Читать книгу Жизнь среди людей. [не]научно-исследовательская работа - Алиса Константиновна Рекунова - Страница 9
8. Прогул
ОглавлениеКогда нет дороги назад, исчезают последние страхи.
Сегодня я делаю то, о чем вчера подумать не смел.
Меняю жизни, свою и чужие, не понимая размаха,
Создаю траектории новых небесных тел.
Когда общаешься с людьми, неизбежно попадаешь в неожиданные и неловкие ситуации. Раньше меня бы это напугало. Но в последние несколько недель все изменилось.
Я почти не боюсь.
____________________________________________________________________
На факультативе по психологии Ольга Алексеевна рассказывала про древние культуры и их представления о душе.
– В Древней Греции словом «персона» обозначалась маска, которую надевал актер театра во время выступления. Все ведь слышали про греческие трагедии? – спросила она с улыбкой.
– Про Агамемнона и его веселых друзей? – спросила Соня Ильвес.
– Ага. Уже во всех древних культурах и религиях было понятие души, – сказала Ольга Алексеевна.
Я поднял руку. С этими словами я не мог согласиться.
Обычно я не прерывал учителей, потому что это было неправильно, но Ольга Алексеевна показалась мне понимающим человеком.
– Да, Леша?
– В буддизме нет понятия души. В индуизме есть «атман», то есть душа, а в буддизме «анатман». Это противоположное понятие.
– О, буддизм я люблю, – сказала Женя Смольникова. – Мне особенно нравится вот это: «Встретишь Будду – убей Будду. Встретишь патриарха – убей патриарха». Встретишь… забыла дальше.
– «Встретишь архата – убей архата», – продолжил я. – «Встретишь отца и мать – убей отца и мать, встретишь родича – убей и родича. Лишь так достигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия».
Я прочитал это высказывание давным-давно где-то в интернете и сразу запомнил. Иногда я запоминаю то, что не понимаю.
– Что это за хрень? – спросила Вика.
– Это дзен-буддизм, – ответил я.
– И что значит этот дзен? – спросила Алина.
– Буддизм это освобождение от страстей, – сказала Соня. – Нельзя ни к чему привязываться. Только тогда можно достичь просветления.
– Точно, – Ольга Алексеевна кивнула ей. – А в дзен-буддизме просто другие методы достижения просветления. Не стоит читать священные тексты, не стоит слушать никаких учителей или искать истину вовне. Все ответы можно найти внутри себя.
– Мне нравится, – хихикнула Женя. – Не слушать учителей. Вот бы физичка взбесилась, если бы ей такое сказали.
– Хрень какая, – сказала Вика и закатила глаза.
– Ничего не хрень, – ответила Женя. – Это концепт.
Алина хмыкнула.
– В буддизме считается, что жизнь полна страстей, которые мешают человеку, – продолжила объяснять Ольга Алексеевна. – Пока не избавишься от этих страстей и привязанностей, пока будешь совершать плохие поступки, будешь вечно перерождаться. А когда достигнешь просветления, то попадешь в нирвану.
– А кто считает плохие и хорошие поступки? У местного бога должен быть суперкомпьютер, – улыбнулась Вика.
– В буддизме боги стоят ниже, чем люди, – сказал я. – Они ничего не решают. Это все карма. Каждому воздается по его заслугам.
– Тем более. Буддизм нелогичный. И причем здесь отсутствие души?
Вика все считала нелогичным, кроме математики. Возможно, она была права. Но тут внезапно я сам кое-что понял.
Я погрузился в это понимание целиком и полностью. На несколько секунд я даже забыл, что надо дышать. И я понимал, что должен был объяснить это.
– Духовные учения не должны быть логичными, – сказал я, глядя Вике в глаза. – Они должны приносить умиротворение. Спокойствие. Если буддизм не приносит тебе спокойствия, то это просто не твое. Наверное, тебе нравится наука, вот и все.
– Конечно. Наука рулит.
– А кому-то нравится концепция буддизма, – продолжил я. – В буддизме нет души, есть просто составляющие ее дхармы. Мельчайшие частицы, из которых состоит человек. Как из атомов. Если человек не достигает просветления, то он проводит много жизней в сансаре, умирая и рождаясь снова. Но если он достигнет просветления, то он избавится от всех страстей и привязанностей. Он избавится даже от самого себя. Он распадется на составляющие его дхармы, чтобы создать что-то новое. То, чего еще никогда не было. Это и есть настоящее просветление. Отпустить этот мир. Отпустить все. Полюбить все. Но знаете, что самое интересное? – я улыбнулся, ожидая, что кто-нибудь спросит что. Все молчали, и я продолжил: – Современная наука говорит, что когда человек умирает, его атомы становятся чем-то другим. Карл Саган говорил, что мы все были рождены в звездной колыбели Большого взрыва. Нам всем уже несколько миллиардов лет. Когда мы умираем, мы распадаемся и даем начало новой жизни. Новым звездам. Мы в любом случае попадаем в нирвану.
Все молчали. И я тоже замолчал.
До конца второго академического часа осталось пятнадцать минут.
– Думаю, на этом стоит закончить, – подытожила Ольга Алексеевна.
Никто не был против, и мы пошли домой.
Вечером к нам должна была прийти Людмила Сергеевна, но я не слишком расстроился. У меня появилось нечто свое. Нечто важное.
Я пришел домой и вырвал из альбома для черчения два листа. Склеил их скотчем и написал карандашом цитату Линьцзи.
Иногда у меня хороший почерк. Если я стараюсь писать ровно и красиво.
Я обвел буквы черным маркером и повесил листы на стену.
Встретишь Будду – убей Будду,
встретишь патриарха – убей патриарха,
встретишь архата – убей архата,
встретишь отца и мать – убей отца и мать,
встретишь родича – убей и родича.
Лишь так достигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия.
К тому времени, как мама, Людмила Сергеевна и Игорь пришли домой, я подготовил уроки на пятницу (география, английский язык, геометрия и обществознание).
Я остался в комнате, слушал «Времена года» Антонио Вивальди и думал о том, что я всегда был один.
Ничего в этом мире нам не принадлежит. Даже мы сами. Это пугало и одновременно умиротворяло.
В 20:02 меня позвали ужинать. Мы ели овощное рагу, которое приготовила Людмила Сергеевна. Я съел оттуда весь картофель и после смотрел в окно. На улице было темно, небо было желтым и низким. Людмила Сергеевна и Игорь о чем-то говорили.
– Ты закончил? – спросил Игорь.
Я посмотрел на него и кивнул.
– Какое неуважение к собственной бабушке, – сказал он и посмотрел на Людмилу Сергеевну. – Он же совсем ничего не ест.
– Да можете не говорить. Знаю я, – Людмила Сергеевна махнула своей костлявой рукой.
Мама, как обычно, промолчала. Я тоже.
Что я мог сказать?
Мы ужинали вчетвером всего три раза, но мне казалось, что это длилось всю мою жизнь. Интересное свойство человеческого мозга.
– А как у него в школе дела? – спросила Людмила Сергеевна.
– Да вот тройку получил, – ответила мама.
– Тройку?
– Да. По русскому.
Хорошо, что мама сказала про одну тройку.
– И как он умудрился получить тройку по русскому? Предмет простой же, – хмыкнула Людмила Сергеевна.
– Можно мне пойти в комнату? – спросил я.
– Сиди, – сказала Людмила Сергеевна и отпила вина. – Лучше расскажи, как ты три получил.
– Я отвечал у доски.
– И? Говори нормально, не мямли.
– Мне тяжело отвечать перед всем классом.
– Разбаловала ты его, Лиза. Почему не научила нормально говорить со взрослыми?
Мама сделала большой глоток белого вина из своего бокала и ничего не ответила.
– А как ты одеваешься? – продолжила Людмила Сергеевна. – Надень рубашку, а то носишь водолазку, как голубой.
– А что такого в?..
– Иди в комнату, Леша, – сказала мама.
Я молча встал и ушел.
У меня дрожали руки.
Если бы у меня спросили о чем-нибудь, я бы мог рассказать им. Но никто ничего не спрашивал. Они только констатировали. Будто бы они все обо мне знали.
Меня раздражало, когда обо мне говорили в третьем лице. Ужасно раздражало.
Я лег на диван и включил «Так говорил Заратустра». Я думал о смерти в космосе и том, что многие люди путают Рихарда Штрауса и Иоганна Штрауса. Это меня тоже ужасно раздражало. Людмила Сергеевна, наверное, тоже их путала.
Игорь отвез ее домой (Людмила Сергеевна жила на Волгоградском проспекте), но потом вернулся и остался ночевать у нас.
Я хотел поговорить с папой по скайпу, но он написал, что занят. Поэтому я читал Карла Сагана, пока не уснул.
Утром я быстро встал, собрался и ушел в школу.
Я шел по мокрому от выпавших осадков асфальту, серое небо низко висело над головой. Поразительно, как Москва похожа осенью на Санкт-Петербург.
Несмотря на слова Людмилы Сергеевны и Игоря, в школе дела налаживались. Теперь я ходил обедать с Артемом Хвостовым, Гришей Зыбиным и Надей Соловьевой. Обычно они ели в «Макдональдсе», и мне тоже пришлось. Артем Хвостов и Гриша Зыбин курили, и иногда я просил у них сигареты.
Надя Соловьева стала садиться рядом со мной на лабораторных работах, потому что Артем Хвостов сидел с Гришей Зыбиным. Раньше Надя сидела с кем-то другим, а я сидел с Викой, но теперь Надя решила сидеть со мной.
Почти каждый день после школы мы с Артемом, Надей и Гришей ходили ко мне в гости. Обычно мы сидели у меня в комнате и смотрели разные видео с ноутбука. Точнее, Артем, Надя и Гриша смотрели, а я сидел рядом и читал. Это было проще, чем я думал. Каждый день, когда они приходили ко мне, я считал победой.
Они бывали у меня дома, ели мою еду, значит, мы приняли друг друга. Я точно это знал, потому что это универсальное действие в разных культурах: от древних племен до нынешних корпоративных вечеров.
По средам я посещал занятия по психологии и многое узнал про разные теории и отрасли этой науки. А еще я мог общаться с Алиной Шишкиной.
Даже Саша Соколов после Дня здоровья больше не называл меня вундеркиндом. И вообще никак не называл.
Я почти привык к своей новой реальности.
Когда я начал близко общаться с одноклассниками, в моей жизни стало больше энтропии, чем раньше, но это было не так страшно, как я раньше думал. Надо было просто молчать и улыбаться.
Этого было достаточно.
Я вышел из метро на «Сухаревской», и кто-то тронул меня за руку. Я обернулся и увидел Артема Хвостова.
– Доброе утро, – сказал я.
– Сегодня прогуливаем всем классом френч.
– Что?
– Прогуливаем французский, говорю.
– А разве можно прогуливать? – спросил я. – В электронном журнале же все отобразится.
– Да француженка на него вообще забивает, – Артем Хвостов махнул рукой. – Тем более если все вместе прогуляем. Понял?
Я понял. Галина Михайловна действительно не заполняла электронный журнал.
Да и вряд ли кто-то узнает, если я один раз прогуляю. Мне было немного страшно, но этот поступок мог помочь мне закрепить свои позиции в организованной микрогруппе. В последние дни у меня это хорошо получалось.
У меня бы еще были сомнения, если бы не вчерашний ужин. Я до сих пор злился.
– Хорошо, – сказал я.
Весь учебный день я думал о том, как это – прогуливать. В своей жизни я не прогулял ни одного урока. Наверное, это очень волнительно.
Я даже отметил 17 октября в календаре смартфона. Мой первый прогул.
К седьмому уроку ветер сдул облака с неба, и выглянуло солнце. Стало даже тепло.
По несколько человек мы вышли из школы и собрались у ближайшего дома. Даже Алина Шишкина в этот раз согласилась уйти с урока. Артем Хвостов сказал, что мы пойдем в рок-магазин.
Мы отправились в рок-магазин пешком, и я боялся встретить кого-то из учителей. Нас было так много, что, если бы мимо проходил какой-нибудь учитель, он бы точно нас заметил. От этого мне было не по себе. Вдруг об этом прогуле узнает мама? Что она тогда скажет?
Один раз я ее уже обманул, когда сказал, что ночую дома один.
Я не мог включить плеер, потому что находился в группе других людей. Мне говорили, что слушать музыку в чьем-то присутствии недопустимо (конечно, если мы не на концерте).
Поэтому было сложно. Я не мог представить, что все вокруг – это клип.
Мы шли по Сретенке: слева возвышались громады домов, справа проносились машины. Пестрели рекламные щиты, взлетали и приземлялись на тротуар птицы, открывались двери домов, из них выходили люди.
Люди шли навстречу, люди обгоняли, люди курили, люди разговаривали, люди смеялись, люди спешили, бежали, кричали, смеялись, обгоняли, шли навстречу, бежали, курили, смотрели, не смотрели, спешили, бежали, говорили, обгоняли, шли навстречу, толкались.
Их было так много, и солнце светило очень сильно, и рекламные щиты были яркие, так что у меня заболели глаза.
Передо мной шла Женя Смольникова, и я обратил внимание на ее рюкзак. Он был красно-желто-черным, и на нем было написано «EVA-02». Я поравнялся с ней.
– Крутой рюкзак, – сказал я. – Мне тоже нравится «Евангелион».
– Ага. А у тебя кто любимый персонаж?
Я задумался. Раньше я никогда не думал над тем, кто мой любимый персонаж.
– Мисато, наверное, – ответил я.
– О!.. А мне Кадзи нравится.
Я хотел сказать, что он мне тоже нравится, но тут между нами вклинился Гриша Зыбин, растолкав нас в разные стороны.
– Здорово, – сказал он. – О чем болтаем?
– Не твое дело, – сказала Женя.
– О, вы собираетесь на свидание, – Гриша засмеялся. – Эй, Темыч, наш зомбяк решил жируху на свидание позвать.
– Идиот, – сказала Женя и хотела толкнуть Гришу, но он уже убежал вперед, громко смеясь.
И мы снова замолчали.
Через пару минут мы вошли в тенистый двор, где буйство красок сменилось пожелтевшими деревьями, зеркальными лужами и шелестом листьев на ветру. Шум машин стал тише. Сразу стало легче, и голова перестала гудеть.
А вот подвальный рок-магазин оказался удушающе маленьким. Там почти не было места, особенно, когда весь наш шумный класс оказался внутри. Я тут же поднялся по ступенькам и вернулся на улицу.
Я направился к скамейке во дворе, но увидел, что на качелях кто-то сидит и машет мне рукой. Я подошел поближе и, присмотревшись, понял, что это Надя Соловьева. Она фотографировала себя на смартфон. На ней были кеды, обтягивающие джинсы и куртка светло-голубого цвета. Ей даже шло.
Я подошел к ней, потому что, когда видишь рядом знакомого человека, надо к нему подходить и здороваться. Здоровались мы в школе утром, поэтому я просто кивнул и сел на качели рядом.
У Нади были красивые вьющиеся волосы по пояс. Жаль только, что темные, а не светлые.
– А ты почему не пошел в магазин? – спросила она.
– Я не слушаю рок, – сказал я, начав раскачиваться.
– Я тоже. Я считаю, что рок – это очень агрессивная музыка, которая разрушает душу.
– Да?
– Короче, ученые проводили опыты на растениях. Если им включать Моцарта, то они хорошо растут. А если рок, то они умирают.
– Кому им? Ученым или растениям? – уточнил я.
– Ты дурак? Конечно, растениям.
– Понятно.
– Вот. Короче, рок – это плохая музыка. Поэтому я ее не слушаю, – сказала Надя.
– А Моцарта слушаешь? – спросил я, обрадовавшись, что у нас есть общая тема для разговора. – Мне нравится, хотя он не самый любимый мой композитор. Его музыка такая… – я задумался, подбирая правильное слово, – идеальная, гармоничная. Но в последнее время мне нравится что-то более эмоциональное. Сам не знаю почему.
Надя ничего не ответила, а я не обратил внимания, потому что качался, и мне было хорошо. Качели слегка скрипели, потому что были старые. Меня относило то назад, то вперед, и я чувствовал ветер на лице. В раскачивании был ритм. Логика. Движение туда и обратно. Если бы жизнь была похожа на качели или аттракцион. Чтобы все было известно.
Надя что-то сказала, но я не услышал.
– Эй? – сказала она громко.
– Ты мне? – спросил я.
– Ага.
Тогда я перестал раскачиваться.
– Да?
– А что ты последнее читал? – спросила Надя.
– «Как кулинария сделала нас людьми». Там про то, как приготовление пищи…
– А я Симону де Бовуар читаю, – сказала Надя. – В оригинале.
Надя знала четыре языка и постоянно ездила на какие-то олимпиады. Я немного завидовал, потому что знал только английский язык, да и то не на самом высоком уровне.
– Ты читаешь «Второй пол»? – спросил я.
– «Прелестные картинки», – ответила она. – Очень интересная книга. Но мальчикам такое не интересно, потому что Симона де Бовуар – феминистка.
– Мне интересно, – сказал я. – Я люблю литературу про изменения в человеческом обществе. И считаю, что большинство изменений правильные, а возвращение к старым обычаям – это бессмысленная трата времени. В книге «Конец истории и последний человек» говорится о том, что человек стремится к либеральной…
– Что, зомбик, отбиваешь у меня девушку? – услышал я голос Артема Хвостова.
Он засмеялся, и я решил, что это была шутка. Гриша Зыбин улыбнулся.
– О, круто, – длинный Юра Бережков подошел к нам. – Дайте мне покачаться.
Я думал, что Надя слезет с качелей, потому что она не качалась, а просто сидела. Но она не слезла.
– Эй, зомбяк, давай слезай, – сказал Артем Хвостов.
Я слез, а Юра Бережков сел и стал раскачиваться. Качели заскрипели громче, чем раньше. Только тогда я заметил, что краска в некоторых местах облезла, да и вообще выглядели они не очень крепко.
Юра рассмеялся. Его смех разнесся по двору и улетел вверх вместе с птицами.
Я вспомнил песню из «Приключений электроника» (очень люблю первые две серии) про качели. Теперь я понял, что значит выражение «крылатые качели».
Можно собой гордиться.
Юра раскачивался все выше, выше и выше, и это зрелище завораживало.
Качели летали туда-сюда, ходили ходуном. Надя слезла и встала рядом с Артемом, а он шлепнул ее по правой ягодице.
Юра раскачивался. Раскачивался все выше. И вдруг…
Он совершил полный оборот вокруг перекладины качелей. Артем и остальные начали аплодировать и что-то ему кричать, а я просто смотрел.
Предназначены ли качели для этого? Если нет, то зачем в них встроена возможность сделать полный оборот?
Интересно. Предназначение – это человеческая мысль. Полностью человеческая выдумка. Человек думает, что плавники предназначены для плавания, но однажды, 385 миллионов лет назад, первое животное вышло на сушу.
А Юра качался, качался, качался, сделал еще один оборот, затем еще и еще…
Качели ходили ходуном, скрипели, пытались вырваться из земли. Быстрее, быстрее, быстрее.
И вдруг все закончилось.
На качелях никого не было, а Юра уже лежал на земле.
Все застыли на своих местах. Даже время остановилось, и я не мог шевельнуться или заговорить. Только качели раскачивались, туда-обратно, туда-обратно, замедляясь и замедляясь.
Я не сразу понял, что случилось, – так быстро все произошло.
Издалека я слышал какой-то гул, который становился все выше, выше, выше, пронзительнее. И вот уже в мире не осталось кроме этого звука.
Это визжала Надя Соловьева.
– Заткнись, – сказал Артем Хвостов, и она замолчала.
А время вновь полетело, как раньше.
Все заговорили разом.
– Че делать, чуваки?
– Скорую вызывать.
– Да, скорую надо. Он же башкой ударился.
– Да ладно. Щас встанет и пойдет.
– Да. Отведем домой просто.
– Точняк.
Они говорили и говорили, они не замолкали.
– Надо его к врачу, – неестественно высоким голосом сказала Алина.
– Отведем его домой, – сказал Артем Хвостов. – Давай, Гринь.
Гриша Зыбин подошел к лежащему на земле Юре и потянул его за руку, но Юра не встал, только слабо застонал.
Меня все еще тошнило, и мне очень хотелось, чтобы это оказался сон. Просто глупый сон.
Я больно ущипнул себя за запястье, впился ногтями в кожу.
Это все неправильно. Неправильно. Неправильно.
Как это могло случиться со мной? Как?
Остальные кричали, Гриша Зыбин дергал Юру Бережкова за руку, но тот не вставал.
– Вызовите врача, – сказал я громко.
– Че ты орешь? – спросил Артем Хвостов. – Сам вызови, раз надо.
– У меня батарея села, я читал и…
– Да он в порядке, – сказал Артем. – Посадим на метро, и все норм будет.
– Сам ты в порядке, – сказала Алина Шишкина и достала из кармана смартфон. – Я позвоню.
Я подошел к Юре и опустился рядом с ним на колени. Протянул сильно дрожащую руку и сунул пальцы ему под нос, чтобы проверить дыхание.
Юра Бережков дышал неровно.
– Алло. Скорая? – звонко спросила Алина Шишкина. – Тут человек упал. С качелей. Метро Сухаревская. Адрес… какой адрес?
Кто-то рванулся из двора, чтобы посмотреть номер дома.
– Башка, – тихо и хрипло сказал Юра.
– Тошнит? – спросил я.
Он застонал, но ничего осмысленного не ответил.
– Скоро приедет скорая помощь. Подожди чуть-чуть, – сказал я.
– Щас… – шепотом сказал Юра.
– Что? – я наклонился к нему.
– Блевану.
Я согнул его левую ногу и потянул за левую руку, чтобы перевернуть его на правый бок. Юра застонал громче, а я увидел, что его волосы пропитались кровью. Я снял шарф, сложил его в несколько раз и прижал к ране.
На голове очень сильное натяжение кожи, поэтому кровь течет сильно, и надо будет зашивать рану. А еще у Юры скорее всего сотрясение мозга.
– Скорая будет через десять минут, – Алина села на колени рядом со мной. – Что я могу сделать?
– Прижми шарф к его затылку и держи.
– Я, наверное, не смогу, – прошептала она. – Столько крови.
Я был напуган и хотел сказать Алине, что она ежемесячно видит больше крови, чем некоторые мужчины за всю жизнь.
– Сможешь, – сказал я. – Держи.
Юру стошнило, и часть рвотных масс попала мне на джинсы. Я почувствовал, что ткань на коленях стала влажной и липкой, и меня самого чуть не стошнило.
Вместо этого я достал влажную салфетку и вытер ему губы. Даже в рот залез, чтобы убрать оттуда рвотные массы.
Салфетку я бросил рядом (в этот момент я не мог подойти к мусорному баку) и посмотрел на Алину Шишкину.
Она молча сидела рядом и прижимала пропитавшийся кровью шарф к Юриному затылку. По ее побелевшему лицу текли слезы, и мне захотелось вытереть их. Она не должна плакать.
– Все будет хорошо, – сказал я, потому что вспомнил, что людей надо подбадривать и говорить, что все будет хорошо, даже если не знаешь точно, будет или нет.
Я не был уверен, будет ли все хорошо, поэтому соврал.
– Прижимай немного сильнее, – сказал я и приложил руку к ее дрожащим рукам.
Я запачкался кровью, но это было неважно.
Алина посмотрела мне в глаза, и ее взгляд парализовал меня сильнее, чем лежащий на земле Юра Бережков.
Она смотрела на меня. Я смотрел на нее.
И это длилось бесконечность. Будто мы попали в сингулярность, где секунды растягиваются, и каждое мгновение становится вечностью.
Я поймал себя на мысли, что хочу утешить ее. Поцеловать.
Я уже потянулся к ней, но тут раздался резкий звук сирены, и во двор въехала машина скорой помощи.