Читать книгу Такая простая и такая сложная жизнь - Алла Черкасевич - Страница 3

Боль сконцентрировалась в затылке. Память прояснилась и подсказала ему, что ранение на войне было в ногу, рана давно зажила. А кто он и где сейчас – не помнил. Сила жизни подняла его могучее тело. А ноги сами, неуверенно переступая, то подпрыгивая, то слабея и шаркая, понесли по просёлочной дороге к местечку. По бокам хаты. Левый глаз различил перекошенное ужасом лицо, и он услышал: «Убили!!!… Беги, сынку, к Миклошý, к Миклошевичам. Скажи тётке Костю побили». Подбежала десятилетняя девочка, взяла его за руку. «Милая сестрёнка… Франя». Голова кружилась, тошнота подкатывала к горлу, левый глаз еле различал забор, калитку, знакомый двор. Мать голосила. Подбежали старшие сёстры Ганна и Вера, усадили его на лавку, принесли самогон, стали обмывать рану на голове, отёкшее лицо; напоили водой, уложили на ложко за печью. В воздухе повис вопрос: «Что случилось?» Он вспомнил, что звали его Константином и жил он вместе с семьёй в Кобрине в теперешней Польше. В хату вошёл глава семейства Устин Миклашевич. Сел обедать. Константин есть не хотел.

– Ну, что, доехал хоть до Варшавы?

– Зачем мне ехать в Варшаву?

– Ты что ничего не помнишь? Говорил я тебе, и мать тебя отговаривала, дурное это дело ехать в Америку.

– Не помню.

– И документов, и денег при тебе нет?

– Не знаю, ничего не помню.

Константин уснул.

Он засыпал, просыпался. Ради него зарезали курицу, кормили куриным бульоном. Вечерами после работы Устин короткими рассказами пытался заполнить пробелы в памяти Константина: «Помнишь, как в плену на неметчине был? Помнишь, как в конце 1919 года вернулся в Кобрин? Сам нам рассказывал».

Константину становилось хуже и хуже. Просто отлежаться на примочках и отварах по старой крестьянской традиции не получалось. По первому морозу Устин на телеге отвёз Константина в конец Брестской улицы, где около казарм и казённого винного склада в бывшем здании конной почты располагалась городская больница. Уездный врач Анатолий Степанович Моложавый – «дохтур», – понял, что дело серьёзное, оставил Константина в больнице. Он же рекомендовал Устину срочно написать заявление в повятовой полиции о том, что Константина сильно побили и ограбили. Благо, что Устин был с лошадью. Пришлось ехать назад через весь город. Вот и рыночная площадь. Дальше – по Пинской улице, сразу перед мостком через Кобринку – дом, принадлежавший до 1915 года воинскому присутствию. А уже в следующем за ним доме, где когда-то располагалась казарма конвойной команды, что охраняла тюрьму и конвоировала местных арестованных в Гродненскую губернскую тюрьму, теперь сновали польские полицейские и жандармы. Полиция нынче именовалась грозно и длинно: «Кобринская поветовая комендатура государственной полиции 14-й окружной комендатуры государственной полиции Министерства внутренних дел Польши, г. Кобрин Полесского округа».

Немного истории

Государственная полиция – исполнительный орган государственной и местной власти во Второй республике, 1919-1928 гг. „Policja Państwowa – organ wykonawczy władz państwowych i samorządowych” w II Rzeczypospolitej, w latach 1919–1928). В Кобрине с 04.02.1921 – Полесского воеводства, с 27.12.1924 – Полесской воеводской комендатуры государственной полиции Главной комендатуры государственной полиции. («Biuro komendanta rejonowego policji państwowej w Kobryniu».

Многочисленная и высокооплачиваемая полиция, тайная и явная, служила главным оплотом режима. Чувствуя себя полными хозяевами положения, полиция в отношении «холопов» вела себя крайне вызывающе, безнаказанно допуская полнейший произвол. Процветала система провокаций и подкупов, действовала сеть осведомителей. О неоправданных арестах и избиениях говорить не приходится – они были обычным явлением. Отношение польских властей к «возвращенцам» – потенциальным носителям «красной заразы» – было настороженным и недоверчивым. Спешно импортируемые из польских воеводств ватаги разномастного чиновничества считали себя носителями «высшей культуры» и, копируя отработанный пример западных колонизаторов, в отношении к местному населению вели себя крайне высокомерно. Среди представителей польской администрации было немало таких, кто искренне считал себя чуть ли не жертвой, несправедливо заброшенной в «дыру, которая от света досками забита». Справедливости ради, стоит заметить, что стремился на эти административные должности отнюдь не лучшие в моральном смысле люди. Этим объясняется процветание наглого взяточничества, распространение всяческих поборов и контрибуций, которыми чиновники облагали и простых трудяг-просителей, и зависимых от них торговцев побогаче. В подлинную эпидемию превратились растраты и казнокрадство, завуалированные модным тогда латинским словом «дефраудация». Отчётами о скандальных судебных процессах над чиновными дефраудантами была переполнена пресса, однако виновные, как правило, выходили сухими из воды.

По прошению Устина Миклашевича уголовное дело о нападении на его Костю возбудили. Но взятку давать ему было не с чего. Расследовали так долго, что за это время Константина выпустили из больницы, вызывали несколько раз в полицию, расспрашивали, что да как произошло. Казалось, он всё вспомнил, кроме удара.

Долгими зимними вечерами при спокойно потрескивающей лучине (была в хозяйстве и керосиновая лампа, да не тот случай и не те времена) Костя, Устин, мать и сёстры обменивались воспоминаниями. Было в их рассказах чему поражаться и так много повидавшему Константину.

Уже 6 августа 1914 года Константин был мобилизован на войну. Отшумели пьяные проводы, выплакали своё матери, и в Кобрине стало тихо. В течение всего последующего года военный ураган бушевал где-то вдали, на землях «Царства Польского», но уже с начала 1915 г. поползли слухи про русское отступление. А в августе глухое ворчание отдаленной канонады немецких осадных мортир в безветренные дни напоминало кобринцам, что возле Белостока мужественно оказывают врагу многомесячное сопротивление Осовецкая крепость. Слушателям невольно думалось: то ли дело соседняя первоклассная Брестская твердыня, под мощной защитой которой можно чувствовать себя в полнейшей безопасности. Однако, в летние месяцы 1915 г. под натиском превосходящих сил противника русская армия, недостаточно вооруженная и зачастую управляемая бездарным руководством, с боями медленно откатывалась на восток. Уже в середине августа под угрозой оказаться в окружении без особого сопротивления была сдана Брестская крепость, казавшаяся столь неприступной, на которую возлагались преувеличенные надежды командования. Тем не менее русские войска оказывали ожесточенное сопротивление к востоку от Бреста, нанося врагу огромный урон. О его масштабах наглядно свидетельствовало множество обширных немецких кладбищ с сотнями захоронений, которые были обильно разбросаны по Кобринскому уезду. Впервые кобринцев из относительной безмятежности вырвало известие о появлении на Брестском шоссе верениц подвод с польскими беженцами, поток которых непрерывно возрастал. Вскоре в их однородную массу стали вклиниваться воинские обозы. В центре Кобрина на подмогу обветшавшему деревянному мосту через реку Мухавец саперами был спешно наведён понтонный мост. Неподалеку от мостов, на пологом берегу реки, в «Свинячьем подречье», с раннего утра заседала оценочная комиссия. Она спешно закупала сначала у польских беженцев, а затем у местного населения лошадей и коров, гурты которых своим ходом направлялись на восток. По приказу верховного главнокомандующего – великого князя Николая Николаевича, – приверженца военной теории «выжженной земли», оставляемые противнику деревни подлежали беспощадному уничтожению, а их жители принудительно эвакуировались вглубь страны.

Устин и мать испугались, в первую очередь испугались за жизни дочерей. В глубине души теплилась надежда, что война ненадолго и что русский царь и Бог защитят. Решили, что не будут ждать, когда их хату сожжёт война. Корову и лошадь сдали в русскую армию. Собрали скудный скарб и, практически налегке, отправились к железнодорожной станции. Железная дорога Жабинка – Гомель построена давно, уж 30 лет как. Строили военные батальоны за счёт казны: хорошая, двухпутная – ждать на перегонах встречного поезда не надо. Им повезло. Перед рассветом следующего дня, когда большинство крестьян и мещан, уже уехали, а другие беженцы ночевали в округе, сонно пыхтя подошёл паровоз с пустым составом. Семье даже удалось занять верхнюю и нижнюю полки. Всё относительно. Девочки втроём теснились вверху, а отца и мать с тюком вжали в нижнюю полку. По сравнению с другими беженцами семья устроилась хорошо. Уже немолодых супругов Миклашевичей первый раз в жизни вырвали из родной почвы и повезли поездом в неизвестность. Утром проехали мимо станции со знакомым названием Пинск, потом Лунинец.

А дальше поезд пыхтел мимо болот, полей, сосновых лесов, рек маленьких и больших, мимо посёлков с незнакомыми названиями. Кто-то в вагоне громким шёпотом восторженно произнёс: «Пересекли Днепр», и волна из тихих голосов покатилась по вагону: «Днепр, Днепр». В Гомеле долго стояли в неведении. Многих беженцев отправляли в Курск и дальше в Россию. Их же поезд, выезжая из Гомеля через реку Сож, повернул на юг. Ночью проехал мост через реку Десну и утром прибыл в Бахмач, потом долго полз до станции Конотоп. Даже ночью не чувствовалась прохлада. Воздух сильно отличался от родного полесского: горячий воздух смешивался с пылью и полынным ароматом. Опять долго стояли на узловой станции с хитрым названием Ворожба. Наверное, железнодорожное начальство долго ворожило. Паровоз тащил их в Басы. В вагоне люди менялись, уже не все были беженцы из Полесья. Услышали новые названия Кириковка и Ахтырка. Девчонки не разобрали название и хихикали: «Ах, дырка». Поезд опять повернул и через несколько вёрст остановился в Люботине. После Люботина людей в вагоне было столько, что они стоймя стояли. Не прошло и двух часов, как состав с остановками и лязганьем вкатился в переплетение железнодорожных путей, людской массы, жуткой смеси запахов угля, мазута и вони. Это был Харьков, который с 1915 года работал уже и как эвакуационный пункт для беженцев. Привычной сортировке грузов на узловых станциях сегодня не уступала сортировка прибывающих людей. Массовая эвакуация евреев 1915 года буквально «взорвала» закон об оседлости, вынудив Правительство фактически отменить его, разрешив «евреям жить в городских поселениях, за исключением столиц и местностей, находящихся в ведении министерств Императорского Двора и Военного». Еврейские беженцы были расселены фактически по всей территории Российской империи. «Впереди паровоза» летела в городскую управу срочная телеграмма правительства, его военнопромышленного комитета: : «Министромъ торговли и промышленности по соглашенію съ центральнымъ военнопромышленнымъ комитетомъ командированы уполномоченные въ Ригу, Вильно, Бѣлостокъ и Двинскъ по дѣламъ эвакуаціи, регистраціи и направленія бѣженцевъ Польши, Литвы и Прибалтійскаго края во внутреннiя губерніи Россіи. Предположено распредѣлять рабочихъ изъ бѣженцевъ между промышленными заведеніямъ. Однако, впредь до распредѣленія рабочихъ, предвидится большое скопленіе бѣженцевъ, которые будуть направлены въ нѣсколько эвакуацiонныхъ пунктовъ. Такой эвакуаціонный пунктъ долженъ быть устроенъ въ Харьковѣ. Сообщая объ этомъ, центральный военнопромышленный комитетъ покорнѣйше проситъ озаботиться заблаговременно принятіемъ мѣръ къ устройству пунктовъ для принятія бѣженцевъ».

Один из эвакуационных пунктов для беженцев из западных губерний Российской империи был устроен на харьковском Балашовском вокзале. На станции продавался путеводитель для тех, кто передвигался самостоятельно. Хотя бы и таким способом власти пытались упорядочить этот людской муравейник: «Приезжающие по Балашовской линии и направляющиеся затем в восточную часть города (район Петинской, Конной и Старо-Московской улиц) могут встать на мало удобной станций Харьков – Товарная (в конце Петинской ул.), не имеющей пассажирскаго здания. Не имеющим в городе заранее приготовленной квартиры рекомендуется не получать сразу же багажа, а ручныя вещи сдать на хранение (в вестибюле вокзала, плата 5 коп. в сутки за каждое место) и налегке отправиться конкой в город искать квартиру. Вагоны конки стоят на площади перед подъездом вокзала; за 5 коп. можно доехать до Павловской площади (можно за те же 5 коп. взять билет с правом пересадки на Павловской или Николаевской площади на Сумскую или Москалевскую ул.), а с Павловской площади трамвай и конка расходятся во все стороны; здесь же сконцентрированы наиболее крупныя гостиницы».

Отстояв очередь из нескольких десятков человек, могли поесть и Миклашевичи. Грех жаловаться на судьбу: семья не была брошена на произвол судьбы. Кормили пшеничной похлёбкой на мясном бульоне. Ночевали в больших домах, зданиях, даже в цирке.

Немного истории

Летом 1915 года, когда русская армия отступала, в Харьков повалили беженцы. Их размещали где придётся, например, даже в цирке. В это время в газетах писали, что …владелец Тростянецкого имения Ю.Л. Кениг берёт на содержание семьи беженцев, способные и согласные работать. Они будут получать от имения еду, жильё, отопление, свет, ещё и деньги будут платить. Кениг предложил разместить в своих имениях почти 250 семей, около 1200 человек. Общество достойно оценило щедрости этого человека. Вот как его благодарил заведующий эвакуацией беженцев:

«Только что управляющий Оридинским районом Гутянских имений г. Кенига, Л. В. Фон Беринг при энергичной и воистину сердечной работе его уполномоченного В. Н. Серьги закончили приемку 700 человек беженцев, направленных ими на работу и поселение в экономии своего патрона. Так как г. Кениг при приеме беженцев руководился целями, главным образом, гуманитарными, то и выбор его останавливался на тех из них, кои были обременены большими семьями. Требовал он лишь одного, чтобы в каждой семье был хотя бы один работник. Теперь 700 человек голодных и обездоленных людей нашли себе приют и могут спокойно смотреть в глаза приближающейся непогоде и холоду. Помимо вышеупомянутых 700 человек, Тростянецкая экономия г. Кенига также решила взять к себе около 800 человек беженцев, и даже приняла 144 человека, но по последовавшему распоряжению временно приёмка приостановлена. С чувством особой благодарности от лица несчастных обращаюсь я, при посредстве вашей уважаемой газеты, как к самому г. Кенигу, так и к его достойным сотрудникам, могущим радоваться сознанием, что благодаря им много великого человеческого горя найдет себе утешение и облегчение».

Устин Миклашевич чуть не захлебнулся от ранее неизвестного чувства: «Вот оно спасение. Мы не пропадём в нищете». Крестьянская душа готова была работать не покладая рук. Миклашевичи не переставали удивляться бескрайним полям, плодородным ароматным садам, дубравам, высоким холмам, глубоким оврагам, ставкам с хрустальной водой и невиданной красоты дворцом в местечке Шаровка. Крестьяне разное рассказывали о коммерческой хватке и богатстве Юлиуса Кёнига, а о его отце Леопольде Егоровиче Кёниге складывались целые легенды. Ещё отец Леопольда после войны с Наполеоном бежал в Россию из Лотарингии, стал в Санкт-Петербурге булочником. Сам Леопольд трудился на сахарном заводе по обработке привозного тростникового сырца. Удачно женился, да так, что купил сахарный и рафинадный заводы. После Крымской войны всё потерял и уехал в Германию трудиться на подобном производстве простым рабочим. Там-то и узнал он новый способ производства сахара из сахарной свёклы. С 1874 года Кениг замыслил новое дело в России, начинает приобретать участки земли в Харьковской губернии. Общая площадь его владений достигала 40 тыс. десятин. Для переработки свёклы и производства сахара Леопольд приобрёл три завода в местечке Тростянец Харьковской губернии – два свеклосахарных и один рафинадный. Потом приобрел два винокуренных завода в Харьковской губернии – Кленовский и Шаровский. История! Кругозор Миклашевичей расширялся, понимали, что живут и работают у «сахарного короля». Пришло время сбора урожая сахарной свёклы. Устин, жена его и дочери работали не покладая рук: «рвали», носили в больших плетёных корзинах, возили на тележках, чистили, мыли большие клубни. (Хотя бы никто не упрекнул их в лени, в том, что они нахлебники). В своих краях они не видели, не выращивали большие белые клубни сахарной свёклы. Беженцы-крестьяне в любом хозяйстве на селе виделись настоящей помощью в работе, поэтому, когда первая нервозность от переезда и расселения на новом месте исходила, беженцы те «с населением сближались сильнее…». Кареглазая и на вид строгая крестьянка Луша угостила семью пирожками и с улыбкой спросила: «Если угадаете с чем пирожки, дам ещё». Удивились все. Ели не спеша, тесто было пшеничным из «белюсенькой» муки, смаковали, рассматривали начинку. Вера предположила в начинке мак, а что-то ещё было светлое сладкое и невероятно вкусное. Луша с нескрываемой гордостью достойно пояснила: «Это наша сахарная свёкла, сладкий буряк. Я его натёрла и припустила с маком». Хорошо здесь люди жили – сытно, богато. А какие красивые вышиванки носили бабы и девчата – загляденье, а уж как пели после работы: слушать не переслушать – голоса сильные низкие и высокие, песни над селом и степью льются плавно. Устин тоже обладал крестьянским талантом – готовить продукты из свинины. Соглашался, что сало в этих краях любое вкусное. (Наверное, потому, что кормили свиней зерном, а не картошкой, прикармливали яблоками, отчего сало получалось «полосатым», с полосками мяса). Незадолго до Рождества Устин договорился со знакомым крестьянином, что тот разрешит ему показать, как Устин с женой делают сальтисоны, колбасы, кровянку, рулеты. С тех пор беженец Устин прослыл мастером колбасных дел. Не раз ездил в Харьков с оборотистыми селянами торговать колбасами.

Однако, война, которая изначально казалась такой короткой и победоносной, принимала все более и более затяжной характер. Для зимовки беженцев строили специальные бараки, а самим им не только предоставлялась работа, но и ежемесячный продовольственный паек, а отдельно отпускались керосин и дрова. Растущее число раненых с фронта требовало создания новых госпиталей и лазаретов. Так в числе прочих рабочих мест появлялась надобность в медицинском и обслуживающем персонале. В Гутах и Тростянце были устроены лазареты для раненых воинов, так что «почти к их дверям» подходили собственные железнодорожные ветки (то есть построенные за счет Кёнига). Во всех этих лазаретах работали высококлассные врачи, а при палатах имелись великолепно оборудованные перевязочные и операционные. Никакого недостатка в медикаментах также в них не было. Со временем в эти лазареты стали присылать солдат, имеющих тяжелые ранения и не могущих передвигаться самостоятельно. Кроме лазаретов, в имениях Кенига были устроены и медицинские пункты. Там, кроме рабочих и служащих его имений, получали помощь беженцы и местные жители.

Врачи и сёстры милосердия просили беженцев помогать в приёме раненых. Конечно, беженцы Миклашевичи, воспитанные в православном сострадании, помогали чем могли. Вера пошла работать в лазарет. Тяжёлая это работа – ухаживать за лежачими, подносить, убирать, стирать. Где-то в декабре 1915 года пришёл очередной состав с ранеными. В числе руководящих разгрузкой был солдат, уже проходивший лечение при Харьковском госпитале и выписанный после ранения долечиваться в их лазарет. Он оказывал возможную помощь медсёстрам, раненым и больным. Мужчин на разгрузке было мало, с носилками подходили женщины в длинных черных юбках, коротких сюртуках, белых платочках с красными крестиками. Солдат с сожалением (он не мог помочь) смотрел, как четыре девушки поднимают на носилках огромного мужика всего в бинтах и крови. Первая девушка распрямилась, невольно взглянула на солдата. На секунду задержав взгляд она решительно пошла с остальными девушками месить грязь, сгибаясь под тяжестью носилок. В этом холодном, грязном, кровавом чёрно-белом аду солдат увидел юное лицо невиданной ему до селе красоты. Позже не раз среди мелькающих белых платочков замечал он это красивое лицо, а уж когда она вбежала в их палату, конечно, по делам, попытался заговорить с ней и понял…, что пропал. Познакомились. Имя девушки солдат воспринял как голос свыше: «Вера, Надежда и Любовь», как голос судьбы. Вера была ещё совсем юной, а он, Андрей Савочкин, был старше её на 8 лет. Вечером в уголке барака доложил родителям Веры, что призван он из Калужской губернии и служил до ранения в железнодорожных войсках. После окончательной выписки, не глядя на возраст Веры, ссылаясь на войну, судьбу и случай, попросили молодые отцовского благословения. Андрей покорил родителей Веры своей серьёзностью, набожностью, трепетным отношением к Вере: «Не обижу. Когда любят – берегут». И пропали молодые люди из виду в стремительном круговороте революционных событий и войн.

Миклашевичи мирились с выпавшей на их долю жизнью. Тем больше удивляли рассказы о беспорядках в Сумском уезде по поводу землеустроительных «отрубных работ», во время каковых волнений при устранении беспорядков были убиты помощник исправника и двое крестьян – сторонников отрубов, а землемеры и несколько других лиц были тяжко избиты. Беженцев с запада не переставали удивлять местные крестьяне, зачем восставать? Почему спокойно не работать? Из Харькова просачивались рассказы о каких-то непонятных кружках «борцов за лучшую судьбу рабочего народа», набор неизвестных слов звучал в Воззвании комитета украинского социалистического коллектива под руководством профессора Грушевского. А уж, что началось после февраля 1917 года! «Ховайся, кто може».

Немного истории

После Февральской революции 1917 года властью Временного правительства на местах были губернские и уездные комиссары. Одновременно создавались советы рабочих и крестьянских депутатов. Обстановка накалялась. Говорили, что скоро войска Центральной рады выступят против революции. А под Белгородом собирались белогвардейцы Корнилова с Калединым. Меньшевики с эсерами вовсю помогали контрреволюционерам. Для помощи местным советам в борьбе за установление народной власти в конце ноября 1917 года в Харьков прибыли больше тысячи красногвардейцев, пять отрядов артиллеристов и сапёров и бронепоезд.

1 декабря 1917 года Харьковский Совет рабочих и солдатских депутатов решил, что власть должна перейти к Советам. В ночь на 3 декабря красногвардейцы и революционные солдаты при поддержке рабочих заняли все важные объекты. 10 декабря разоружили войска Центральной Рады и провели Первый Всеукраинский съезд Советов. Он поддержал Октябрьскую революцию, объявил Украину советской республикой, решил, что она будет связана с советской Россией и распространил на её территории декреты Петроградского правительства. А 9 февраля 1918 года прошёл четвёртый съезд Советов, который провозгласил создание Донецко-Криворожской республики в составе России. С января 1918 года начали национализировать предприятия, крестьяне делили помещичьи земли. Ввели 8-часовой рабочий день, улучшили жилищные условия и образование.

Непримиримые взгляды раскололи бывшую империю на два лагеря – началась Гражданская война.

Юлиус Кёниг с женой уехал в Германию. Из Харькова регулярно доносился «ветер перемен». Появлялись в крестьянском хозяйстве люди, которые не рвались работать и зарабатывать, а всё больше подтрунивали, подсмеивались над крестьянами, дескать, что вы работаете не на себя. Были и такие, что вообще предлагали не работать, а отобрать и поделить. Царя свергли, наступает свобода и власть рабочих и крестьян. Рядом, на Белгородчине, сформировались войска Корнилова, белогвардейцы. Но есть хотелось всем. Управляющий, не получая от хозяев никаких распоряжений, ещё пытался как-то организовать работу, выдавая зарплату сахаром Конечно, никаких пособий беженцам больше не платили. Предприимчивые Миклашевичи торговали в Ахтырке, иной раз удавалось бесплатно доехать до Харькова, а там – не зевай по чуть-чуть продавай сахарок, меняли на мыло. (В деревне им доставался и хлеб, и иногда мясо, сало). А в Киеве откуда-то взялась Рада, которая приняла непонятный многим «универсал» (т.е. постановление), провозгласивший автономию Украины, «не отделяясь от России, не разрывая с государством Российским». Ни местным крестьянам, ни беженцам совершенно было непонятно, зачем отделяться от России, зачем называться украинцами? Мы же все одной христианской православной веры? К концу зимы очередной мужик, приехавший из Харькова и забившийся в дальний угол барака для беженцев, неуверенно и невнятно объяснял, что Харьков, стало быть, и губерния, нынче входят в новую республику, туда же входит Донецк и Кривой Рог.

Посевная жизнь идёт полным ходом. Пусть там говорят, что хотят, а только Земелька накормит и даст жить.

В начале апреля 1918 года немцы подошли к Харькову со стороны Екатеринославской улицы и заняли центральный вокзал. Вместе с немцами под «жовто-блакитным прапором» в город вошел Запорожский корпус УНР. Предыдущая власть сбежала. 3 мая харьковские газеты опубликовали «Грамоту» гетмана Скоропадского, согласно которой восстанавливались в полном объёме все распоряжения бывшего Украинского правительства и отменялись распоряжения бывшего Временного Правительства.

Земля хорошо прогрелась, самое время сеять сахарную свёклу.

С 3 по 9 мая в Харькове многократно вводился комендантский час с ограничением перемещения по городу. Опасно было ездить торговать в Харьков: или бандиты отберут всё, или жандармы новой власти задержат, не откупишься. 11 мая в Харьковском оперном театре собрался губернский съезд Союза хлеборобов (политической партии, которая привела к власти Скоропадского) под руководством её харьковских первых лиц: князя Голицына и Сасс-Титовского. Общее собрание хлеборобов Харьковской губернии выразило свою поддержку «создавшейся на Украине твёрдой власти». Рискуя всем, в страхе и неизвестности вместе со знакомыми крестьянками мать и отец бросились торговать не только сахаром, но и сырами, которые готовили сами.

В городе располагался немецкий гарнизон из состава трех пехотных и одной кавалерийской дивизий во главе с генералом Менгельбиром. Немцы – не благотворители. Они пришли за товаром: хлебом, углем, металлом. Боясь эпидемий и смуты, они быстро навели порядок на улицах Харькова, заставив дворников убрать мусор и прибрать дворы. Но политика их на оккупированной территории Украины заключалась не только в наведении порядка в городах и деревнях. В сельской местности быстро возродились поместья богатых землевладельцев и батрачество. Крестьяне, которых силой заставляли работать на помещиков, бунтовали. Несмотря на немецкую оккупацию и введение на несколько дней комендантского часа, жизнь в Харькове не прекращалась. На улицах наблюдалось обилие фланирующих офицеров всех родов войск и званий. Кафе и рестораны были заполнены ими. Всего в городе по учетам немцев находилось около 15 тысяч царских офицеров. Летом 1918 года они организовали панихиду по убиенному царю Николаю II. Она состоялась на Соборной площади в центре города.

Газета «Русская жизнь» писала:

«28 июля к Кафедральному собору стеклись громадные толпы народа, пришедшие отдать последний долг памяти убиенного царя. Присутствовало много русской интеллигенции: видные представители кадетской партии, много монархистов, но большинство беспартийных: профессора, адвокаты, врачи, судейские, некоторые гласные, земцы. Особенно поражало количество женщин. Это и понятно, так как женщина острее переживает страдания не только свои, но и других. А сейчас, когда страждет вся Русь, русская женщина пришла помолиться о несчастной нашей отчизне и за душу отошедшего царя. Когда рыдающие звуки молитв летели к голубому небу, казалось, что Бог услышит общую скорбь и не даст погибнуть земле родной. И верилось, что мученическая смерть царя разбудит всех уснувших, малодушных, вызовет на великие жертвы, ослепленные и обманутые увидят правду. Всем было ясно, что панихида по императоре – это панихида и по родине».

А у крестьян: «Летний день год кормит». Работали. Не забывали на ярком знойном солнце сушить яблоки (они здесь раньше созревают, до Яблочного спаса). Власть в Харькове опять менялась. Петлюра. Новый гетман? В 10-х числах ноября 1918 года немецкие войска начали покидать Харьков. Разрозненные, разбросанные по всей Украине, гетманские силы, оставшись без немецкой поддержки, были застигнуты врасплох. Одни соединения просто разбегались, другие, понимая безнадёжность сопротивления, признавали власть Директории. Люди грамотные объясняли, что Директория – красивое слово на французский манер, а Петлюра возглавил этот новый революционный орган власти. На излете 1918 года многие надеялись: придет Петлюра – наведет порядок. Прекратятся грабежи, уйдет голод. Жители Украины не вдумывались в тонкости идеологии и почти не имели представления о том, что творится в России или в Германии. Их мало интересовали вопросы «самостийности». Петлюра на какое-то время стал для них символом силы и порядка. Он возглавил украинский Союз земств и пытался опереться на крестьянство, недовольное возвращением прежних «барских» порядков в гетманские времена. На многострадальный Тростянец зловещим пыльным ураганом налетали снова и снова слухи об атамане, диктаторе Петлюре. Петлюровская армия разрослась и превратилась в грозную силу. Перед 30 тысячами солдат на некоторое время бессильными оказались и белые, и красные отряды. Армия гайдамаков увеличивалась. Кровь проливалась и в Киеве, и в десятках еврейских местечек, в которых куражились петлюровские отряды. Для вояк Петлюры это был самый простой способ обогащения, и не считаться с этим их командир не мог.

А Миклашевичи как могли – что-то выращивали, по возможности торговали-приторговывали, меняли. Меняли продукты не только на «царские» или «керенки», но иногда удавалось выменять и серебряную, или даже золотую монету.

Зимой беженцы Тростянца организовались, можно сказать, в прядильную артель. Летом не все овцы были съедены, но осенью – подстрижены все. Трудолюбие крестьян из-под Польши не имело себе равных. Они и мыли, и чистили шерсть, пряли сутками, лишь бы прялка выдерживала. Их мужчины в окрестностях скупали шерсть, не чурались помогать во всём своим женщинам. А девушки искусно вязали крючком. О носках, рукавицах и платках, говорить нечего; вязали тёплые юбки, кофты, жилеты. В противоположность им, местные девчата в Филиппов пост много вышивали. Однако, вышиванки годились на лето, также как и красивые вышитые поневы. Об отоплении в домах Харькова заботится было сложно. Дрова, уголь – нынче попробуй привези, а рукавички – вот они – на рынке продаются.

Уже больше года до обитателей Ахтырского уезда, как раскаты грома, доносилось имя батьки Махно, возглавлявшего «Чёрную гвардию». Базировалась армия в местечке с историческим названием Гуляйполе, что южнее харьковского Изюма в Екатеринославской губернии. В 1918 году в родном городе Махно ушел на нелегальное положение и очень быстро собрал банду, состоявшую как из идейных анархистов, так и из простых уголовников, желающих пограбить буржуев.

Немного истории

В январе 1919 года рабочие Харькова восстали против Директории. В итоге власть перешла к Временному рабоче-крестьянскому правительству Украины, которое и переехало в город. Харьков стал столицей Украинской социалистической республики.

И опять пришла весна в этот красивейший край с плодородными землями и крутыми оврагами. Пришло время сеять, сажать. По всей Новороссии пронесся слух, что донское казачество поднимается против большевиков, это вызвало серьезное беспокойство крестьянского населения вокруг Гуляйполя. Крестьяне, уже распахавшие отобранные у помещиков земли, больше всего боялись того, что белые придут и вернут их прежним владельцам. Но уже в начале 1919 года Махно поссорился с красными, выступив против политики продразвёрстки, которую назвал грабежом беднейшего крестьянства. Несмотря на свою крайнюю жестокость по отношению к богачам, Махно последовательно защищал сельскую бедноту, отчего его популярность только росла. Но война не была закончена. В июне 1919 года начались бои с войсками Деникина. В июле Харьковскую губернию оккупировала армия генерала Май-Маевского. Он отменил национализацию, заставил крестьян отдавать часть урожая помещикам и запретил украинские школы.

При белых резко снизилась цена на хлеб: со 120-140 руб./фунт до 7 руб/фунт (в начале сентября), что вызвало симпатию беднейших слоев населения к новой власти. С другой стороны, отмена советских денег вызвала определённое напряжение. Но Миклашевичи были не лыком шиты, они меняли деревенские продукты и оптом, и в розницу на вещи. Появились у них яловые и хромовые сапоги, серебряные и позолоченные ложечки из дворянских сервизов, золотое кольцо. Страшно было, могли ограбить или, чего хуже прибить. Но Бог миловал. Грабили, отбирали продукты, лошадей и белые, и красные, и «махновцы», и просто бандиты. В августе 1919 года крестьяне бурно пересказывали друг другу рассказ сбежавшего бандита о том, что многие атаманы и бандиты передрались и «попереубивали» друг друга где-то в округе Елизаветграда, но «Махно победил, и для борьбы с красными и белыми объявил о создании Революционно-повстанческой армии Украины имени батьки Махно».

Не было в этой части земли более места, где бы так часто и бестолково сменялась власть. Мой двор – моё государство, и только я сам в нём хозяин. Но при этом я не против покомандовать в чужом дворе. За столетия эти принципы крепко засели в головах и душах многих местных жителей. Присказка: «Дружба-дружбой, а табачок врозь» очень скоро перешла в анархистские лозунги: «Мир народам, война властям! Любая власть ведёт к диктату. Выше, выше черный флаг – государство главный враг!» От того было и множество желающих немедленно оторваться от строгости и порядка бывшей империи. По-своему понимаемая свобода и воля без оглядки на интересы соседа всегда приводила местных атаманов и их сторонников к смуте и войне, а позже к краху и разорению всей страны. Это те, немногие, кто хотел собственной власти, свободы и «незалежности». А что ж простой крестьянин? Простой люд разделился, и большинству из них, как и всегда, была «моя хата с краю».

Под самое Рождество произошли события, в совпадение которых поверить невозможно. Не иначе как сама Судьба привела в Тростянец сына Константина. Были поражены все беженцы-земляки. Сразу всей общиной решили его спрятать: «Не дай Бог, такого красавца, кавалериста заберут опять воевать ни одни, так другие».

Немного истории

Срочная эвакуация из занимаемых врагом территорий была делом невозможно трудным. И как бы хорошо всё ни было организовано, не обходилось без проблем. После расселения беженцев во внутренних губерниях России первым делом они начали поиски своих потерянных родственников. К концу 1915года приступило к работе и Центральное Справочное бюро (ЦСБ), учреждённое Земским и Городским Союзами для помощи беженцам в поиске своих близких. Бюро был издан «Список адресов беженцев» в 3-х частях, включивший около 30 000 адресов. Отдельное ведомство занималось поиском пропавших детей.

Рассказ Константина о своих злоключениях был не менее удивительным, чем его неожиданное появление. Он поведал землякам, как бежал из Германского плена в Польшу. Помогал польским крестьянам в уборке урожая за кусок хлеба и ночлег. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как Константин пересёк границу бывшей Гродненской губернии, но помнилось ему всё ясно и подробно.

Когда шёл, уже знал – в Кобрине поляки. Горький опыт подсказывал: нужно соблюдать осторожность. Но и ночью лазить по чужим огородам было опасно. Пока вдоль Муховца пробирался незаметно с обратной стороны к дому, в котором вырос – дому Миклашевичей, солнце повернуло к закату. Весь участок покрыт высоким высохшим бурьяном. Оставляя за собой след примятой травы, подошёл к дому. Ставни заколочены, на двери замок огромный ржавый. Что делать? Куда идти? А идти больше не к кому, как к единственному родному человеку – к брату, к Черкасевичу, а по-уличному – к Черкасý. Как он жив, что у него? Не хотелось подвести брата своим неожиданным появлением. Опасаясь встретить знакомого, Костя решил не испытывать судьбу, бродя по улицам ещё засветло, а дождаться темноты, временно спрятавшись за хлевом в кустах.

Тогда, отлёживаясь после тяжёлых испытаний и тревог, в полудрёме он начал вспоминать всю свою жизнь, начиная с раненого детства. Детство вспоминается всегда с особой теплотой и радостью, хотя, справедливости ради, не у всех так. Помнил Костя розовые щёки матери в летний день и её тёплую уютную спину, на которой он засыпал, когда шли с покоса. Смутно вспоминалось лицо отца с глубокими синими глазами, бритой головой и длинными чёрными усами. Однажды его огромные сильные руки подхватили и подбросили Костю так высоко, что он увидел и соседский двор, и реку, и луг за рекой. Видать отец был высоким. Жила вся родня Черкасевичей недалеко друг от друга, были среди них деды Иван и Трофим, дядька Осип. Лучше всех Костя помнил брата, который иногда играл с ним, хотя был старше аж на двенадцать лет, родился в 1873 году. А Костю крестили в 1885 году в том же Соборе, в котором венчались отец и мать – в новом Александро-Невском, построенном в 1866 году. Тогда, в 1871 году, юной невесте было всего 17, а жениху Трофиму – 25 лет. Они себя считали мещанами, а не бедными пришлыми батраками. Потому ли или нет, жили они на улице Мещанской. Вот на эту улицу и стал пробираться Константин. Был внимателен в темноте, но перед глазами всё ещё вырастали картины уже далёкой прошлой жизни. Кажется, что там было хорошо и тепло, беззаботно и счастливо. В 1891 году отцовский дом Черкасевичей пополнился молодой семьёй: в свои 18 лет женился старший брат. К жене его, смешно вспомнить, сразу приклеилось прозвище – Черкасыха, хотя ей было всего 17 лет. Костя зимой ходил в школу, было интересно. Пока не пришла беда. 1892 год. Косте – 8, отцу было всего 46 (совсем не старый), когда его не стало. Хозяином в доме стал брат. В 1892 году в его молодой семье родилась дочь – Люба, Любочка, Любовь. А ещё через год, в 1893 году, появился на свет божий сын Николай, Колька. Молодая, 39 лет, мать стала бабушкой второй раз, но и она ещё нравилась мужчинам. Нашёлся в Кобрине работящий, не бедный добрый человек – Устин Миклашевич. Предложил молодой вдове стать хозяйкой в его доме, а Костя стал для него сыном. С тех пор за Костей закрепилось отчество Устинович. Когда Костя в свои 15 лет уже вытянулся, а матери было за сорок, дом детским плачем взбодрила новорождённая сестра Вера. Когда Верочка уверенно бегала по хате и двору, мать «принесла» в дом ещё одну сестру Анну, а ещё через три года, 1908 году, родилась Ефросинья. В семье старшего брата рос сынок его – Колька Черкасевич – сообразительный малый с отменной памятью. В 1899 году он приступил к обучению в приходской школе, через два года с отличием окончил школу и в том же 1901 году в свои восемь лет поступил в Гомельское духовное училище. Устин любил всех детей, но сын у него, пусть и пасынок, которого он практически вырастил и воспитал, был один – Константин.

Крадучись, рысьей походкой, натренированной за годы плена и побега, Константин подошёл к с детства знакомой хате. Ставни закрывали окна, и, на его счастье, темноту по ту сторону ставен разбавлял слабый свет. Костя стукнул в ставни, свет погас. В вырезанном ромбе ставни можно было различить пятно с глазом. После короткого: «Кто?» и такого же короткого: «Костя», послышались удаляющиеся шаги, глухо стукнула щеколда, и дверь приоткрылась. Константин бесшумно растворился в темноте сеней. Братья смотрели и не узнавали друг друга. Старые измождённые лица, потухшие глаза. Родство выдавала несломленная трагедиями жизни стать. С непроходящей болью и страхом в глазах Черкасыха принесла воды для умывания, громко было бы сказать «собрала на стол»: несколько печёных картошек, кусок хлеба и, О! чудо! кусочек сала. Костя не ел несколько суток, попросил воды. Рассказал, что бежал из немецкого плена после убийства управляющего. Брат сдавленным голосом рассказывал о сыне Кольке, Николае, надежде и гордости семьи. В 1906 году Николай закончил Гомельское духовное училище, а в 1912 году – Могилёвскую духовную семинарию, где фамилия его стала писаться как Черкасов. С тех пор о нём ничего не известно. Пропал сын… Все горести от войн, революций принимались с относительным равнодушием. Брат рассказал, как летом 1915 года настойчиво эвакуировали жителей Кобрина. Но он, жена и Люба бежать отказались, понадеялись на волю Божью, «чему быть, того не миновать». Немцы хотели поживиться, да к их приходу Кобрин опустел от крестьянского люда, осталось много евреев, а мы единственного поросёнка прятали в поросле, кормили всем, лишь бы он не визжал. От брата Костя узнал, что мать с мужем своим Устином и дочерями бежали, и бежали не в центральную или северную Россию, а точно на восток, может добрались до Гомеля. А в Кобрине до конца 1918 года стояли немцы. Теперь же власть в городе польская и, похоже, надолго.

Немного истории

В ноябре 1918 года Польша объявила о независимости, и Юзеф Пилсудский стал во главе государства. Тут же встал вопрос о границах. Дело в том, что Польша со времён Средневековья не находилась только в национальных пределах. Под её контролем веками находились западнорусские и прибалтийские земли. В 1918-1919 годах поляки хотели, чтобы восточная граница проходила как минимум по Днепру, а как максимум – от Чёрного моря до Балтийского через Смоленск. Начались провокации. 30 декабря 1918 года польские жандармы убили сотрудников миссии Советского Красного Креста в Варшаве, 1 января 1919-го польские части вошли в Вильно, где подрались с красноармейцами. 10 февраля поляки смело вступили в Брест, 12-го – в Кобрин, а 14-го уже шли настоящие бои – началась Советско-польская война.

В семь утра две роты польских пулемётчиков ворвались в Берёзу-Картузскую и выбили оттуда красноармейцев, захватив пленных. 19 февраля поляки вошли в Белосток. В конце февраля 1919 года польские войска начали наступление на территории Белоруссии, которая была связана с Советской Россией. 1 марта поляки захватили Слоним, а 2-го – Пинск. В апреле они заняли Лиду, Новогрудок, Барановичи и Гродно. Кроме того, польская армия наступала и на Западной Украине. В августе 1919 года пали Минск и Бобруйск. Поляки начали переговоры с большевиками и с Деникиным, но договориться ни с кем не смогли. Польша продвинулась далеко на восток и не собиралась никому уступать свои завоевания. Пилсудский был уверен, что сильнее и большевиков, и белых. Он даже говорил, что польские войска могут легко занять Москву.

Брат поведал о горькой жизни в непрекращающейся войне. Немцы забирали всё, что видели, не говоря уже о поляках. Поляки считали местных русскими и обзывали быдлом, требовали, чтобы местные жители сдавали властям каждые полгода минимум по свинье, заставляли говорить на польском языке и посещать костёл. Костя пару дней побыл у брата, и согласились, что Костя должен уйти. Брались первые, но сильные морозы. Брат выдал Константину хорошую одежду, не новую, но целые сапоги и кожух. И ещё выдал тайну (для местных) о том, что поляки разобрали один железнодорожный путь, на его место проложили свою узкую колею и водят паровозы и составы на восток, стало быть, там воюют с русскими. «С Богом».

С виду обыкновенный местный крестьянин, правда необычно высокого роста, перешёл мост через Муховец и растаял в ранних сумерках. Ближе к вокзалу спрятался в кустах. На его счастье, на станции стоял состав: не то что-то перегружали, не то подсоединяли вагон… Подсоединяли вагон с лошадьми. Костя – человек бывалый; превратился в тень, в мановение ока оказался за стеной внутри вагона-загона. Лошадей он любил и знал, как успокоить; они его восприняли, как своего, молча разрешили спать в сене в дальнем тёмном углу. Паровоз шёл без остановок. Среди ночи остановился. Пинск. Днём в Лунинце лошадям добавили сена. Паровоз медленно двинулся дальше: Кожан-Городок, Лахва, Ситница, Микашевичи, Житковичи, Копцевичи, Муляровка, остановились у водокачки – Коржевка, паровоз медленно пыхтел, останавливался у каждой сосны (лес здесь был сосновый). Стоп. Густые серо-фиолетовые сумерки, снежная крупа, движущиеся пятна людей, лошадей… Никто не заметил растворившейся за вагонами тени. Шёл по просёлочной дороге. Ароматно запахло опилками и смолой. Видны полуразрушенные остовы смолокуренного завода, сгоревшие стога, сгоревшие хаты. Наверное, это была линия фронта. Показались дома деревни, не единого проблеска свечи. Вот и крайнее селище. В хлеву кто-то возится, и тут же голос с придыханием произнёс: «Человиче, а что ты тут делаешь?» «Иду из плена с Неметчины», – решительно ответил Константин. Эх, не очерствела душа русского православного мужика, всегда в нём жила отзывчивость. Согрелся «беглец» у русской печи кипяточком да куском хлеба с луковицей. С печи на него смотрело несколько пар синих глаз. Мужик оказался старым дедом, сыновья его где-то воевали ещё с 1914 года, а он с бабами смотрел внуков и селище. В кромешной темноте дед разбудил Костю, оказывается, уже утро. «Иди, хлопче, иди. Неизвестно какая сегодня власть по ту сторону двери: или немцы, или поляки (легионеры Пилсудского), или петлюровцы, или Красная Армия, или просто бандиты». За дверью Костю уже ждали: «Топай вперёд. Оружие есть?». Так Костя попал в партизанский отряд.

Снова и снова рассказывал, что идёт из плена в Гомель, что до остановки (оказывается, это была станция Птичь) доехал тайком в вагоне-загоне вместе с лошадьми. Наверняка, поляки везли к линии фронта лошадей и оружие. К нему относились с подозрением. Но и он не переставал удивляться этим людям, которые называли себя кто русским, кто «тутэйшим», кто белорусом, но все они не побоялись и восстали против немцев и поляков. Бесконечно мужественные, смелые и сильные духом люди. Прежде Константин таких людей не встречал. Показали газету "Звязда" от 19 октября 1919 г., в которой сообщалось, что на реке Птичь в каждой деревне есть партизанский отряд. «Февраль 1919 г. Выступление крестьян против немцев и гайдамаков (разбойников) отметились в м. Копаткевичи, д. Птичь и Комаровичи». Для бывалого солдата партизанский отряд был делом неслыханным. Практически Костя был в плену у партизан. Но после своего признания о восстании у немцев в плену и об убийстве управляющего, партизаны к Косте прониклись симпатией.

Говорили об изгнании графа и помещиков, о желании установить народную власть, о действиях народной красной армии, и о твёрдой вере, что МЫ, народ, скоро победим. Хотели ещё что-то рассказать, но словарного запаса не хватало и легко можно было скатиться до «брехни». Целью партизанского отряда было не пропустить врагов на мост через реку Птичь, но силы не равны, и партизаны устраивали засады немцам и полякам, защищали деревни. Мост захватили ляхи. Костя уговорил мужиков-партизан перевести его через линию фронта. Легко сказать, «Перевести». По замёрзшим тропам вдоль заболоченных берегов пройти ещё можно, но впереди быстрая и широкая река Припять. Южнее станции Птичь никого нет: ни поляков, ни местных; там сплошные болота, заводи, озёра, и река Птичь впадает в полноводную и широкую Припять. Партизанам пришлось организовывать целую военную операцию по переброске Константина через линию фронта. С «явочной» хаты были отправлены в разведку на станцию подростки мальчишки и девчонки. «Войско польско» двинулось через мост дальше, мост охранялся, паровоза не было. Фронт проходил по берегу реки Птичь. Партизаны дали Косте провожатого. Путь их начинался за мукомольной мельницей (пошли севернее). Река скована льдом и присыпана снегом. Партизаны проверяли: идти можно. Перешли реку. Обошли хутор Горки. Тишина. Ещё часов шесть шли по еле уловимой дороге среди замёрзшего болота. Проводник прислушивался и веселел на глазах. Вышли к железной дороге. Здесь были позиции Красной Армии и «на парах» стоял паровоз. Проводник по-деловому подошёл к красноармейцу, доложил, что из партизанского отряда Деда Талаша человек направляется в Гомель. Раненых уже погрузили. Костя толком не понимал, что происходит, как во сне заскочил в теплушку, махнул рукой: «Бывайте, братцы». Хорошие попались мужики! Константин впервые за много лет войны и скитаний оттаял душой. Откровенный рассказ Кости о войне и кавалерии, о госпитале в Орле, о плене почти во Франции на угольных разрезах, об издевательствах в немецких лагерях, и о работе на бюргеров, и о побеге, даже не утаил убийство управляющего; всё это перемежёвывалось с рассказами красноармейцев о свержении царя, о революции, о гражданской войне, о Красной Армии, о советской власти. Гомель. (Где-то здесь в духовном училище недавно постигал науку его племянник Николай Черкасов). А с середины мая 1919 года в Гомеле советская власть. Но белополяки «наступали на пятки» Красной Армии. Машинист передал Константина красноармейцу, одному из дежурящих по станции Гомель. Вид у него был удручающий: сильно хромал, пустой рукав левой руки заправлен в карман старой шинели. Документов у Кости не было. Внимание дежурного отвлекали прибывшие раненые, он в двух словах объяснил, как пройти в Губэвак. (Понять и запомнить бы Косте новое слово!) В Губэваке действовал справочный отдел, сотрудники которого занимались рассмотрением заявлений от лиц, потерявших связь с родными. Да, Россия – великая страна. И не правы те, кто говорит, что у нас на родине бардак. Да, революции, войны порядку не способствовали. Вот и сейчас немцев выгнали, бандиты-петлюровцы совершают набеги, поляки куда-то лезут. А порядок в документах есть! Нашли! Нашли Миклашевичей: отчима и мать Константина! Костя в тот же день отправился в Харьков, вернее ему помогли уехать такие же, как он, бывшие крестьяне-кавалеристы царской армии. 19 декабря Харьков был объявлен столицей УССР. В Харькове в Центроэваке отследили дальнейший путь отчима с семьёй, отправили Костю в Ахтырку, Тростянец. Константин уже никого не боялся, не смущался, спокойно реагировал на колючие, злые, равнодушные взгляды. Нашёл барак, где жили беженцы из Кобрина. И обрадовалась мать сыну, да только слёзы заливали глаза, не верила, что через столько лет войны на чужой стороне свидится с сыном.

Константину и в голову не приходило долго отдыхать. Жизнь вокруг крутилась, можно сказать, было безвластие, самому нужно было крутиться, чтобы не засосало в воронку нищеты или бандитизма. После всего пережитого в хаосе последних лет Костю преследовало желание жить, выкрутиться, опереться на одну точку, но выскочить, не сидеть сложа руки, смотреть в оба, соображать, шевелиться, что-то делать. Зимой – торговал. Торговля больше была похожа на обмен: он – продукты питания (сахар, сало, мясо, мука), а ему – отрезы залежалой ткани, почти не ношеные ботинки или сапоги… Бывало неделю сидел в Харькове пока выменяет на что-нибудь стоящее. К стоящему относилось серебро и золото в виде монет, столовых принадлежностей, украшений. В конце зимы 1920 года здорового молодого высокого мужчину на рынке приглядел бригадир артельщиков. Подошёл к Косте с комплиментами, мол молодец с руками, с ногами, что редкость в гражданскую войну, и в банду Батьки Махно не пошёл, торгует не награбленным товаром, стало быть, хочет заработать. Бригадир предложил заработать в артели сплавщиков леса. Сговорились. «Пошла работа». По льду застывшей реки Лопань бригада переправилась на правый берег в долину с высокими песчаными стенами. Там, наверху за «стенами» был лес. Всю зиму рубили лес сосновый, пока смола «спала», была замёрзшей. Брёвна стаскивали к реке. Бывалые лесорубы научили Костю крепить плоты. Вверх по течению этой неглубокой реки стояли лиственные леса. Особой ценностью считались дуб и бук. Их в лесу встретишь редко: вырубали хозяева, а во времена безвластия просто крали. Лесорубам 20-х достались: граб, ясень, осина, ольха, редко – клён. Как только пригрело весеннее солнышко, стал таять снег, грязная с илистым дном Лопань преобразилась: глубина 2 аршина, течение быстрое, дно местами песчаное. Плоты по Лопани заходили прямо в Харьков, до нового Купеческого моста. Бригадир занимался продажей брёвен, со сплавщиками рассчитывался сразу. Точность и аккуратность должны быть в любом деле. Книга лицевых счетов артельщиков. В этой книге каждому артельщику открывается свой счёт под его номером (как в расчётной книжке). Справа записывается заработок, слева – всё, что ему выдаётся: деньги, товары, инструмент и т.д. После расчёта и отдыха Костя чаще всего посещал «барахолку». Получалось у него выменивать, торговаться. Много времени проводил в Харькове. Город ему становился всё понятнее и понятнее. Той весной лес сплавляли почти до конца мая. Вернулся в деревню. Мать и отчим с головой погрузили его в безысходную проблему – то зыбкое мирное равновесие, в котором они жили последние пять лет рушилось: пособие беженцам больше не выплачивается, прежней, царской русской дворянской, власти нет; они никому не нужны, местные селяне против чужаков обозлились, дворянскую землю захватывают самостоятельно и засеивают, посевом сахарной свёклы никто не занимается, завод по переработке стоит и не известно будет ли работать. Идёт гражданская война, поляки рыскают в округе, а ещё вооружённые до зубов местные банды – хуже татар: после их набегов не остаётся ни мужчин, ни какой-то живности, ни крошки в хате, а то и хату могут сжечь и жизни лишить (все воюют против всех); инвалиды, убогие ходят попрошайничают и болезни разносят. А пост Петров был всегда временем голодовки: «Петровка-голодовка» говорили на Руси. Костя хватался за любую работу. На лугах вдоль рек косил, потом продавал сено; рыбу ловил и для своих.

Как бы хорошо или плохо здесь ни было, а помнилась прежняя спокойная жизнь в своей хате, мечталось вырваться из современного хаоса: страха нищеты, голода, смерти; мать плакала: «Хочу до дому, до хаты». «Решено. Возвращаемся!». Константин при каждой приезде в Харьков обращался в «Губпленбеж». Успокаивало то, что летом с голоду не помрёшь, а ближе к осени надо собрать, что посадили. Так семья и сделала. А с середины октября перебрались в Харьков.

Немного истории

Харьковская губерния по количеству принятых беженцев была второй среди украинских губерний и пятой среди остальных. Большинство беженцев (80%) жили в деревнях, потому что в основном это были крестьяне (около 75%). А в городах больше всего беженцев приняли промышленные и культурные центры: Харьков, Екатеринослав, Киев и Одесса. Среди беженцев были русские, украинцы, белорусы, поляки, латыши, евреи, чехи, словаки, молдаване, румыны и другие. В Харьковской губернии 32% беженцев были из Польши, 29% – из Беларуси и Литвы, 26,3% – из Прибалтики, 11,2% – из Волыни и Подолья. Тут тоже не всё просто, потому что всех беженцев называли русскими и туда записывали и русских, и украинцев, и белорусов. Надо помнить, что с 19 декабря 1919 года Харьков стал столицей УССР.

Как вернуться на Родину? Тем, кто уехал с территорий, отошедших от России по Брестскому договору, нужно было за месяц подать заявление в НКВД о выходе из российского гражданства. Правила выхода из российского гражданства появились только в сентябре 1918 года. А в марте 1919 года НКВД перестал принимать заявления о выходе из гражданства от всех, кроме поляков и финнов, и аннулировал выданные удостоверения. 31 июля 1919 года НКВД вообще прекратил приём заявлений и аннулировал все старые дела. В 1919 году Центропленбеж прямо сказал, что с реэвакуацией беженцев всё очень плохо, и на скорую отправку домой надежды нет.

В Губэвак уже ходили мать и отчим, плакались о горькой стариковской жизни на чужбине. Ссылались на то, что не имели своего дома и земли, лишились и не могли найти работы. Но в просителях были семьи и с большими проблемами, тем перепадал иногда продпаёк. И всех «кормили» обещаниями. Летом 1920 г. были, наконец, заключены договоры о реэвакуации беженцев с Прибалтийскими государствами, и относительно плановой отправки начальники Губэваков в июле получили секретную инструкцию, согласно которой без разрешения Центрэвака всякая отправка, в том числе одиночным порядком или группами, строго воспрещалась. Разъяснялось, что беженцы являются гражданами России, пока они не оптировали соответствующее иностранное гражданство; что на их отправку на родину надо устанавливать очередь, причем исключительно в интересах Советской России. Беженцев, состоящих в Красной армии, не регистрировали до увольнения. Мужчин призывного возраста от 18 до 40 лет, рабочих и служащих, вообще относитли к «последующим очередям», мотивируя это необходимостью отправки в первую очередь стариков, детей, нетрудоспособных, даже если эшелон (около 1 тыс. человек) останется «малочисленным».

Немного истории

В мае 1920 года советско-польский фронт трещал по швам и двигался на восток. В марте поляки взяли Мозырь и Калинковичи. Перешли Днепр, но под Гомелем их остановили курсанты 23-х Минских пехотных курсов (размещались они тогда всё в том-же здании бывшего Духовного училища, где до революции учился племянник Константина Николай). В Гомеле и Речице войска проверял сам Троцкий. Гомельские власти уже собирались бежать в Клинцы, но фронт удержали. К июлю Красная Армия отвоевала территорию до реки Птичь, а 1 августа, несмотря на приказы Пилсудского, поляки сдали Брест. В августе 1920 года РККА потерпела неожиданное поражение в Варшавском сражении и была с большими потерями опять отброшена далеко на восток. 18 октября 1920 года —очередное перемирие между Советской Россией и Польшей.

В этих условиях Гомельский эвакопункт продолжал отправлять домой беженцев, военнопленных и прочее население. После преобразования Гомельского пленбежа в губэвак ему отдали бараки беженского врачебно-питательного пункта и японские бараки, оставшиеся со времён войны. В основном реэвакуировали беженцев Первой мировой. Губэвак кормил стариков, детей и инвалидов. Остальных отправляли работать. За 8 месяцев 1920 года беженцы получили 127 тысяч порций горячей еды и 44 тысячи сухих пайков, а также 109,6 тысяч порций детского питания.

И Миклашевичам повезло! Нормальный, неперегруженный состав шёл в Гомель уже по знакомой дороге. Пришлось, правда, Константину в Гомеле поработать на восстановлении железнодорожного пути. Неопределённости и тревожности ситуации добавляло то, что у Кости не было документов, подтверждавших беженский статус, которые требовала польская сторона. Но статус беженца был у родителей и сестёр, гомельские товарищи и Константина внесли в общий семейный список.

Паровоз вёз вагоны измотанных, истерзанных страхом, неопределённостью, бесконечной войной, голодом людей на запад. Часть пути прикрывали силы Красной 16-й армии Западного фронта и 12-й армии Юго-Западного фронта, хотя были измотаны последними неудачными боями советско-польской войны. (Советское командование не рассчитывало на скорое начало наступления и держало большую часть войск в тылу, охраняя демаркационную линию слабыми силами. Линию разграничения в районе предстоящих боёв прикрывала 29-я бригада 10 стрелковой дивизии, в самом Мозыре и севернее располагались части 28-й и 30-й бригад той же дивизии). Люди, возвращавшиеся в эшелоне на родину или, точнее сказать, «до хаты», уже ничего не хотели знать о фронте, о белых, о красных, о поляках, но были набожными православными и только молили Бога за смелость и здоровье машинистов. После Житковичей обстановка по ту сторону стен вагона становилась спокойнее, а после станции Лунинец в вагоне воцарилась тревожная тишина, через несколько часов всё чаще и чаще стали раздаваться причитания, всхлипывания, шарканье. Паровоз прибыл в Пинск. Люди с ожесточёнными тупыми лицами выпрыгивали из вагонов и разбегались кто куда. Константин проглотил слюну: «Что нас ждёт?»

На улочках Кобрина было пусто, ни души, изумляло то, что большинство дворов заросло высокой травой и палками-кустами высотой с дома. Эту картину одичавшего города Константин видел год назад. Мать еле переставляла ноги, призналась, что полетела бы, побежала бы к родной хате, да ноги, как колоды стали, не пускают. Константин буквально приказал всем идти к хате брата. Смеркалось, когда чёрные тени то ли людей, то ли приведений заметила Черкасыха. И брат уже бежал навстречу. Радость прорывалась сквозь замерзающие на ветру слёзы. Печь ещё была горячей, наварили целый чугун картошки. Всех накормили да спать уложили. О том, что творилось на душе у Черкасыхи нельзя было догадаться: злорадно вспоминались старые раздоры в их семействах, и то, что не послушались её совета остаться, были и добрые чувства от встречи своих в этом страшном воюющем мире, радость, что живы. На лице её виделась и скорбь от никогда не уходящей из сердца матери тревоги за детей, принимаемая гостями за равнодушие: «Сынок Коленька. С благими мыслями упросился далеко поехать учиться. Выучился на священослужителя – и не весточки больше. В смуте этой людской безбожной пропал. Об одном думаю, что Господь принял его во царствие своём». А брат до глубокой ночи, пока Константин не уснул, разъяснял политическую обстановку. «Что ваш Харьков, и тут не тихо было. Одно слово – война». Свежо ещё в памяти, как всё было, и базарные словечки нового времени легко летели в общем потоке новостей: красные, ревком, компартия, милиция, продотдел и прочие. Начал брат издалека, что Польша стала независимой лишь в ноябре 1918 г. и сразу Юзеф Пилсудский объявил о создании второй Речи Посполитой в границах до раздельных прошлого века и войну с русскими начал. Сразу, как прогнали поляков31 июля в Кобрине образовался Временный военно-революционный комитет. Главой его стал командир одной из воинских частей Павел Ефремович Хорошилов с помощником его ближайшим Кулиевым (так же военным) и местным кобринским жителем-подпольщиком от большевиков Бартенбаумом. Секретарем у них стал местный учитель Владимир Карлович Карлицкий. Ревком занял, конечно, лучшее здание в городе бывшего казначейства. При ревкоме том создались отделы, подотделы и управления разные. Вообще все местные, что прятались от властей за народные идеи вокруг ревкомовцев объединились, чтоб новую власть организовывать. Комендантом города выбран был совсем пацан ещё из городских подпольщиков, кобринец Павел Никонович Куреша. За порядком следить образовали милицию, человек 30. Начальствовал там стал Федосюк, что из деревни Легаты. Своих, деревенских, много с ним пришло. Помню Иванюка, Конюха, Евдосюка. В милиции, для важности что-ли, ещё и вывеску повесили: «Политбюро для борьбы с контрреволюцией и шпионажем». Вроде, сам Федосюк и там главенствовал, а ещё кобринец Гершко Пантель и из Лепесов Дмитрий Левчук. Первым делом народ подняли на восстановление железной дороги до Городца под старую колею. Вскорости и первый поезд прибыл из Пинска в Кобрин. В сёлах собирали сельские и батрацкие комитеты, чтобы урожай не пропал, те. организовали уборку. Вся заготовка шла в продотдел для направления в воинские части и для населения. Все мельницы-ветряки и хлебопекарни обязали работать круглосуточно. Однако те первые советы удержались недолго. Скоро началось сплошное отступление. Уже 19 августа Красной Армии оставила Брест, а 12 сентября после тяжелых боев был оставлен и Кобрин. Говорят, на кладбище в Тевлях, Болотах, Полятичах захороненно в братских могилах множество красноармейцев. Опять пришли поляки, а с ними и местные, что против большевиков. Набирали служить в некую 3-ю русскую армию из антисоветских военных отрядов под командованием Станислава Булак-Балаховича. Балаховцы эти – чистые бандиты – вместе с польскими белогвардейцами воевали против РККА. Осенью, отряд Балаховича так расширился, пополнился оружием, что переименовался в Русскую народную добровольческую армию. У балаховича и «Дивизия смерти» из бывших солдат Юденича, и кавалерийская дивизия генерала Ярославцева, что собралась ещё в августе 1920 г. в Иваново, около Кобрина. Балахович даже в концлагерях вербовал народ для похода на Россию. Идти в его войско охотников-добровольцев было мало, но всё же они находились. Это – и бывшие пленные красноармейцы, и дезертиры. Когда всё дозволено, а у тебя ружьё, чего не пограбить? Каждый знал, что и в своём, и в еврейском местечке никто не запретит ему присвоить чужое, насиловать, требовать выпивку, пожрать, одежду, лошадь или телегу. Сейчас, продолжал рассказ брат, балаховцы самостоятельно наступают против красных. Говорили, что красные со всеми, кто от империи отделиться хочет, будут в мире жить. И Балахович перед началом похода своего объявил свою политическую программу об образовании независимой Белорусской Республики. Чего тогда воевать?

На следующий день вся семья принялась возрождать старое селище. Первым делом чистили дымоход, приводили в рабочее состояние печь и всё остальное, почти забытое и такое родное. Когда занялись сумерки долго смотрели на дым из трубы, проверяли работу печи и дымохода. Ужинали вместе в той самой хате на берегу Муховца.

«От Врангеля ушли, от батьки Махно сбежали. А к кому пришли? – размышлял Костя, – гражданская война бушует в России. Отбирай да дели, а когда и кто руками что делать будет? Опять никакого порядка. Какая власть сейчас в Кобрине?» «Не любят бывших беженцев. Каждый ′′с той стороны′′ у них – красный большевик и враг, место его в тюрьме. Только попадись где. Уж у кого все права, так это у полиции», – с сожалением отвечал брат.

В политику и философию Константин сильно не углублялся: «Я жив и хочу дальше жить». Заканчивался 1920 год. Год крушения многих надежд. Большевики не увидели пожара мировой революции в Европе, белые окончательно потеряли былую Российскую империю, Великобритании не удалось раздробить всю Россию, а поляки так и не смогли воссоздать великую Польшу «од можа до можа» (от моря до моря).

Холодно, особой работы нет. Привели в порядок хату. Почти ежедневно Костя стал уходить из дома и бродить по родному городу. Ноги сами несли на рынок к мясной лавке, где он работал в той другой, довоенной жизни. От пустой рыночной площади пошёл дальше к берегу Муховца. В невзрачном деревянном домике в свое время была кустарная мастерская по изготовлению папиросных гильз, официально именуемая «фабрикой гильз». В конце Пинской улицы до 1915 года высились огромные воинские продовольственные склады, а чуть ближе, недалеко от Петропавловской церкви, 10–20–30 числа каждого месяца разворачивалась обширная скотская ярмарка, на которую съезжались скототорговцы из многих отдалённых мест, даже из Варшавы. Велась торговля волами, коровами, лошадьми и, особенно, свиньями. Вот где действовал, «шевелился»: осматривал скотину, торговался Константин с товарищами. В городе Кобрине и уезде когда-то во времена Российской империи проводилось 25 годовых ярмарок. Правда, среди местных купцов не было ни одного богатого купца первой гильдии, да и второй числилось всего пять. На рынке многие места сдавались государством в аренду. Собственных торговых мест было тоже предостаточно: от «Фарфор-хрусталь» до «Мебель и ткани», фотографии, парикмахерские и, конечно, кондитерские и чайные. Больше всего было питейно-закусочных заведений на самой Рыночной площади и от неё по улицам Брестской и Бобруйской (нынче Пилсуцкого). На улице Пинской были дома евреев и синагога. Похоже сильно их не притесняли ни русские, ни поляки, ни немцы. После войн и революций торговые места закрылись, а что осталось – разве ж то базар? Медленно бредя по старым улочкам, Константин чувствовал отупение и беспросветность. Лавки-то в большинстве закрыты, но всё ещё продолжал радовать гостей и жителей большой трактир при заведении «Отель Абрамовича» аккурат за его книжно-печатным и промышленным магазинами. Оказывается, и при поляках у людей водились деньги, а на крестьянских дворах для малого заработка иногда было что продать из мелкой живности и продуктов своего хозяйства. Не успел Константин подойти к двери трактира, как за его спиной послышалось: «Здравствуй, Костя». Это был знакомый еврей-торгаш из той далёкой прошлой жизни. Сразу взял Костю в оборот: «Есть ли у него деньги для выпивки и закуски в трактире? И есть ли современные польские марки? А если нет, то зачем туда заходить? Или у Кости есть, что продать или поменять? Таки, да или нет?» Чёрные красивые умные глаза замерли на бледном еврейском лице. Константин устал всего бояться, решил довериться Ёсе и, наконец, отдохнуть; достал из кармана серебряную десертную ложечку. Ёся отвёл Костю в сторону: «Клеймо «ХЛЕБНИКОВЪ СЪ СЫНми и К°», дорогая вещь. Не бойся, не обману». Убежал. Холодно. Костя зашёл в трактир и сразу попал под пристальные взгляды немногочисленных посетителей и трактирщика: гнать неизвестного посетителя или погодить? Медленно прошёл к ближайшему столу и присел на лавку. На его счастье, скоро вбежал и Ёся. Якобы тайно, под столом передал Косте большую кипу мятых бумажек – польских марок. С этого дня покатилась по Кобрину слава Константина Черкасевича, как человека достойного. В трактире, где Костю ждали каждый день, Ёся, продолжая обещать свести его с нужными людьми, славно подкреплялся за его счёт. Многие клялись ему в старой дружбе, только он никого не помнил. Ни работы, ни даже совета, как жить. В один из вечеров к нему подсел незнакомец: глаза голубые, нос тонкий прямой, лоб высокий, волосы рыжие. «Поляк, не поляк, скорей всего, полукровка-еврей», – подумал Костя. Как водится, выпили, закусили, и начались задушевные разговоры о жизни, о политике, о службе в армии, о плене, о русских, о поляках, о том, что трудолюбивому, сильному, и даже умному человеку в польских восточных кресах не подняться. Но есть верный способ, совершенно новый – поехать (поплыть) на заработки в Америку! Затем несколько вечеров следовал рассказ о прелестях тамошней жизни, возможности работать и заработать огромное количество грошей. Если потом вернуться в Кобрин, то будешь богачом. «Но нужна некоторая сумма на покупку билета на пароход до Америки, на «правку» паспорта и на первое время…», – заключил рассказ новоявленный друг. Мать и отчим Устин отговаривали (пугала неизвестность, да и таким трудом заработанные деньги уплывали из дома). В один из вечеров, будучи в хорошем подпитии, Константин выпалил другу: «Деньги есть». «Друг» заверял Костю, что сам собирается плыть в Америку, знает, как всё организовано, что может в Варшаве сделать паспорт, купить билет в пароходной компании, доехать до курлянской, совсем ещё недавно русской военной крепости Либава. А уж оттуда на большом пароходе плыть в Америку целый месяц…

– Сейчас-то ты вспомнил всю историю? Друга помнишь? – почти кричала сестра Вера. Константин с трудом вспоминал новоявленного «друга». Парень оказался не просто мошенником, а преступником. Он намеривался убить и ограбить Константина. Ограбить-то он его ограбил, но, к счастью, не убил. Мать и отчим взяли оставшиеся деньги и водили Костю к врачам. Полицейский чиновник за мелкую монету разъяснил, как правильно подать прошение о грабеже; «В полицию при Гминном правлении Кобринского повета Полесского округа…» Похоже, не собиралась полиция искать грабителя без хорошего вознаграждения. Может он уже плывёт в Америку? Намекали, что дороги поиски. Но ничего не было предложено, или ещё хуже: нечего предложить? И ради кого стараться, ради русского полесского мужика, который совсем не пан? Лечение тянулось долго. Следствие тянулось ещё дольше. 19 марта 1921 года уголовное дело об ограблении и нанесении тяжких увечий Константину Устиновичу Черкасевичу было закрыто.

«Теперь мы – Польша? А с 1772 года, со времён царицы Екатерины II, были Россией, и прадеды и деды испокон веков были русскими и православными. А теперь у власти католики, требуют, чтобы все говорили на польском! Опять бежать в поисках лучшей жизни? Хоть и кружится голова, хватит лежать. Надо жить дальше. И не важно кто ты русский, поляк, белорус… Ошибки – наука, трудности – закалка. Надо жить и работать, работать и жить». Трудолюбие и уверенность в своей силе, энергии, давали надежду, что ты всё сможешь, у тебя всё получится, всего добьёшься, будешь сыт и обут сам, и будешь видеть счастливые, весёлые и благодарные глаза своих близких. Новый план возник неожиданно. Константин воспрял духом, одел лучшее и пошёл в Губернию.

Немного истории

В 1795 году Екатерина II подарила усадьбу Губерния, часть имения Кобринский ключ, самому Александру Суворову в вечное владение за его подвиги в бою. Но в 1808 году сын полководца, Аркадий, продал главное здание с парком майору Густаву Гельвигу. В 1852 году Гельвиги продали всё Шатильским, а те почти сразу перепродали профессору права Александру Мицкевичу, брату поэта Адама Мицкевича.

Когда Александр умер, имение досталось его единственному сыну, Франтишку. Но после смерти Франтишка, его жена, Антонина, продала часть земли майору в отставке, Зелинскому, который был женат на Скавронской – свояченице Александра Мицкевича. В 1890 году большая часть имения принадлежала Марии Сковронской (Зелинской) – 245 десятин, а меньшая – Генриху Мицкевичу – 196 десятин.

Константин пошёл к Зелинским с надеждой, что его примут и поймут в усадьбе офицера Глуховского драгунского полка. Действительно, его приняли доброжелательно и, как бывшему кавалеристу, предложили ухаживать за лошадьми; и с тех пор Костя стал Константином Устиновичем, возившем пана Зелинского в бричке.