Читать книгу Черный гардемарин, судьба и время - Алла Валерьевна Репина - Страница 10

Вчера вечером заметки о славном селе Кравотыни (которые, как и все мои описания былой селигеровской жизни, имеют прямое отношение к тем «контреволюционным» событиям, которые развернутся в Осташковском уезде в 1918 году) не закончил: ходил в киношку. Показывали «Петербургские тайны» по роману графа Крестовского, все четыре части. Публика валом валила: поглазеть на былой Петербург.

Офицеры зовут проветриться в Райволу дневным поездом – отказался; не хочу распыляться и отрываться от записок, полагая поскорее закончить деревенскую часть детских воспоминаний.

Итак, ждешь в детстве этого лета, ждешь, а промелькнет оно как один день. К 15 числу августа, началу учебного года, дачники в большинстве своем разъезжаются. Уехали в Москву Верзины. С Селигера тянет холодом; дождь; небо плотно затянуто низкими темными облаками, будто и не рассветало. В доме жарко натоплено; пахнет печкой и самоваром. Мама с книжкой; папа шелестит газетными листами. Почтовый день. Почту в Кравотынь привозят раз в неделю, по вторникам.

Нам, детям, делать нечего. Хоть бы заглянул в гости кто из местных робинзонов да побалагурил. И тут как по заказу – стук в дверь. Здрасьте вам и наше почтение: отставной комендор Степан Коровкин; сейчас начнется представление!

Коровкин шаркает сапогами о коврик, снимает дождевую накидку, проходит в залу и водружается на гнутый венский стул у стены.

«Коровкин, – сходу подначивает Дуня, – а правду говорят, будто у тебя есть фотографическая карточка королевы эллинов?».

«Допустим, есть».

«Где взял?».

«Допустим, ее величество сами милостиво изволили мне дарить».

«Врешь, в лавке купил!».

«Не вру!».

И пошло-поехало, почти до полной темноты.

Коровкина позовут за стол, он, как заведено, поотказывается, прежде чем переместится со своим стулом к столу; после важно отопьет из чашки, откашляется и заведет по-писаному:

«Господа, расскажу как смогу. С сердечным волнением передаю вам следующее незабвенное событие, бывшее со мною во время пребывания на военной службе. Служа во флоте, имел я честь состоять матросом, в звании комендора первого разряда, на броненосце «Владимир Мономах». Сей броненосец в 1890 году был между прочим в Пирее. При сем все служащие на броненосце имели великое счастье, в том числе и я, быть принятыми в Афинах ее королевским величеством королевой эллинов Ольгой Константиновной», – на этом месте Коровкин обычно переводит дух.

Следует пауза нового чаепития, затем продолжение простыми русскими словами:

«Принимали нас на плацу при дворце. Пока во дворец шли, глядим по сторонам – бедно живут. Домишки худые, не то что у нас на Селигере. Пыль. Курицы черные. Бабы черные, и жаль нам до слез Ольгу Константиновну. Королева диких эллинов, бедная женщина! Соскучилась по своим: всех служащих на броненосце стала расспрашивать о месте их родины и вручала каждому на память по святому евангелию с надписью и по два фотографических портрета государей императоров Александра Второго и Александра Третьего. Когда я имел счастье ответить, что родом из города Осташкова Тверской губернии, ее величество изволила милостиво заметить: а знаю ли я, что в прошлом годе в Осташкове был ее августейший брат великий князь Константин Константинович? Никак нет, говорю, ваше величество, не знаю».

«А она в ответ?»

«Ай-яй-яй, качает головой ее величество. Дескать, великому князю в этом городе все очень понравилось, а ты, комендор Коровкин, о том не знаешь. Ты, говорит, Коровкин, как прибудешь на родину по окончании службы, или в отпуск, так расспроси о сем радостном для Осташкова свершившемся событии. И подарила мне свою фотографическую карточку с надписью. По завету ее величества я, по окончании службы и прибытии на родину, принялся расспрашивать всех о братце Ольги Константиновны. И мне отвечали: мол, в мае 1889 года жители города Осташкова действительно были осчастливлены чрезвычайно редким и знаменательным событием, посещением города его императорским высочеством великим князем Константином Константиновичем, прибывшем в нашу столь отдаленную местность специально на поклонение святым мощам небесного нашего предстателя перед богом, отца нашего Нила Столобенского чудотворца. Это совершившееся велико-радостное и редкое событие в истории Осташкова и по сие время хранится неизгладимо в памяти каждого осташа».

Благодаря обладанию фотографической карточкой с автографом Ольги Константиновны Степан Коровкин – уважаемый человек в уезде. Он знаменосец Осташковского общества хоругвеносцев преподобного Нила Столобенского. За сим, собственно, и зашел к нам в непогоду: собирает по дачникам пожертвования на общество.

Удочку Коровкин закидывает далеко: мол, вот игумения Еликонида, настоятельница Осташковского Знаменского монастыря, распорядилась о пожизненных годовых членских взносах в 25 рублей. Протоиерей Кронштадтского Андреевского собора Иоанн Ильич Сергиев тоже распорядился о пожизненных членских взносах в 25 рублей. От московского купца Боткина поступило 50 рублей, а братья Савины выделили на киот с носилками денежные пожертвования в размере семи рублей.

«Ты, братец, совесть имей, – останавливает его всякий раз папа, – я тебе не братья Савины и не отец Иоанн Кронштадтский, миллионами не ворочаю. Сколько просишь?».

Коровкин скребет в затылке: дескать, уже пошли «дождя», к 15-му числу августа публика окончательно разъедется, а мадам Верзина в этот год опять не жертвовала; она, понятно, вдова, живет в скромном достатке…

«Пятьдесят копеек», – вставляет мама.

Степан Коровкин деланно вздыхает и достает тетрадку из-за голенища сапога: на что записывать денежное пожертвование? На содержание хоругви-знамени или на сооружение киота с носилками для иконы преподобного Нила?

«Пиши в свою хоругвь!» – диктует отец.

«Пишу».

«Пиши два раза! По 50 копеек».

«По 50 копеек оба раза?».

«Оба».

«От кого указать?».

«От неизвестного лица».

«Оба раза?».

«Оба».

«Ну, я тогда к мадам Верзиной не иду?».

«Не ходи, она уже уехала».

Каждое лето завершается визитом Степана Коровкина.

Славные кравотынские персонажи – матросы, избороздившие немало морей, повидавшие немало стран и всюду мерившие иноземную жизнь своей деревенской меркой, с единым выводом: «Нет, это не то, что у нас на Селигере». За морем бабы не те, что на Селигере; избы не те, что на Селигере; куры не те, что на Селигере; язык не тот, что на Селигере… Неунывающие критики иных берегов!