом, а сейчас работал тренером. Разговаривать в нашем присутствии Моржиха ему не давала, потому что говорил он только матом; как только он раскрывал рот, она сразу громко хлопала в ладоши, и он замолкал на полуслове.

К вечеру они обычно напивались и долго скрипели железной кроватью. Потом, когда Моржиха отрубалась, Василь Иваныч любил в штанах и подтяжках на голое тело приходить к нам, девочкам, в комнату и подолгу рассказывать, какая Наталья Петровна необыкновенная женщина.

– Наталья Петровна, сука, она такая… Женщина. Ей нельзя ни в чем отказать. Я ей говорю: «Не могу поехать щас с тобой в этот ебаный Вильнюс», а она, блядь, мне говорит: «Не поедешь – я твоей жене расскажу, где ты был в ноябре, когда она думала, что ты на конференции» (мы тогда были на очередной классной поездке).

Ну, как ей сказать «нет»? Вы, девочки, должны уважать Наталью Петровну. Она, блядь, вам как мать родная! Заботится о вас.

Моржиха не знала об этих его к нам визитах и продолжала называть своим мужем.

Однажды мы выехали классом в подмосковный совхоз, в трудовой лагерь. После рабочей смены Моржиха нас, девочек, заперла в комнате и отправилась спать. Тем временем местные мужики, которым очень хотелось познакомиться с московскими девками, подкупили Василь Иваныча. Ночью он тихонько пришел к нам в комнату.

– Девчонки, хотите покататься на мотоцикле? – шепотом спросил он.

– Да!!! – радостно заорали мы, тоже вполголоса, чтобы не разбудить Моржиху.

– Ну, вылезайте из окна, там у ребят есть мотоцикл, они вас покатают.

Он с большим трудом открыл окно, выпрыгнул сам и помог спуститься нам, это было несложно, благо комната наша была на первом этаже. Снаружи уже поджидали деревенские мужики с мотоциклом, человек пять-семь. Когда мы все оказались внизу, мужик с золотыми фиксами во рту и большими усами торжественно вручил Василь Иванычу огромную бутыль самогонки.

– Ну, кто тут самая смелая? – залихватски спросил он, оседлав мотоцикл и подкручивая усы.

Самой смелой, как всегда, оказалась Марина. Через секунду она уже сидела на мотоцикле, в шлеме, обхватив мужика руками за талию. Едва они успели отъехать – мотоцикл зверски ревел, – как из здания с дикими воплями выбежала Мать Моржиха.

– Стой! Стой, говорю!!!

Она бежала наперерез мотоциклу, такая огромная и сильная, что мужик понял – не убежать. Она могла растерзать его голыми руками, и его счастье, как и всех нас, что вся сила ее гнева обрушилась на Василь Иваныча. Моржиха проснулась и обнаружила, что ее связка ключей пропала, а его в комнате нет. Тогда она побежала к нам – нас нет, окно открыто.

Выскочив на улицу, узрев Воинову на мотоцикле, а потом рассмотрев в руках «мужа» бутыль, Мать Моржиха все поняла:

– Продал! Продал за бутылку водки! Ты что сделал, гад? Убью!!!

Мы, в ужасе, что нас сейчас всех передавят по одной, бегом побежали в свою комнату. Мужик, скинувший Марину с мотоцикла подальше от Моржихи, рванул оттуда с максимальной скоростью, остальные деревенские донжуаны – за ним. Что Моржиха сделала с Василием Ивановичем, не знаю. На следующее утро в лагере его не было.

Как-то раз наша школа отправила делегацию в Германию, вернее, в ГДР. Брали, конечно, только отличников, комсомольцев, спортсменов. Моржиха, возглавлявшая делегацию, не хотела включать Воинову в список, но тут уж Маринина мамаша не выдержала и пошла в школу; в результате под ее гарантии Марину все-таки взяли. Меня тоже записали и уже взяли деньги, когда вдруг из высших инстанций пришел запрет. Выяснилось, что я – не член ВЛКСМ, короче, не комсомолка я. Что делать? Вступать в эту организацию мне не хотелось, с другой стороны, поехать за границу хотелось очень. Однако мое согласие – это полдела, надо было еще как-то технически все провернуть, потому что учебный год закончился и больше никого никуда не принимали. Меня умудрились впихнуть на заседание райкома ВЛКСМ всего за пару дней до отъезда.

– Что такое диалектический материализм? – спросили там.

Я не знала этого тогда, не знаю и сейчас, зато я рассказала им про Платона и Аристотеля. В смысле что Платон был не прав, а Аристотель – он наш мужик и Ленин с Марксом его сильно уважали, а Архимед сказал «Эврика!», и так родился материализм.

– Н-да, учишься ты хорошо, – задумчиво сказали они, разглядывая какие-то бумажки.

– Да, а еще я в шахматы играю, и у меня есть разряд второй юношеский, и еще я учусь в вечерней физматшколе при Физтехе. И я побеждала в олимпиадах по истории, по литературе и по географии. Кроме того, я – капитан нашей сборной по баскетболу, а наша шахматная команда выиграла чемпионат Москвы по шашкам…

– По шахматам, ты хочешь сказать, – поправили меня.

– Нет, по шашкам. В школе перепутали и нашу шахматную сборную отправили на шашечный чемпионат. Мы все в шашки играем, так что мы решили играть, раз пришли. И выиграли.

Не задавая больше вопросов, они меня там же на месте и приняли.

Берлин был серым и показался мне некрасивым и мрачным. В магазинах, впрочем, всего было побольше, чем у нас. Мы с Мариной за первые два дня потратили на пиво и сосиски все деньги, которые нам разрешено было поменять. В Москве были автоматы с газировкой, а в Берлине такие же автоматы выдавали пиво. Ну, как было не соблазниться? Сосиски были всех возможных форм и вкусов, ничего подобного у нас не было. Еще поразили овощные лавки – по сравнению с нашими магазинами «Овощи», где стоял неистребимый запах тухлятины, это был прорыв в другое измерение. Все было вымыто, разложено и приятно пахло. Помню, что последние деньги я потратила на клубнику и землянику в маленьких соломенных лукошках.

Немцы, которые нас принимали, кормили из рук вон плохо, а тратить деньги на еду, когда вокруг было так много искушений, жаба давила. Поэтому девочки начали ходить в ближайший продуктовый магазин, где по-маленькому воровали себе пропитание: булку, помидор, йогурт, колбасу. Увидев, что никто не обращает на них внимания, они осмелели и стали брать вещи побольше, типа пачки спагетти или банки маслин.

– Ну а спагетти тебе зачем? – вечером, когда все делились добычей, спросила я одну из товарок. – Они же сухие, как ты их жрать собираешься?

– Отвезу домой, у нас таких нет, – спокойно сказала она.

– Вот дура! И на фиг на макароны деньги тратить? – я тогда еще наивно полагала, что они все это покупают, а они не торопились меня разуверять. Потом я стала громогласно удивляться: у меня деньги давно кончились, а они все тратили и тратили.

Вскоре уже никто ничего не скрывал и все называли своими именами. Эти немцы оказались такими лохами, что не спиздить у них, что плохо лежит, было просто глупо. После продуктового освоили магазин канцтоваров. Там тоже все было таким красивым, ярким, манящим. Перли мелочи: ластики, наклейки, точилки. Оглядывались, не смотрит ли кто, и торопливо совали вещи себе в карманы. А потом, стараясь сохранить солидный и спокойный вид, выходили из магазина. Одна девочка долго не решалась приобщиться к воровскому промыслу, она топталась, смотрела на остальных, краснела пятнами, но все не решалась на поступок. Наконец она созрела, и все замерли в ожидании. Она подошла к полке с выражением полного отчаяния и безысходности на лице, схватила первое, что попалось ей в руки, а это оказались карандаши, и засунула несколько штук себе в трусы, поскольку на платье, в котором она вышла на дело, карманов не было. Потом, как сумасшедшая, выскочила из магазина и побежала в неизвестном направлении. Мы кинулись за ней. Долго новоиспеченная воровка не пробежала, конечно, поскольку остро отточенные карандаши впились ей в одно место. Она остановилась и, к изумлению проходящих мимо немцев, задрала платье и стала вытаскивать из трусов карандаши.

– Ты девственность не потеряла, Осокина, а? – спрашивали ее подруги, покатываясь со смеху. Было решено Осокину больше на дело не брать.

После канцтоваров двинулись на штурм Центрума, огромного магазина вроде нашего ГУМа, в котором, правда, в отличие от ГУМа, прилавки ломились от товаров.

Девочки, да и мальчики тоже, просто за ними я не наблюдала, приходили во все отделы и брали, что попадалось под руку, в количествах совершенно идиотских. Главное было – вынести как можно больше. Мне все это было неприятно, но никто не понимал моих переживаний, все просто считали, что я боюсь и поэтому не ворую. Так что для подтверждения собственной крутизны и мне пришлось в конце концов выйти на промысел. Я нашла отдел игрушек, подошла к прилавку и сгребла рукой в свой рюкзак все, что там лежало. Никто из персонала не обратил на это внимания, зато мой авторитет в глазах товарищей поднялся. Потом было еще что-то, и еще – совесть меня больше не мучила. В основном я перла пластинки, кассеты и книги.

Все, казалось, сойдет нам с рук. Но в последний день Марина и еще две девочки из класса решили совершить последний рейд в ближайший магазин. Они с самого начала почувствовали, что все не так, как обычно. Когда девочки вошли, магазин как-то очень быстро опустел, и они ходили между рядами совершенно одни, полностью предоставленные сами себе – ни охраны, ни продавцов. И вместо того, чтобы, заподозрив неладное, уйти, они натырили всякой дряни.

Как всегда, схема была проста. Основную добычу складывали просто в сумку, потому что обнаглели и ничего не боялись: никто никогда ничего не проверял; а с какой-то ерундой пошли в кассу, чтобы расплатиться. И когда они уже стояли у кассы, откуда ни возьмись появилась тьма народу: охранники, полиция, дирекция магазина.

– Покажите, пожалуйста, что у вас в сумках, – говорят немцы Марине и компании.

– А в чем дело? Мы – советские граждане! Я требую консула! – кобенится Марина.

Но все-таки пришлось показать сумки, битком набитые товарами из этого магазина. На девочек кричали, угрожали надеть наручники и отвести в полицию, посадить в тюрьму. Туда, в магазин, вызвали Лыску и Мать Моржиху как ответственных. В результате вся компания, кроме Марины, понесла убытки: в кошельках у девочек были почти все деньги, которые нам выдали на поездку, они ведь ничего не тратили, только воровали. Так что им пришлось оплатить все товары, которые у них нашли, – и за себя, и за Марину, которая еще в самом начале перевела все свои бабки на пиво, сосиски и мороженое.

В школу, где мы жили, девочки пришли мрачнее тучи. Боялись, что сейчас придет полиция и начнет обыскивать всех и проверять, на какую сумму приобретено товаров и как это соотносится с выданной каждому суммой. Началась всеобщая паранойя. Но, слава богу, с обыском никто не пришел, и мы благополучно сели утром на поезд Берлин – Москва со всеми нашими пожитками.

Потом, уже в поезде, на подъезде к границе нас накрыла вторая волна паники. Некоторые пытались даже что-то выбросить из окна или спустить в туалете, так боялись пограничников. Марина же всю дорогу плакала, а ночью порезала себе вены и пыталась выброситься из окна. Потом она утверждала, что это была игра на публику, – она хотела показать, как глубоко переживает из-за своего падения. Не знаю, действительно ли она играла или все было по-настоящему, но тогда мы все ей поверили. Я прекрасно помню, как держала ее, наполовину высунувшуюся из окна со своей второй полки, а она отбивалась от меня окровавленными руками и кричала:

– Глеб, прощай! Я ни в чем не виновата!

Мать Моржиха и Лыска приходили успокаивать ее, перевязывать руки и всячески ободрять. Пообещали, раз она осознала, делу хода не давать и даже мамаше не рассказывать. Кто ее знает, может быть, на самом деле она всех разыграла…