Читать книгу Крещатик № 93 (2021) - Альманах - Страница 16

Когда я щелкнул пальцами своими,

имея к детским фокусам талант:

из воздуха, в дыму, вернее – в дыме,

как гиацинт – возник официант.

Я съел салат, теперь изволю мяса,

мне средняя прожарка нынче в масть,

чернее, чем футляр от контрабаса,

ночь разевает бархатную пасть.

Люблю мечтать, но дай мне только слово —

не говорить о боге за едой:

моя душа – священная корова,

официант, еще графин с водой.

Во внутрь обращенными глазами —

я вижу отчуждение и слизь:

зачем мы ощетинились пазами

и наши корни – не переплелись.

Мы связаны проклятьем поеданья —

во всех столовых снят переучёт,

ударишь в гонг – погибнет мирозданье

и книга никогда не расцветет.

Я приказал убить официанта —

невинное по сути существо,

не зря я был у алигьери данта

свиньей, и даже встретил рождество.

Для изгнанных всегда милей чужбина,

ну, не всегда, скорее – повезло,

и в ход идут баранина, конина,

бумага, камень, ножницы, стекло.

Мне говорил один непальский гуру:

вселенная – бордель, а не кабак,

тогда, я – член, заправленный в лауру,

и этот член не высунуть никак.ц

Оставляю вам запах – сирени аршин,

клей обойный, каминную копоть,

с отпечатками пальцев стеклянный кувшин,

и в углу – паутину по локоть.

Оставляю старинный ночной ноутбук,

неглубокую чашку для флешек,

тренажер для сплетения ног или рук,

что-то круглое… грецкий орешек!

Здесь невидимо видео-всяких кассет,

корм для кошек в хрустящих пакетах,

ящик винных бутылок – гарем, полусвет,

четверть слова о бывших поэтах.

Мне в славянской системе двойных полумер —

не видать адмиральского ранга,

милый друг, я тебе оставляю торшер,

а к нему – абажур из ротанга.

Погашённые марки, рекламный буклет,

две открытки с родосским колоссом,

человек – это просто нелепый ответ

на пространство с жилищным вопросом.

Водосток, отправляющий всех к праотцам,

как засохшие щучьи молоки,

в этом смысле еще повезло мертвецам —

больше их не убьют на востоке.

Для кого я оставил путевку на крит —

чье-то рабское имя невнятно

шепчет память моя, крематорий закрыт,

но в египет – пускают обратно.

Куколка в чукоккалу вернулась,

в гусенницу куколка свернулась,

как свернулось слово «молоко»,

потому, что бабочкой легко —

слишком быть, обслуживая пятна,

мама, забери меня обратно,

буду жить под яблоней и сливой —

страшной, волосатой и счастливой

гусенницей, сонно пламенея

в лабиринте, меж корней корнея,

хорошо, что я не помню зла —

бабочкой ни разу не была.

Был финал сотворения мая:

задыхаясь от быстрой ходьбы —

надо мной пролетела хромая,

кистепёрая птица судьбы.

Вот, на ком отдохнула природа,

и бугор объявил перекур:

на судьбе – с головою удода

и с фасадом ощипанных кур.

Пролетела, ногами касаясь,

и упала в чужой водоем,

я – шаман, вызывающий зависть:

зависть, зависть, как слышно, прием!

Маринуется солнце в закате,

едет, едет по вызову, к вам,

на электро-своем-самокате —

безответная зависть к словам.

С ней знакомы: успешный аграрий

и бездомный поэт от сохи,

ей понравится ваш комментарий,

но она – ненавидит стихи.

И не то, чтобы это – больное,

как мечты инвалида труда,

а похоже на чувство двойное,

на медаль – золотая звезда.

По судьбе, по любви, по закону:

вам – венок или слава нужна,

ну, а мне, благородному дону,

ваша зависть – вторая жена.

Как бессмертный аналог соседки,

ваша зависть – милее стократ,

заряжаясь вином от розетки.

прислонился к стене самокат.

И обманутый маем нагретым,

я завидую только врачам,

дням, наполненным солнечным светом,

и обильным дождям по ночам.

Я завидую всяким знаменьям,

чудотворцам воды и огня,

всем стихам, что меня не заменят,

но останутся после меня.

Кто отдал в переработку

яблони озимый плод,

солнце, озеро и лодку,

кто пустил меня в расход?

Не заметив тонкой грани

между льдом и кипятком,

может, родина, по пьяни —

гибельным прошлась катком?

Не спеша, утрамбовала

в землю, в свежее говно,

чтоб меня осталось мало:

саша – хлебное зерно.

Не ячменная левкоя,

не пшеничный царь дубов,

саша – зернышко такое,

урожай на пять хлебов.

А, быть может, я в порядке,

выжил и попал в струю:

на правительственной грядке —

верным пугалом стою?

В ожидании предтечи,

буду на исходе дней:

тайной рода, частью речи,

веткой яблони твоей.

Разбилась ваза, я подумал сразу:

вот, неплохой для текста матерьял,

люблю небрежно брошенную фразу,

отечество, которое терял.

Снаружи – алебастрового цвета,

внутри – глазурь и голубой акрил,

пускай другие склеивают это,

я – выброшу, как чехов говорил:

из сердца вон, а сам, на книжной полке,

уснул, прижавшись к гоголю – спиной,

и я, в глубоком кресле, на осколки

смотрю в тоске – у папы выходной.

Позвать слугу, так я ж его уволил,

за то, что подворовывал и пил,

я много виртуальной крови пролил,

в глагольной рифме девушек любил.

Быть одному – не то, чтобы хреново,

а скучно – постоянно одному,

с больной ноги встает над миром слово

и снова погружается во тьму.

Повсюду – лофт, где лампочка, как клизма —

разбрызгивает свет под потолком,

и я плетусь из недр капитализма —

в кладовку, за метёлкой и совком.

Какой лайфхак нас ждет в конце морали,

сюда ударный просится финал:

мне донесли, что этот текст украли

и в либеральный продали журнал.

Мне донесли, что номер выйдет летом,

что мой слуга, не только вор и гей —

он все стихи (поскольку – был поэтом)

подписывал фамилией моей.